Название: "La Divinte Meme" [1]
Автор: Не известен в связи с анонимностью феста Школьные годы чудесные.
Фэндом: Толстой Л.Н., «Война и мир»
Пейринг: разнообразные
Рейтинг: PG-13
Варнинг: кому дорога классика – не читайте! И да – позиция персонажей не совпадает с позицией автора.
Благодарность: спасибо Луни за помощь с французским.
Продолжение вместе со сносками с французским в комментариях, ибо в один пост оно уже не влезало.
читать дальше
Пьер после сватовства князя Андрея и Наташи без всякой очевидной причины вдруг почувствовал невозможность продолжать прежнюю жизнь. Вся ее прелесть пропала для него. Болконский, которого он любил более, нежели это было принято в обществе, и на скорое сближение с которым он когда-то небезосновательно надеялся, был очарован прелестями юной Наташи, и, по здравому разумению, это было лучшим выходом для Него. Князь Андрей стал теперь недосягаем для Пьера, и жизнь его померкла. Остался один ее остов: его дом с блестящею женой, пользовавшейся теперь милостями важных лиц царских кровей, знакомство со всем Петербургом, балы и приемы.
Пьер перестал писать свой дневник, избегал общества женщин, стал опять ездить в ложу, ища общества братьев-масонов, ночные бдения с которыми так много когда-то дали ему полезного опыта в деле близкого общения с мужчинами. В ложе он флиртовал со всеми подряд, стал опять много пить, приводить в дом целые компании уличных мальчиков и каких-то грязных цыган, и начал вести такую жизнь, что графиня Елена Васильевна сочла нужным сделать ему строгое замечание. Пьер, почувствовав, что она была права, и чтобы не компрометировать жену своими похождениями, уехал в Москву. Он надеялся, что хоть здесь его оставят в покое. Но не тут-то было. Графиню тоже привели в Москву какие-то дела, и она оповестила мужа письмом о своих намерениям поселиться с ним под одной крышей.
«Нет, я решительно не понимаю людей! – думал Пьер, читая ее письмо. – Елена Васильевна, никогда ничего не любившая, кроме своего тела, и одна из самых глупых женщин в мире, думающая только о том, чтобы произвести впечатление на окружающих ее самцов, представляется людям верхом ума и утонченности, и перед ней преклоняются, как перед богиней. Нашли себе idole. Как такое возможно? Впрочем, в наш просвещенный век все возможно». Жене же он ответил, что ждет ее и приготовит все необходимое к ее приезду.
Со дня приезда Элен в Москву Пьер собирался уехать куда-нибудь, но лень и невозможность совершенно оторваться от бутылки и мальчиков (намедни обряд инициации в ложе прошел Борис Друбецкой, Пьеру он показался забавным) помешали ему осуществить задуманное. Однажды поздно вечером он возвратился домой из ложи, тщась по дороге вспомнить лицо сегодняшнего его любовника и понимая, что он его не помнит совершенно. Камердинер подал ему письмо от княгини Марьи Дмитриевны Ахросимовой, которая звала его к себе по весьма важному делу, касающемуся Андрея Болконского и его невесты. «Что такое случилось? И какое им до меня дело? – думал Пьер, приводя себя в порядок, чтобы ехать к Ахросимовой. – Поскорее бы уж приехал князь Андрей, женился на Наташе и перестал меня мучить! Моё чувство к нему гораздо сильнее, нежели то, которое может позволить себе женатый человек к своему другу».
На Тверском бульваре кто-то окликнул его.
– Пьер! Давно приехал? – прокричал знакомый голос.
Пьер поднял голову. В парных санях промелькнул Анатоль в обществе своего всегдашнего любовника Макарина. Анатоль сидел прямо, в классической позе военных щеголей, закутав низ лица бобровым воротником и немного пригнув голову. Лицо его было румяно и свежо, шляпа с белым плюмажем была надета на бок, открывая завитые, напомаженные и осыпанные мелким снегом волосы. Красавец, ничего не скажешь! Анатоль пользовался большим успехом в ложе, и успех этот был вполне объясним. Такую délicieuse [2] невозможно было не желать.
Один Пьер, пожалуй, был равнодушен к сей délicieuse. Он уже испробовал ее вдоль и поперек, но это бы еще куда ни шло, если бы Анатоль не имел гнусной привычки в самый неподходящий момент болтать, а делал он это не хуже какой-нибудь салонной кумушки. После пяти минут такого рода монологов Пьер готов был сбежать куда-нибудь в Китай, только бы не слышать этого голоса. Анатоль, кроме всего, был еще и пугающе глуп. «И право, вот настоящий мудрец! – думал Пьер. – Ничего не видит дальше настоящей минуты удовольствия, ничто не тревожит его, кроме собственного соблазнительного тела, и оттого всегда он весел, доволен и спокоен. Что бы я дал, чтобы быть таким, как он!»
Пьер посмотрел на свой необъятный живот и тяжко вздохнул. То ли дело князь Андрей! Какая у Него фигура, какая военная выправка! Как ладно сидит на Нем белый полковничий мундир французского кроя с золотыми эполетами и аксельбантом. Как белые лосины обтягивают Его сильные стройные ноги. Пьер в форменной одежде становился похожим на корову, что безмерно его огорчало, но он не мог запретить себе чревоугодничать долгими зимними ночами.
Но у Анатоля было одно достоинство – ему можно было сказать всю правду о своих чувствах к нему в любых выражениях: он на это не только не обижался, но его это даже веселило. Обожаемому же Пьером князю Андрею такой правды говорить было нельзя. Он посмотрел бы на Пьера, как генерал на хромую кобылу, и сказал бы: «Пьер, cher ami [3], не мог бы ты избавить меня от описания ваших масонских оргий? Я давно говорил тебе, что содомиты собираются в свои ложи, дабы предаваться там гнуснейшему разврату, а отнюдь не духовным поискам, с коими они сей разврат когда-то давно и прочно попутали. Даже обоснование претензий на мировое господство не так тревожит твоих братьев-масонов, как посвящение новых членов, особенно ежели они молоды и хороши собой. Нет, я не хочу даже слышать ничего об этом. Посмотри вокруг! Европа на пороге войны, Бонапарт уж в Пруссии, его непобедимая армия нацелилась на Россию. А вы – чем вы, благородные рыцари истины, заняты в сей грозный час?» Сказав так, Болконский был бы совершенно прав. Пьеру нечего было возразить, и это разрывало ему сердце.
В передней Ахросимовой лакей, снимая с Пьера шубу, сказал, что Марья Дмитриевна просят к себе в спальню.
– Что случилось? – спросил Пьер, входя к Марье Дмитриевне.
– Хорошие дела! – отвечала Марья Дмитриевна. – Пятьдесят восемь лет прожила на свете, а сраму такого не видала.
И, взяв с Пьера честное слово молчать обо всем, что он узнает, Марья Дмитриевна сообщила ему, что Наташа отказала своему жениху без ведома родителей, что причиной этого отказа вроде был Анатоль Курагин, с которым сводила ее жена Пьера и с которым она хотела бежать в отсутствие своего отца, с тем чтобы тайно обвенчаться.
Пьер, приподняв плечи и разинув рот, слушал то, что говорила ему Марья Дмитриевна, не веря своим ушам. Это было какое-то безумие! Какой, ко всем чертям, Анатоль? Женщинам он нравился, это правда. Но дела с ними Анатоль не имел – только ежели свальный грех какой? – посему его намерение похитить Наташу с тем, чтобы обвенчаться, выглядело весьма странно. К тому же Анатоль был уже давно женат, Пьер знал тайну его женитьбы. Как-то в Польше его застали на сеновале с каким-то мальчиком. Отец его, какой-то худородный пан, грозился предать происшествие огласке, что сулило Анатолю большие неприятности, посему он и вынужден был взамен на молчание взять в жены невзрачную дочку этого самого пана. Об этом, как, впрочем, и о содомитских наклонностях Анатоля, знали только свои.
Если здраво рассудить, то в сей польской конфузии была и свого рода польза. Факт женитьбы освобождал Анатоля от брачных притязаний толпы самозваных невест, а с другой стороны, – ежели бы кто-то серьезно вздумал обвинить его в содомии, то обвинение рассыпалось бы в прах ввиду наличия у него законной супруги. Но Наташа… Как могла она так глупо и пошло ошибиться? Невесте князя Андрея, этой прежде милой Наташе Ростовой, променять Болконского на «мальчика из ложи» Анатоля, и так влюбиться в него, чтобы согласиться или самой придумать побег с ним! – этого Пьер не мог понять и не мог себе представить. Князя Андрея нельзя было даже близко сравнивать с Анатолем, настолько это сравнение было бы не в пользу последнего. Князь Андрей был la divinite meme [4], а Анатоль...
Хотя, опять-таки, при здравом рассуждении, расстройство женитьбы Болконского, несомненно, имело для Пьера и ряд положительных последствий. Он бы, наверное, мог даже радоваться этому, ибо князь теперь оставался свободен и одинок. Однако радости этой мешало осознание того, что самому князю рога, наставленные Анатолем, едва ли прибавят счастья. «Когда Андрей вернется, надо будет съездить к нему, постараться хоть немного залечить ту рану, что нанесла ему эта девчонка. Хоть сам князь, разумеется, никогда и никому в этом не признается, гордец он эдакий, – подумалось Пьеру. – А там… Кто знает? Может, я наконец решусь сказать ему… Господи, Андрей, что ты со мной делаешь! Я слаб и низок, ты – un vrai demon… Нет, ты – comme un Dieu [5]. От невозможности хоть на миг причаститься твоего совершенства можно сойти с ума! Но достоин ли я этого?»
Размышляя об этом, Пьер рассеянно слушал Марью Дмитриевну. Ее вопросительный взгляд вернул его из грез о грядущей встрече на грешную землю. Пьер вспомнил о том деле, за которым его сюда, собственно, позвали. Милое впечатление Наташи, которую он знал с детства, не могло соединиться в его душе с новым представлением о ее низости, глупости и жестокости. «Господи, ты совершено напрасно расточаешь свои милости на людей, которые этого недостойны! – продолжал размышлять Пьер. – Я много лет уже мечтаю о Нем, вижу Его во сне, схожу с ума при одной мысли о том, что Он может взять меня за руку и сказать: «Пьер, cher ami!» А что она?»
Она получила Его просто так, ни за что, один раз проплясав с Ним на балу. Она ничего не делала для этого – все сделали ее красота, молодость и та женская прелесть, которая мгновенно находит путь к сердцу и чреслам мужчины и которой граф Безухов, по понятным причинам, был начисто лишен. Никаких усилий она не прикладывала к тому, чтобы сделать Его своим. А то, что нам просто достается, мы просто теряем потом. «Уже совсем скоро, – думал Пьер, – Он мог бы всецело принадлежать ей. Его сильное тело, Его возвышенная душа, Его пытливый ум. Уже очень скоро Он мог бы обнимать и целовать ее на супружеском ложе… Господи, что я не отдал бы за это! Но она вследствие, конечно же, свойственной всем женщинам глупости лишилась всего. Я же… А что я? Остаток жизни я буду желать неисполнимого, буду хвататься за мираж в надежде, что он станет явью, буду стремиться к Нему, но никогда не обрету, ибо… ибо, подобно ей, недостоин».
Тут Пьер снова некстати вспомнил о своей жене. «Все бабы глупы, распутны и бессердечны, – сказал он сам себе. – Не мне одному достался печальный удел быть связанным с гадкой женщиной. Нет, все-таки есть польза в расстройстве этого брака! Теперь хотя бы князь Андрей не попадется в ту ловушку, куда угодил я из-за своей доброты и рассеянности. Ему будет плохо, Он будет скрывать это ото всех, как и должен поступать настоящий мужчина. Но меня Он не обманет. Я приду и утешу Его. И все будет хорошо». И чем больше Пьер желал своего друга, тем с большим презрением и даже отвращением думал он об этой Наташе.
– Да как обвенчаться! – воскликнул он на слова Марьи Дмитриевны о не допущенной ею женитьбе Анатоля с Наташей. – Анатоль не мог обвенчаться: он женат!
– Час от часу не легче! – всплеснула руками Марья Дмитриевна. – Хорош мальчик! То-то мерзавец! А она ждет, второй день ждет. По крайней мере, ждать перестанет, надо сказать ей.
Узнав от Пьера подробности женитьбы Анатоля, излив свой гнев на него ругательными словами, коим позавидовали бы ямщики с Калужской заставы, Марья Дмитриевна сообщила ему то, для чего она вызвала его. Она боялась, чтобы Болконский, который мог всякую минуту приехать, узнав дело, не вызвал на дуэль Курагина, и потому просила Пьера приказать от ее имени своему шурину уехать из Москвы и не сметь показываться на глаза в приличном обществе. Пьер обещал ей исполнить это ее желание, только теперь поняв опасность, которая угрожала привычному ему миру. Болконский обязательно убьет Курагина, застрелит или зарубит на дуэли: он не из тех людей, которые забывают и прощают. Но кому станет лучше от этого? Пьер уже дрался однажды на дуэли, и ни к чему хорошему это не привело.
– Сейчас Наташа не совсем здорова, – сказала Марья Дмитриевна, – она в своей комнате и хочет видеть вас. Вы уж объясните ей, этой дурехе, насчет женитьбы Анатоля и всего остального? Нам она не поверит.
Пьер кивнул головой. Марья Дмитриевна проводила его в Наташину спальню и оставила их там наедине. Наташа, бледная, строгая, сидела в креслах и от самой двери встретила Пьера лихорадочно-блестящим, вопросительным взглядом. Она не улыбнулась, не кивнула ему головой, как делала это обыкновенно, она только упорно смотрела на него, и взгляд ее спрашивал его только про то, друг ли он или такой же враг, как и все другие. Сам по себе Пьер, очевидно, не существовал для нее. Пьер объявил Наташе о том, что Анатоль уже женат. Она, как подстреленный, загнанный зверь смотрит на приближающихся собак и охотников, смотрела на него каким-то странным взглядом, в котором не было и намека на неземную любовь к Анатолю. Пьер был близок к тому, чтобы вообще отказаться что-либо понимать.
– Наталья Ильинична, – начал он, опустив глаза и испытывая чувство отвращения к ситуации, в которую все они угодили по милости Наташи и этого дурня-Анатоля, – мой шурин действительно женат, и притом давно. В этом я могу вам поклясться, ежели хотите.
– Зачем клясться? – ответила Наташа злобно. – Я и так вам верю.
– Наталья Ильинична… – Пьер снова неловко начал и запнулся. Потом все же преодолел врожденную робость и посмотрел Наташе прямо в глаза. – Скажите, Nathalie, зачем вы всех обманываете? Я вижу, что все это ложь, и чем дальше, тем больше вы в этой лжи запутываетесь и запутываете других. Может, хоть мне, своему старому другу, вы наконец скажете, что у вас произошло и почему отказали вы князю Андрею?
Наташа, очевидно, не в силах была ответить. Слезы навернулись ей на глаза, и она зарыдала. Пьер отошел к окну: женские слезы выводили его из себя. «Вот она сейчас поплачет, и ей сразу станет легче, – подумал он. – У женщин все просто устроено в организме. Они то плачут, то смеются, и все понарошку. Нам, мужчинам, гораздо тяжелее носить в себе свои чувства и переживания. Ох уже эти мне женщины! Сейчас она наплачется, припудрит личико и хоть сразу на бал – а мне ломать голову надо всеми ее горестями».
Когда Наташа выплакалась и вытерла лицо столь своевременно предложенным ей платком Пьера, она спросила его:
– Граф, молю вас, скажите, как вы догадались, что я… (Наташе сложно было сказать, что она лгала, но она уже начала постигать это ремесло), что… не все мои слова были правдивы? Вы догадались об этом или знали заранее?
– И то, и другое. Я увидел по вашим глазам, что все обстоит далеко не так, как в том уверена Марья Дмитриевна. И притом я хорошо знаю Анатоля…
– И что с того?
– А то, дорогая Наталья Ильинична, что Анатоль – содомит. С женщинами он дела не имел, не имеет и не собирается. Он не мог соблазнить вас. Но тогда при чем тут он и ваша, теперь уже расстроенная, женитьба?
При этих словах Наташа ахнула и беспомощно всплеснула руками.
– Разве вы не знали об этом? – спросил Пьер.
Наташа покачала головой. Да уж, если бы она знала об этом, она бы уж, верно, придумала себе другую сказку для прикрытия.
– Ну так что, Nathalie? Скажете ли вы мне теперь наконец, что у вас там стряслось? Иначе я не смогу помочь вам.
– Ah, Pierre…
И она рассказала ему все, шмыгая носом и поднося платок к припухшим глазам. По окончании ее повествования Пьер понял, что он так и не научился разбираться ни в людях, ни в обстоятельствах.
– В тот вечер мы поехали в оперу, на которую Марья Дмитриевна достала билет, – начала Наташа свой волнующий рассказ. – Мы принарядились… Вы, Pierre, должно быть, осудите меня за то, что я, ожидая своего жениха, думала не о чем-то возвышенном, а о платьях и прическах?
– Да нет, отчего же? – улыбнулся Пьер. – Полагаю, существуют в этом мире вещи куда более предосудительные.
– Я вижу все равно, что осуждаете. Вы мужчина, вам сложно это понять. Вам, наверное, все женщины кажутся глупыми и бессердечными существами, – Пьер подивился Наташиной проницательности. – Но это не так, уверяю вас! Просто мы… мы очень чувствительны. Когда я в тот вечер надела новое платье для оперы – шелковое, цвета ivoire [6], украшенное по лифу чайными розами, – когда я вышла в залу и погляделась в большое зеркало, мне стало как-то необыкновенно хорошо. Я увидала, что красива, что я могу нравиться, и от этого мне стало даже немного грустно – ведь я была одна и некому было прийти в восторг от этой красоты. Вам это, наверное, неинтересно?
– О нет, что вы, продолжайте, Nathalie, продолжайте.
– Мне стало настолько грустно, сладостно и любовно, что это невозможно описать. И тут же я подумала о нем. О, если бы он был тут! Тогда бы я не так, как прежде, с какой-то глупой робостью, а по-новому, просто обняла бы его, прижалась бы к нему и поцеловала, заставила бы его смотреть на меня теми искательными, любопытными глазами, которыми он так смотрел на меня – как люблю я эти глаза!
Как люблю я эти глаза! О да, Пьер тоже любил их. По крайней мере, в этом она не лгала. Эти глаза нельзя было не любить. Пьер много чего мог бы рассказать об этих глазах: как они смеются, как улыбаются, как грустят и как злятся, но повествование Наташи, такое простое и бесхитростное, было сейчас гораздо правильнее всех его размышлений.
– Я любила его одного, с этим лицом и глазами, с его улыбкой, мужской и вместе детской... – продолжала Наташа. – Нет, лучше не думать о нем, не думать, забыть, совсем забыть! Я не вынесу этого, я сейчас зарыдаю!
Она сделала над собой усилия, чтоб снова не заплакать. Пьеру стало жаль ее. Она любила князя Андрея, он тоже любил Его, они вместе попались в эту западню, и выбраться из нее им было не под силу. Стоял бы Болконский сию минуту здесь, рядом с ними, Он бы и дослушивать не стал - посмотрел бы на них, брезгливо поморщился, отвернулся и ушел бы, дабы сгинуть в каком-нибудь сражении.
– Мне думалось тогда, – продолжала Наташа, всхлипывая, – и как это может Соня так ровно, так спокойно любить Николиньку и ждать так долго и терпеливо! Я совсем другая. Я так не могу. В тот миг, Pierre, я чувствовала себя такой разнеженной, такой готовой к любви, что мало мне было любить и знать, что я любима. Мне нужно было сейчас же обнять любимого человека и говорить, и слышать от него слова любви, которыми было полно мое сердце.
«Бедная девочка! – подумалось Пьеру. – Ты даже не знаешь, как я мечтал об этом все последние годы! Со временем это чувство только усугубляется. Я как-то думал, что вылечусь от него, что оно само пройдет. Это было как раз после Аустерлица, когда пришла весть о гибели Болконского. Но чувство от этого не то что не проходило – оно саднило сердце все сильнее и сильнее. А когда Он вернулся…»
– Пока мы с Papa′ [7] и Соней ехали в карете, я глядела на мелькавшие в мерзлом окне огни фонарей и чувствовала себя еще влюбленнее и грустнее. Мне было плохо без него. Наконец мы подъехали к театру, вышли из кареты и прошли в коридор бенуара. Капельдинер отворил перед нами дверь ложи. Оттуда на нас хлынула музыка, блеснули освещенные ряды балконов с дамами в вечерних туалетах и бриллиантах и шумный, блестящий мундирами партер. Занавесь еще не поднималась, играли увертюру. Я прошла вместе с Соней и Papa′ в ложу, села и принялась оглядывать освещенные ряды противоположных лож.
Все сразу принялись рассматривать меня. Я уже и забыла, каково это, когда на тебя, на твои обнаженные руки и шею смотрят сотни людей, и как это вызывает целый рой желаний и волнений. Наверное, в обществе знали про наше сватовство с князем Андреем, они смотрели на меня как на невесту одного из лучших женихов России. А я? Разве я подходила на роль княгини Болконской? Разве достойна была?
Я сидела и не знала, чем занять себя. В конце концов я взяла себя в руки и решила лучше не думать об этом, не думать до его приезда. Я принялась оглядывать партер. Впереди партера, в самой середине, стояли Курагин и Долохов. Анатоль был, как всегда, блистателен в своем адъютантском мундире. Долохов тоже обращал на себя внимание своим восточным костюмом и парчовым тюрбаном с павлиньим пером. Он стоял на самом виду театра, зная, что обращает на себя внимание всей залы, так же свободно, как будто он стоял в своей туалетной комнате. Около них с Анатолем, столпившись, стояла самая блестящая молодежь Москвы, и они, видимо, первенствовали между ними.
«Ох уж мне этот Долохов!» – подумал Пьер. Долохов давно уже был любовником Анатоля, еще до того, как Пьер вернулся в Россию. Впрочем, об этом Пьер узнал только после дуэли. Тогда ему казалось, что Долохов наставил ему рога, он ненавидел его и чуть не пристрелил на дуэли. В тот же вечер Элен с Анатолем открыли Пьеру глаза на истинные взаимоотношения внутри его собственной развеселой семейки. Рога Пьеру Долохов наставлял с Анатолем, а не с Элен. Это было бы даже забавно, если бы не было так грустно. Возможно, Пьер и посмеялся бы тогда, если бы не тяжело раненый и разжалованный в рядовые по его вине Долохов. Элен отчитала Пьера за дуэль, назвав его дикарем и варваром. В сущности, она была права. Кто он, Пьер, такой, чтобы осуждать других людей? Разве он сам без греха?
– Потом Papa′ спросили у Шиншина, откуда тут взялся Долохов в таком экзотическом виде, – продолжала Наташа. – Шиншин отвечал, что Долохов служил на Кавказе, бежал, потом, говорят, был в Персии министром у какого-то владетельного князя и убил там брата шаха. А теперь по нему с ума сходят все московские барыни. Dolochoff le Persan. Долохов да Курагин, по его словам, всех у нас барынь с ума свели.
«Вот она, дурь бабская, где проявилась! – рассуждал Пьер сам с собой. – Стоило всем этим барыням да барышням узреть двух красавцев да услышать краем уха, что они состоят в каких-то особенно запретных и ужасно непристойных отношениях – всё, успех двум молодым бездельникам обеспечен! И почему женщины так падки до этих магдалин мужеску полу? Медом им там намазано?» О бравых же похождениях Долохова Пьер был наслышан от Анатоля. В Персии тот обзавелся множеством любовников и открыто жил с ними – в Персии это не возбранялось. Некий «владетельный князь» и тот самый брат шаха не поделили мосье Dolochoff, они были пьяны, похватали кинжалы и… Долохов насилу потом бежал из Персии, иначе пришлось бы там ему несладко, ох несладко. Долги его потом пришлось все равно оплачивать Пьеру. Вот вам и Dolochoff le Persan, ваш новый idole!
– И тут, – продолжила Наташа, – в соседний бенуар вошла высокая, красивая дама с огромной пепельной косой и очень оголенными плечами и шеей, на которой красовалось массивное колье из бриллиантов и жемчугов. Она долго усаживалась в кресла, шелестя своим белоснежным атласным шлейфом. Ее почти прозрачное шелковое платье с высоким стоячим воротом из тончайшего кружева как будто прилипло к ней, пикантно обрисовывая все достоинства фигуры. Все на ней – и это платье, и жемчуга, и высокая античная прическа с драгоценной тиарой – все было по последней парижской моде. Я невольно вглядывалась в эти шею, плечи, жемчуга, волосы и любовалась их красотой. Пока я довольно-таки бесцеремонно глазела на нее, дама оглянулась и, встретившись со мной глазами, кивнула мне головой и улыбнулась. Эта дама была ваша жена, Pierre, графиня Безухова, настоящая богиня Петербурга, а теперь и Москвы. «Ведь хороша?» – шепотом спросили Papa′. «Чудо! – ответила я. – Вот влюбиться можно! La divinite meme!»
В это время зазвучали последние аккорды увертюры и застучала палочка капельмейстера. Поднялась занавесь. В ложах и партере все замолкло, и публика с жадным любопытством устремила внимание на сцену. Я тоже стала смотреть. Сказать по чести, ничего из происходящего на сцене я так и не поняла. В том настроении, в котором я находилась, все творящееся там было дико и удивительно. Я не следила за ходом представления, не слышала даже саму музыку. Предо мной были только крашеные картоны и разряженные, голоногие мужчины и женщины, странно двигавшиеся, говорившие и певшие. Все это было так вычурно-фальшиво и ненатурально, что порой становилось смешно. Странно, но на лицах других зрителей не было ни насмешки, ни недоумения, все лица были внимательны к тому, что происходило на сцене, и выражали восхищение.
Я заскучала и начала рассматривать туалеты на дамах в ложах, частенько поглядывая на свою соседку Элен. Господи, Она была совершенно раздета и при этом великолепна! Античное божество, холодное к судьбам простых смертных и надменное, будто выточенное из мрамора. Жемчуга прекрасно оттеняли Ее фарфоровую кожу. Она чуть щурила свои миндалевидные зеленые глаза и с тихой спокойной улыбкой смотрела на сцену, изредка обмахиваясь веером из белых страусовых перьев. Под влиянием такой всепоглощающей силы красоты и я мало-помалу начала приходить в почти забытое состояние опьянения. Я уже позабыла, где я и что делается вокруг. Самые странные мысли неожиданно, без связи, мелькали в моей голове. То мне приходила мысль вскочить на рампу и задрать свои юбки перед всем залом, то перегнуться к Элен и дотронуться до Ее груди.
Во время представления в соседнюю ложу к сестре зашел Анатоль. Элен улыбнулась ему и протянула руку для поцелуя. Потом Анатоль вернулся в партер и сел в первый ряд подле Долохова, по-дружески небрежно толкнув его локтем. «Как похожи брат с сестрой! – сказали Papa′. – И как хороши оба!» Шиншин же вполголоса начал рассказывать какую-то скабрезную историю про роман Элен и Анатоля, когда те были еще почти совсем детьми.
Первый акт кончился, в партере все встали и начали ходить и выходить. Я странно опьянела, хотя пригубила всего один бокал шампанского. Причина сего опьянения была мне непонятна. Полуобнаженная Элен сидела подле и улыбалась теплой нежной улыбкой. Я попыталась улыбнуться так же, но у меня не вышло, я засмеялась. Элен, увидев это, тоже засмеялась. Ее низкий грудной смех был восхитителен!
Ложа графини Безуховой в антракте наполнилась знатными мужчинами, которые, казалось, наперерыв желали показать всем, что они знакомы с Ней. Когда кончился второй акт, Она встала, повернулась к нашей ложе (обнаженная грудь Ее при этом соблазнительно колыхалась), пальчиком в перчатке поманила к себе Papa′, и, не обращая внимания на вошедших к ней в ложу, начала любезно улыбаясь говорить с ним.
– Да познакомьте же меня с вашими прелестными дочерьми, – сказала Она. – Весь город про них кричит, а я их не знаю.
Я встала и присела. Мне была приятна похвала этой богини, я даже покраснела от удовольствия.
– Я теперь тоже хочу сделаться москвичкой, – промолвила Элен. – И как вам не совестно зарыть такие перлы в деревне! Нет, милый граф, уж вы мне позвольте заняться вашими дочерьми. Я постараюсь повеселить их. Я еще в Петербурге много слышала о вас и хотела вас узнать. Я слышала о вас и от моего пажа – Друбецкого. И от друга моего мужа – Болконского, князя Андрея Болконского, – сказала Она с особенным ударением, намекая этим на то, что она знала отношение его ко мне.
Нет, Элен была совершенно обворожительна. Она попросила также, чтобы лучше познакомиться, позволить одной из барышень посидеть остальную часть представления в Ее ложе, и я с радостью перешла к Ней. Третий акт пиесы показался мне уже довольно-таки интересным.
– N'est ce pas qu'il est admirable – Duport? – спросила меня Элен.
– Oh, oui [8], – ответила я.
От Нее исходил аромат каких-то невероятных французских духов с тяжелыми сладкими нотками. Я до безумия хотела быть к Ней ближе. В третьем акте в ложу Элен опять заходил Анатоль, но я не обратила на него внимания. В антракте я вернулась в ложу к Papa′ и Соне в совершенно неописуемом состоянии. Все прежние мечты мои о женихе и деревенской жизни ни разу не пришли мне в голову, как будто все то было давно, давно прошедшее. В четвертом акте по сцене прыгал какой-то черт, пока не выдвинули под ним доски и он не опустился в дыру, которая, по всей вероятности, символизировала пекло. Меня начало что-то волновать и мучить, я даже не могла спокойно сидеть на стуле, все время ерзала, но причина сего волнения была мне неизвестна.
Приехав домой, я попыталась обдумать все, что со мной произошло. Я вспомнила князя Андрея и ужаснулась. Дорогой Pierre, вы, наверное, скажете, что я падшая женщина, раз могла хоть на миг позабыть о нем. Я и сама так думаю, можете быть уверены. Я долго сидела, закрыв пылавшее лицо руками, и пыталась дать себе ясный отчет в том, что было со мною, и не могла понять ни этого, ни того, что я чувствовала. Все казалось мне темно, неясно и страшно. Там, в этой огромной, освещенной зале сидело это полуобнаженное божество со спокойной гордой улыбкой, публика в восторге кричала браво, и все было так хорошо и так просто.
Я не бессовестна, Pierre, о нет! Меня мучили и по сей день мучают угрызения совести, но я осталась один на один со своими так внезапно проснувшимися чувствами, и не было никого, кто бы помог мне. «Погибла ли я для любви князя Андрея или нет? – спрашивала я себя и с успокоительной усмешкой отвечала. – Что я за дура, что я спрашиваю это? Что ж со мной было? Ничего. Я ничего плохого не сделала. Никто ничего не узнает, больше такие вещи со мной не повторятся. Стало быть, ничего не случилось, мне не в чем раскаиваться, и князь Андрей может любить меня и такою. Но какою такою? Ах, боже мой! Зачем его нет тут!»
«Да, cher ami, зачем Тебя нет тут? – подумал Пьер. – Будь Ты здесь, рядом, – разве мы сейчас терзались бы так жестоко и напрасно?»
– На другой день к нам приехала модистка от мадам Шальме (Papa′ называют ее Шельмой), и я занялась примеркой новых платьев. Как только я надела сметанный на живую нитку, еще без рукавов, голубой атласный лиф и погляделась в зеркало, хорошо ли он сидит, я услыхала в гостиной оживленный голос Papa′ и другой, женский голос, который заставил меня покраснеть. Это был голос Элен. Я собралась было снять лиф и уже спустила плечико, как дверь отворилась, и в комнату вошла ваша супруга, Pierre, сияющая ласковой улыбкой, в темно-лиловом, с высоким воротом, бархатном платье и соболях.
– Ah, ma délicieuse! – сказала Она, заключив меня в объятия. – Charmante! [9] Нет, это ни на что не похоже, мой милый граф, – сказала она вошедшему следом Papa′. – Как жить в Москве и никуда не ездить? Нет, я от вас не отстану! Нынче вечером у меня m-lle Georges декламирует, соберутся самые сливки общества. Если вы не привезете своих красавиц, которые в тысячу раз лучше m-lle Georges, то я вас знать не хочу. Непременно приезжайте, непременно, в девятом часу.
Она кивнула головой знакомой модистке, почтительно присевшей ей, и расположилась на креслах, живописно раскинув складки своего бархатного платья. Я засмущалась, поскольку была не совсем одета. Я хотела прикрыться шалью, но ненароком выпустила из рук слегка приметанный корсаж, и тот не преминул сбиться, чуть приоткрыв мне грудь. Элен ахнула и засмеялась, а я по обыкновению багрово покраснела – боже, как же я ненавижу это свое обыкновение краснеть так!
– Как краснеет, как краснеет, ma délicieuse! -проговорила Элен. – Непременно приезжайте сегодня ко мне, непременно.
Она не переставала добродушно и весело болтать, беспрестанно восхищаясь моей красотой. Она рассмотрела мои платья и похвалила их, похвалилась и своим новым платьем en gaz métallique, которое Она получила из Парижа, и советовала мне сделать такое же.
– Впрочем, вам все идет, моя прелестная, – сказала Она.
Я была на седьмом небе от счастья. Под такими похвалами и розы, должно быть, распустятся в лютый мороз. А Элен, казавшаяся прежде такой ледяной и неприступной, на самом деле оказалась доброй и милой. В тот миг я почти влюбилась в эту удивительную женщину. «Она такая grande dame и притом всей душой любит меня, – думала я. – И отчего мне не веселиться и похоронить себя только потому, что у меня теперь есть жених?»
Она подозвала меня поближе и шепнула на ухо:
– Вчера брат обедал у меня – мы помирали со смеху. Ничего не ест и вздыхает по вас, моя прелесть.
«Эх, Наталья Ильинична, Наталья Ильинична! – подумал Пьер. – Как же легко моей жене удалось заморочить вам голову! Она лгала насчет Анатоля, нагло лгала, ибо Анатоль не знался с женщинами, – возможно, за исключением самой Элен, да и то в глубоком детстве. Но зачем это понадобилось моей жене? Зачем ей было заманивать эту девочку к себе, хотел бы я знать?»
– Я еще не наскучила вам своими рассказами, дорогой Pierre? – спросила Наташа.
– Никоим образом, Наталья Ильинична. Как раз теперь мне стало весьма интересно.
– Ну так слушайте. Вечером Papa′ повезли нас с Соней к графине Безуховой. У Нее было довольно много народу, но все общество было почти незнакомо. Мужчины и дамы поражали вольностью своих нарядов и общения, было много французов. Papa′ заворчали по этому поводу. Нам поднесли шампанское, и тут вышла как всегда прекрасная Элен, еще более обычного напоминавшая какую-нибудь греческую богиню, в алом шелковом платье с тяжелым бархатным шлейфом того же цвета, шитом золотом. Она радостно обняла меня и сделала несколько комплиментов моему бледно-зеленому туалету.
Мы с Papa′ и Соней заняли свои места. Наконец в зале появилась m-lle Georges в античной тунике и красной шали, надетой на одно плечо. Она вышла в оставленное для нее пустое пространство между кресел и остановилась в ненатуральной позе. Послышался восторженный шепот. M-lle Georges строго и мрачно оглянула публику и начала декламировать по-французски какие-то стихи, гекзаметром, как мне показалось. Это было что-то из древнегреческого, речь шла о преступной страсти персидского царя Ксеркса к предводителю спартанцев Леониду. M-lle Georges местами возвышала голос, местами шептала, торжественно поднимая голову, местами останавливалась и хрипела, выкатывая глаза.
Однако же все вокруг смеялись. «Adorable, divin, délicieux!» [10] – слышалось со всех сторон. Я смотрела на Georges, но опять ничего не слышала, не видела и не понимала ничего из того, что делалось вокруг, хотя, наверное, гекзаметры и впрямь были смешными. Я только почувствовала, что опять окунулась в тот безумный и прекрасный мир, столь далекий от прежнего, и на сей раз, кажется, безвозвратно. После выступления все общество встало и окружило m-lle Georges, выражая ей свой восторг. Потом хозяйка вечера попросила общество в залу. Papa′ хотели уехать, но Элен упросила его не портить импровизированный бал. Мы остались.
Снова поднесли шампанское и тарталетки с итальянским салатом. Я пошла танцевать и танцевала до упаду, с разными кавалерами. Кажется, с Анатолем мы танцевали экосез, но теперь я точно уже этого не вспомню. Мне было весело как никогда прежде. Papa′ приглашали уехать, но я упросила его остаться, и он пошел играть. Где бы я ни была, с кем бы ни говорила, я чувствовала на себе… будто чей-то взгляд, и этот взгляд заставлял меня витать в облаках. Papa′ увлеклись игрой, Соня в окружении каких-то кавалеров присела за стол с целой горой крохотных французских пирожных. Я вышла в уборную оправить платье…
– Что же вы замолчали, Наталья Ильинична?
– Извините, Pierre. Я… я вспоминаю события той ночи и все путается у меня в голове. Не знаю, каким образом, но вместо уборной я очутилась в очаровательной диванной, где встретила… снова вашу жену. Она поправляла ажурный чулок, поставив ножку на пуф. На щиколотке у нее блеснул сперва один бриллиантовый браслет, а чуть выше колена – другой.
– А, Nathalie, это вы? – спросила Она, приподняв голову в мою сторону. – Надеюсь, вам понравился мой вечер? Танцы, пирожные, m-lle Georges с ее гекзаметром?
Мне почему-то стало весело. Я начала смеяться просто так, обмахивая себя веером для приличия.
– О, графиня…
– Графиня! – передразнила Она меня. – Для тебя я просто Элен. Считай, что мы с тобой сестры или что-то вроде того.
Я кивнула головой:
– О да, Элен, все было чудесно. От древнегреческих декламаций m-lle Georges я чуть не лопнула со смеха. А потом плясала, пока ноги не подкосились.
Она дотронулась кончиком пухового веера до моей щеки.
– Ты так раскраснелась, моя девочка. Может, шампанского? Ледяного!
– О, это было бы чудесно! Только…
– Никаких только! Пойдем, тут рядом будуар, нам никто не помешает.
Мы прошли с Ней несколько роскошно убранных залов и очутились, видимо, в том самом будуаре. Он был обит бледно-розовым узорчатым шелком, с белыми, чуть тронутыми позолотой колоннами и шторами. Теплый свет струился из светильников, повсюду стояли высокие белые вазы с живыми розами. Элен присела на атласное канапе и пригласила меня последовать ее примеру. Приглушенно звучали музыка, голоса и смех из-за стены – это развлекались гости. Подле канапе на инкрустированном перламутром столике стояло серебряное ведерко со льдом, в котором утопала бутылка французского шампанского. Рядом на подносе стояли хрустальные бокалы и вазочки с земляникой и взбитыми сливками.
Элен отложила веер и взяла в руки бутылку, ледяная вода с которой заструилась прямо на Ее платье.
– Что, боишься? – спросила Она, увидев изумление в моих глазах. Я никогда не видела, чтобы женщины открывали бутылки с шампанским. – Не бойся, я прекрасно с этим справляюсь. Смотри – оп!
Она сделала какое-то неуловимое движение – и пробка с хлопком отскочила в угол комнаты. Из бутылки заструилась золотистая пена. Я подставляла бокалы к горлышку, Она наполняла их, мы жадно глотали ледяное золото, смеялись, снова наполняли бокалы… Неудивительно, что в самом скором времени мы оказались все перепачканы пеной, пальцы от нее слипались.
– Давай снимем эти перчатки, они такие сладкие, – сказала Она, и мы тотчас же сделали то, что приличной даме и в голову не придет.
О, маменька не видела меня в этот миг! Марья Дмитриевна, впрочем, тоже. Все уроки этикета прошли даром, я так ничему и не научилась. Перстни и браслеты были брошены на поднос, а перчатки – на ковер. Мы забрались на канапе с ногами и смеясь ели ароматную землянику, обмакивая ее в сливки и облизывая пальцы как простые девчонки. Откуда взялись эти алые ягоды здесь, в середине зимы, когда все вокруг засыпано снегом? Откуда у такой важной дамы взялся этот удивительный смех? Должно быть, оттуда же, откуда и яркие, сочные губы. Их край плавно изгибался, делая рот очень чувственным. Оттуда же была у Нее и божественная фигура с пышной грудью, туго затянутой корсетом. И еще – огромная тяжелая коса, мерцавшая в полутьме сильнее бриллиантов и рубинов из тиары. Мужчины не зря сходили по Ней с ума. Будь я мужчиной, я бы тоже сошла. У меня не было и десятой доли Ее обаяния, а Она так просто сидела рядом, как будто мы были с ней и впрямь сестры или старые подруги, и совсем не замечала ни моей худобы, ни неловкости. La divinite meme.
Шампанское ударило мне в голову. Элен тоже была весела, Она поставила бокал на столик и откинулась на канапе, приглашая меня за собой. Рубины заиграли у Нее на груди. Ее коса как змея разметалась по вишневому атласу. Блестящие в полутьме глаза были так близко от моих, что я не видела ничего, кроме них. От Ее волос пахло ландышами и фрезией. Она смотрела мне прямо в глаза таким восхищенным, таким ласковым взглядом, что казалось странно быть от Нее так близко, быть так уверенной, что нравишься Ей, при том что узнали мы друг друга едва ли не вчера. Мне и в голову не приходило, что в этом могло быть что-нибудь дурное.
Она тоже не спускала глаз с моего лица, с шеи, с оголенных рук. Божество восхищалось мною. И глядя божеству в глаза, я со страхом и радостью ощутила, что между Ею и мной совсем нет той преграды стыдливости, которую я всегда чувствовала между собой и мужчинами. Окажись в тот момент рядом со мной мужчина – я бы, наверное, умерла со стыда и, скорее всего, убежала бы в ужасе. Но с Ней… Элен была такой красивой и доброй, и вовсе не надменной. На Ней более не было той ледяной брони, которая прежде отпугивала меня. Очень скоро мы стали совсем близки друг к дружке. Она взяла меня за руку, подвинулась ближе и поцеловала в шею. Так близка я никогда не была и не буду ни с одним мужчиной. Между нами не было никаких барьеров, и наши чувства могли свободно струиться, волнуя сердце и горяча кровь.
– Ah, ma délicieuse Nathalie… Ты так молода и так восхитительна… Тебя нельзя не любить…– прошептало мне божество.
– Не говорите мне таких вещей, я обручена…
– И что с того? Si vous aimez quelqu'un, ma délicieuse, ce n'est pas une raison pour se cloitrer [11]. И притом – я совсем не то же самое что твой жених, как ты, наверное, уже заметила, – Она снова улыбнулась и дотронулась кончиком пальца до моего носа. – Мужчины нас не понимали и не поймут никогда. Они не знают, что нужно женщинам. Наивные, они полагают, что если повалить нас на кровать, рухнуть сверху, раздвинуть ноги и что-то куда-то всунуть, мы ощутим неземное блаженство. А ведь на самом-то деле грош всему этому цена в базарный день. И ничем, кроме страха, боли и сожаления, это не одаривает нас. Хотя нет, еще беременностью, родами, выкидышами и венериными болезнями. Или смертью, как это было с бедняжкой маленькой княгиней. Неужели мужчины и вправду думают, что можно всего этого искренне хотеть?
Послушав Элен, я и сама удивилась, как прежде думала об этом всем как о чем-то хорошем и само собой разумеющемся для женщины, совсем позабыв при сем о трагической судьбе маленькой княгини, первой жены князя Андрея. Теперь ее жребий казался донельзя печальным, и мне совершенно расхотелось разделять его.
– И что же мы имеем? – продолжала Элен. – Ничего-то из этого нам, женщинам, и вовсе не нужно, а нужно нам…
– Что же? – не вытерпела я.
– Нужно просто любить, – ответила Элен и потянулась к моим губам.
Я ничего не понимала, мне нечего было возразить, но едва Ее горячие губы прижались к моим, я тотчас признала их правоту и неуместность моих терзаний и сомнений. Они были правы, эти божественные губы, тысячу раз правы, а все прочее не имело ровным счетом никакого значения. Мы погружались в поцелуй как в пучину, и пучина сия поглотила нас целиком. Я смутно помню, как губы божества ласкали меня, чуть отодвинув корсаж, как руки гладили меня по бедрам и проникали туда, куда нельзя было проникать, отчего все тело наполнялось блаженной истомой. Еще я помню, как напряжение внутри меня нарастало до тех пор, пока не взорвалось где-то в темени. Должно быть, я закричала, но не помню этого, ибо сознание оставило меня. Когда я очнулась, Элен пыталась успокоить меня.
– Тссс! Тише, нас услышат.
Божество было совершенно счастливо, и мы снова рухнули в только что открытую нами бездну.
– Nathalie…
– Helen…
Когда мы вернулись в гостиную, как раз подали роскошный, но легкий ужин, и гости двинулись в сторону столовой. Я опасалась, что наше с Элен отсутствие будет замечено, но гости как будто ни на что не обращали внимания. Papa′ же так увлеклись карточной игрой, что не замечали ничего вокруг. Одна Соня спросила, где я была, но я ответила, что мне нужно было немного освежиться и отдохнуть после танцев в диванной. Я еще боялась, что кто-то может заметить некоторый беспорядок в моем туалете и прическе, но перед выходом к гостям Элен позвала в будуар своих служанок, и те быстро привели нас в надлежащий вид.
Я была в таком состоянии, что даже не вспомню сейчас, что подавали на ужин. Фуа-гра, бланманже, профитроли… Я смотрела на Нее, только на Нее, на мою divinite, которая сидела напротив меня и лукаво щурила на меня свои зеленые глаза. К полуночи, когда Papa′ наконец проигрались, мы покинули ваш гостеприимный дом, граф. Остаток ночи я не сомкнула глаз. Меня мучил неразрешимый вопрос, кого я люблю: князя Андрея или Элен. Князя Андрея я любила – я помню это ясно, я и сейчас люблю его. Но Элен я тоже люблю, это несомненно. Ее просто нельзя не любить. Что же мне делать, когда я люблю сразу обоих? Я повторяла себе это тысячу раз, не находя ответа на этот страшный вопрос.
Вот и все, мой милый Pierre. На другой день я получила от Элен записку, пахнущую все теми же ландышами и фрезиями, где Она сообщала, что устала от этой варварской России, что едет за границу, для начала в Италию, и приглашает меня с собой. Мы будем жить с Ней, с этим божеством, под одной крышей в ее палаццо как компаньонки, и никто ничего не заподозрит. Для этого мне, разумеется, придется расстаться со своим женихом – если я решусь на такой шаг. Я решилась и тотчас же отписала княжне Марье. Элен предлагала выехать немедленно, вечером того же дня, не утруждая себя багажом. Для всех других я должна была якобы бежать с ее братом Анатолем, будучи в него влюблена. Он согласился участвовать в интриге из-за любви к своей сестре. Это они на пару с Долоховым так неудачно пытались увезти меня намедни вечером со двора Марьи Дмитриевны, а само божество поджидало меня в санях за углом, кутаясь в соболя. Что было потом, вы знаете. О, Pierre, я открыла вам душу! Скажите же, что мне теперь делать?
В продолжение рассказа то и дело всхлипывавшей Наташи Пьер встал с кресел, ходил из угла в угол по комнате, потом снова сел – но ясность мысли никак не хотела вернуться к нему. Пол уходил у него из-под ног. Казалось, мир решил сыграть с ним злую шутку. А он-то, дурень, считал свою жену глупой женщиной! О нет, она не глупа, она далеко не так глупа! Как же она столько лет умудрилась скрывать от своего мужа и свой ум, и свои наклонности? Пьер не мог прийти в себя. «Как могла она так провести меня? Почему я, муж, узнаю обо всем последним? Что, черт подери, все это означает?»
– Сударыня, – ответил наконец взявший себя в руки Пьер рыдающей Наташе, – вы, наверное, и сами понимаете, что обнародовать эту историю в ее истинном виде нельзя никоим образом.
Наташа всхлипнула и утвердительно кивнула головой.
– У моего шурина, видать, на лбу написано быть всю жизнь козлом отпущения. Так что дурак-Анатоль у нас тут как нельзя кстати подвернулся. Пускай все думают, что вы хотели бежать с ним за границу и обвенчаться там, но побег не удался из-за стараний доблестных лакеев Марьи Дмитриевны. Это хотя и не слишком хорошее приключение для девицы из благородной семьи, но не убьет вашу репутацию окончательно, и даже напротив – придаст вам некоторую скандальную известность, плодами которой вы будете пользоваться еще много лет, ежели сумеете. Репутация же Анатоля такова, что ей уже ничто не повредит. Что касается моей супруги, то вы вольны общаться с ней, когда вам вздумается, и даже уехать с ней за границу, хоть в Италию, хоть в Мавританию. Об одном прошу: забудьте князя Андрея, как будто вы не были с ним знакомы. Не тревожьте его письмами и встречами, не падайте пред ним на колени и не пытайтесь вымолить прощение. Разбитое уже не склеить. Не нужно бередить ему душу, он этого не заслужил.
Наташа опять всхлипнула и кивнула.
– Вы принесли ему и его семье много горя. И позор, который смывается только кровью. Да он и сам вряд ли захочет теперь говорить с вами. Поэтому забудьте, сударыня, о Болконском, не пишите ему более. Единственное, что я взял бы у вас для него, – это его письма.
«Я прочту их однажды, – подумал Пьер. – Читать чужие письма плохо, разумеется, но, не имея возможности заполучить самого автора, я буду довольствоваться всего лишь строками, написанными им».
– Да-да, конечно, – ответила Наташа.
Она встала, прошла к своей кровати и достала из-под подушки письма, перевязанные атласной ленточкой.
– Вот его письма. Я очень страдаю оттого, что оказалась недостойной князя Болконского.
– Спасибо, сударыня. Я постараюсь забрать у него ваши письма и передам их вам. Засим откланиваюсь.
Пьер встал, собираясь уйти. Наташа тоже встала и умоляюще посмотрела на него.
– О, Pierre, вы же друг мне… Вы видите, что со мной? Я гибну… гибну без Нее… Но я не могу… Это грех. Господи, я боюсь бежать с Ней, это грешно, да и стерегут меня теперь пуще прежнего. Что мне делать?
Пьер задумался. Он бы сказал, что делать Наташе не просто желательно, но даже и необходимо, а именно – выбросить из головы всю эту чушь, выскочить поскорее замуж, нарожать детей, уехать в деревню, варить там варенье из крыжовника, вышивать салфетки, ходить в лес по грибы и разливать чай из самовара в саду тихими летними вечерами. Но разве поймет она его слова? Вряд ли. Скорее подумает, что он решил зло подшутить над ней. Вряд ли она сейчас может открыть свое сердце добрым советам, а посему не стоит даже и пытаться. Любые слова будут напрасны.
– Теперь вы свободны, Наталья Ильинична, – ответил все же Пьер, – и вправе самолично определять судьбу свою. Я бы почитал это за счастье.
Пьер направился вон из комнаты, но тотчас услышал рыдания Наташи. Ему снова стало жаль эту бедную девушку, но лучше пусть плачет сейчас, нежели потом, когда она будет немолода и слезы сожгут ей душу. Однако же Пьер задержался у дверей:
– Перестаньте, Nathalie, – сказал он. – Слышите меня? Перестаньте! Вся жизнь впереди для вас.
– Для меня? Нет! Для меня все пропало! – вскрикнула она со стыдом и самоунижением.
– Все пропало? Nathalie, взгляните на меня! Я уродливейший, глупейший и худший человек в мире, я несвободен, но я считаю, что для меня еще не все потеряно, я могу любить и быть любимым. Будьте счастливы!
Пьер не остался обедать, невзирая на настойчивые предложения Марьи Дмитриевны, а тотчас и уехал. При мысли о том, что благодаря его супруге, той самой Элен, которую он всегда почитал глупой самкой, князь Андрей теперь не женится на Наташе, и даже более того – выкинет ее из своего сердца, вся кровь у Пьера приливала к сердцу, и он тяжело переводил дыхание. Дома камердинер доложил ему, что у графини гости. Гостиная была полна разряженной публикой. Пьер не видал жену после приезда, более того – еще сегодня утром он и вовсе не хотел видеть ее, но в этот миг она почему-то не была ему ненавистна. Пьер вошел в гостиную и, увидав Элен в платье самого модного нынче цвета морской волны, с аквамаринами в волосах, направился к ней.
– Ah, Pierre, – сказала графиня, подходя к мужу и протягивая ему руку для поцелуя. – Ты не представляешь, в каком положении наш Анатоль...
Она остановилась, увидав что-то необычное в выражении лица мужа. «Она, должно быть, привыкла к моей пьяной морде и похабным ухмылкам, – подумал Пьер, – к тому выражению бешенства и злобы, которое она знала и испытывала на себе постоянно. Но сегодня у нас на лице кое-что иное, не так ли?»
– Мадам, – сказал Пьер жене, не обращая внимания на гостей, – пойдемте, мне надо поговорить с вами.
Пьер вышел из гостиной в кабинет и, дождавшись, пока войдет Элен, затворил дверь и обратился к ней.
– Мадам, вы соблазнили юную графиню Ростову и хотели увезти ее за границу, где жить вместе с ней во грехе, предаваясь лесбийскому разврату?
– Дорогой Pierre, – Элен обмахнулась золотистым веером, – я не считаю себя обязанной отвечать на допросы, делаемые в таком тоне.
В этот миг она была восхитительна. Настоящая богиня Петербурга. La divinite meme. Аквамарины, оправленные в бриллианты, призывно сверкали на тяжелой прическе и на шее, тончайший сине-зеленый шелк будто прилип к телу, повторяя все его тайные холмы и долины, пояс, инкрустированный камеями, еле сдерживал волнующуюся грудь. Пьер где-то слыхал, что для такого будоражащего головы мужчин эффекта надо было не надеть нижнего белья и мазать тело особым маслом. Впрочем, при такой фигуре, как у его жены, это превращалось не в предмет похотливых взглядов, а в настоящее произведение искусства. Она была необыкновенной женщиной, эта его Элен, а он столько времени даже и не догадывался об этом.
– Когда я говорю, что мне надо говорить с вами... – повторил Пьер неуверенно.
– Pierre, это глупо наконец, – прервала его Элен.
– Что глупо? Соблазнять невинное существо? Обещать ей с три короба? Вы не можете понять наконец, что кроме вашего удовольствия есть счастье, спокойствие других людей, что вы губите целую жизнь из-за того, что вам вдруг захотелось красивую юную девочку? Забавляйтесь с мужчинами или, ежели хотите, с женщинами, подобными вашему братцу – с этими вы в своем праве, они знают, чего вы хотите от них. Они вооружены против вас тем же опытом разврата. Но обмануть, увезти это невинное существо из дома...
– Это ваше невинное существо само соблазнит кого угодно! – возразила Элен. – Вы же знаете, cher ami, что некоторые невинные существа не соблазняются уже много лет, что ты ни делай…
Пьер, однако же, не мог уже остановиться.
– Как вы не понимаете, что это… подло! Это… это безнравственно!
– Вот как?! – Элен была взбешена, ее глаза загорелись недобрыми зелеными искрами, в них не осталось и тени ее обычной холодности. – И кто же это тут поучает всех нравственности? Позвольте представить, господа, это мой муж. Эталон добродетели и благопристойности. Всю свою жизнь, господа, он высокоморально совращал и юных безусых мальчиков, и уже зрелых мужчин, и даже стариков, обманывая свою жену и говоря ей, что он якобы идет в масонскую ложу искать там светоч правды и истины. Только искал он сей светоч в таких местах, где светочи определенно не ночуют. Приползал из ложи мой супруг пьяным и грязным, как будто валялся где-то в луже, и сразу же лез в супружескую постель, которую жена его, хотя и имела на это полное право, так ни разу и не осквернила присутствием другого мужчины. Мой муж, господа, едва ли не через день напиваясь до скотского состояния, еще и хотел, чтобы жена рожала ему детей, которые при таких кондициях были бы зачаты в блуде и всю жизнь бы потом расплачивались за грехи своего отца. О да, господа, у моего мужа были смягчающие обстоятельства! Он не любил заниматься содомским развратом, он ругал себя за это каждый день. Он занимался самобичеванием, налагал на себя епитимью, читал в перерывах между ночными бдениями в ложе Священное писание и ходил юродствовать по городу – босяком, в рваной крестьянской одежде, заходя в таком виде в приличные дома, на собрания именитых граждан, где проповедовал столь милые его сердцу пост и воздержание. О нет, разумеется, он не любил всех этих содомитов – всю жизнь он был нежно влюблен в своего друга, это ходячее совершенство, la divinite meme, которому боялся даже признаться в своих светлых чувствах…
– О, подлая, бессердечная порода! – заорал Пьер в бешенстве. – Вы гадкая, мерзкая женщина, и не знаю, что меня воздерживает от удовольствия размозжить вам голову вот этим.
Он схватил в руку тяжелое пресс-папье и угрожающе поднял его. Вопреки ожиданиям, Элен не шелохнулась, в ее глазах не было страха – только уверенность в своей правоте.
– Дорогой, – промолвила она лениво, – если вы и вправду хотите убить меня за то, что вашими стараниями наша семья превратилась в рассадник порока, то, видать, такова судьба моя. Я всего лишь слабая женщина, не мне тягаться с вами в швырянии пресс-папье, но смерть моя тяжким бременем ляжет на вашу и без того нечистую совесть. Вы не сможете больше проповедовать ваши безумные идеи, и самое место вам в Сибири на каторге…
И тут Пьер рассмеялся. Он смеялся долго, надрывно и с наслаждением. Весь груз последних лет будто бы падал с его плеч в этом нечеловеческом смехе. Лицо Элен стало озабоченным. Должно быть, ей показалось, что ее и без того недалекий муж окончательно сошел с ума. Сам он придерживался того же мнения. Все повернулось с ног на голову. Он был содомитом, проповедующим воздержание, жена его – знатной дамой, обстряпывающей у всех за спиной свои мелкие делишки, Наташа – юной неопытной дурочкой, готовой затащить в постель кого угодно, Анатоль… На этого даже слов не хватало. Все они были не теми, кем казались. Все они были и хуже, и лучше одновременно. Все они были тяжко больны. Все, кроме Него… Впрочем, общаясь с ними, Он тоже взял себе часть их боли.
Отсмеявшись, Пьер промолвил:
– Не бойтесь, дорогая Helen. Я не сошел с ума – по крайней мере, не более, нежели вы и ваши замечательные гости. Просто, видать, живем мы в такое время, когда черное становится белым, белое – черным, и все настолько перепуталось, что нельзя отличить одно от другого. Мы проклинаем развратников – и сами развратничаем. Мы ругаем чиновников – и сами берем и даем взятки. Мы ругаем дураков – но сами и есть дураки. Мы ругаем дороги – но, Господи, не мы ли их разбили! Каждый из нас грешит и получает за то воздаяние. И мы еще с серьезными лицами полагаем себя имеющими право судить ближнего…
– Насколько я поняла, очередная проповедь имеет своей целью самого проповедника?
О да, Элен был умна, хотя и скрывала это. Она умела поставить на место.
– Именно, дражайшая Елена Васильевна! Я говорю это и себе, и другим. Те, кто соблазняет невинных детей, не может осуждать других за то же самое.
– Вот поразительно! Именно об это я сама сейчас и подумала! – засмеялась Элен, хлопнув Пьера веером по голове. – Ах вы лицемер! Да я же сделала для вас доброе дело, я расстроила этот брак, который не давал вам покоя целый год. Это от него по ночам вы кричали, что не переживете, и даже хотели наложить на себя руки. Теперь ваш ненаглядный Болконский свободен, он в ваших руках, делайте с ним что хотите. Я даже рада, что Наташа, это нежное и трепетное существо, вырвана теперь из ваших лап. Что мог дать ей этот ваш обожаемый князь Андрей? Сбежал бы опять на войну, заперев ее в деревне вместе с полоумным стариком, заставлявшим бы ее маршировать перед домом a la прусская армия, отчего бы она непременно сошла с ума или тоже умерла бы родами, как бедняжка Элиза? Или вы пригласили бы ее в ваш тесный кружок братьев-масонов, после чего была бы ей прямая дорога в монастырь или в дом призрения? О нет, господа! Уж веселитесь сами, Nathalie я вам не отдам.
– Вы так говорите об этом, дорогая, как будто ничего более интересного, чем тряпки, сплетни и пошлое облизывание друг друга, в жизни не существует?
– Что вы знаете о жизни, cher ami? По-вашему, жизнь – это коньяк, устрицы, ваша богомерзкая ложа и пьяные проповеди? По какому праву отрицаете вы существование другой жизни вне ваших странных, диких представлений о ней? Откуда вы взяли, что женщины не умеют любить, что им чуждо чувство дружбы и привязанности? Кто вам все это сказал?
Пьер немного смутился. Он и вправду так думал, будучи невысокого мнения о самках en masse. Но последние события открыли мир пред ним в несколько ином, непривычном Пьеру свете. Вполне возможно даже было, что женщины – не такие уж и примитивные существа, черт возьми! Он открыл бюро, достал оттуда бутылку коньяку, налил его в стакан и залпом выпил. Потом еще один. Элен поморщила носик.
– Возлюбленная супруга моя! – сказал наконец Пьер. – Давайте не будем ссориться. Мы уже в таком возрасте, когда это выглядит смешно. Вы совершенно свободны в своих предпочтениях. Как, впрочем, и я. Забирайте свою юную прелестницу и делайте с ней все что хотите – хоть в Европе, хоть в Азии. Кстати, имейте в виду, что в Европе уже война. Но и мне, в свою очередь, не мешайте делать то, что я считаю нужным. Если мы научимся уважать друг друга, из нас выйдет прелестная пара!
Элен улыбнулась ему своей чарующей улыбкой.
– И последнее… Анатоль, бедняга… Ему следует тотчас же покинуть Москву и желательно не задерживаться в Петербурге. Болконский никогда ничего не забывает и не прощает. Он просто убьет его. Если вам хоть чуточку жаль вашего непутевого братца, которого вы сами же и втравили в эту историю, то уж позаботьтесь о нем. Денег на это я дам.
Элен снова улыбнулась.
– Благодарю, Pierre. Я всегда знала, что у меня замечательный муж. А теперь нас ждут гости. Вы ведь выйдете со мной?
– Да, разумеется.
Автор: Не известен в связи с анонимностью феста Школьные годы чудесные.
Фэндом: Толстой Л.Н., «Война и мир»
Пейринг: разнообразные
Рейтинг: PG-13
Варнинг: кому дорога классика – не читайте! И да – позиция персонажей не совпадает с позицией автора.
Благодарность: спасибо Луни за помощь с французским.
Продолжение вместе со сносками с французским в комментариях, ибо в один пост оно уже не влезало.
читать дальше
Пьер после сватовства князя Андрея и Наташи без всякой очевидной причины вдруг почувствовал невозможность продолжать прежнюю жизнь. Вся ее прелесть пропала для него. Болконский, которого он любил более, нежели это было принято в обществе, и на скорое сближение с которым он когда-то небезосновательно надеялся, был очарован прелестями юной Наташи, и, по здравому разумению, это было лучшим выходом для Него. Князь Андрей стал теперь недосягаем для Пьера, и жизнь его померкла. Остался один ее остов: его дом с блестящею женой, пользовавшейся теперь милостями важных лиц царских кровей, знакомство со всем Петербургом, балы и приемы.
Пьер перестал писать свой дневник, избегал общества женщин, стал опять ездить в ложу, ища общества братьев-масонов, ночные бдения с которыми так много когда-то дали ему полезного опыта в деле близкого общения с мужчинами. В ложе он флиртовал со всеми подряд, стал опять много пить, приводить в дом целые компании уличных мальчиков и каких-то грязных цыган, и начал вести такую жизнь, что графиня Елена Васильевна сочла нужным сделать ему строгое замечание. Пьер, почувствовав, что она была права, и чтобы не компрометировать жену своими похождениями, уехал в Москву. Он надеялся, что хоть здесь его оставят в покое. Но не тут-то было. Графиню тоже привели в Москву какие-то дела, и она оповестила мужа письмом о своих намерениям поселиться с ним под одной крышей.
«Нет, я решительно не понимаю людей! – думал Пьер, читая ее письмо. – Елена Васильевна, никогда ничего не любившая, кроме своего тела, и одна из самых глупых женщин в мире, думающая только о том, чтобы произвести впечатление на окружающих ее самцов, представляется людям верхом ума и утонченности, и перед ней преклоняются, как перед богиней. Нашли себе idole. Как такое возможно? Впрочем, в наш просвещенный век все возможно». Жене же он ответил, что ждет ее и приготовит все необходимое к ее приезду.
Со дня приезда Элен в Москву Пьер собирался уехать куда-нибудь, но лень и невозможность совершенно оторваться от бутылки и мальчиков (намедни обряд инициации в ложе прошел Борис Друбецкой, Пьеру он показался забавным) помешали ему осуществить задуманное. Однажды поздно вечером он возвратился домой из ложи, тщась по дороге вспомнить лицо сегодняшнего его любовника и понимая, что он его не помнит совершенно. Камердинер подал ему письмо от княгини Марьи Дмитриевны Ахросимовой, которая звала его к себе по весьма важному делу, касающемуся Андрея Болконского и его невесты. «Что такое случилось? И какое им до меня дело? – думал Пьер, приводя себя в порядок, чтобы ехать к Ахросимовой. – Поскорее бы уж приехал князь Андрей, женился на Наташе и перестал меня мучить! Моё чувство к нему гораздо сильнее, нежели то, которое может позволить себе женатый человек к своему другу».
На Тверском бульваре кто-то окликнул его.
– Пьер! Давно приехал? – прокричал знакомый голос.
Пьер поднял голову. В парных санях промелькнул Анатоль в обществе своего всегдашнего любовника Макарина. Анатоль сидел прямо, в классической позе военных щеголей, закутав низ лица бобровым воротником и немного пригнув голову. Лицо его было румяно и свежо, шляпа с белым плюмажем была надета на бок, открывая завитые, напомаженные и осыпанные мелким снегом волосы. Красавец, ничего не скажешь! Анатоль пользовался большим успехом в ложе, и успех этот был вполне объясним. Такую délicieuse [2] невозможно было не желать.
Один Пьер, пожалуй, был равнодушен к сей délicieuse. Он уже испробовал ее вдоль и поперек, но это бы еще куда ни шло, если бы Анатоль не имел гнусной привычки в самый неподходящий момент болтать, а делал он это не хуже какой-нибудь салонной кумушки. После пяти минут такого рода монологов Пьер готов был сбежать куда-нибудь в Китай, только бы не слышать этого голоса. Анатоль, кроме всего, был еще и пугающе глуп. «И право, вот настоящий мудрец! – думал Пьер. – Ничего не видит дальше настоящей минуты удовольствия, ничто не тревожит его, кроме собственного соблазнительного тела, и оттого всегда он весел, доволен и спокоен. Что бы я дал, чтобы быть таким, как он!»
Пьер посмотрел на свой необъятный живот и тяжко вздохнул. То ли дело князь Андрей! Какая у Него фигура, какая военная выправка! Как ладно сидит на Нем белый полковничий мундир французского кроя с золотыми эполетами и аксельбантом. Как белые лосины обтягивают Его сильные стройные ноги. Пьер в форменной одежде становился похожим на корову, что безмерно его огорчало, но он не мог запретить себе чревоугодничать долгими зимними ночами.
Но у Анатоля было одно достоинство – ему можно было сказать всю правду о своих чувствах к нему в любых выражениях: он на это не только не обижался, но его это даже веселило. Обожаемому же Пьером князю Андрею такой правды говорить было нельзя. Он посмотрел бы на Пьера, как генерал на хромую кобылу, и сказал бы: «Пьер, cher ami [3], не мог бы ты избавить меня от описания ваших масонских оргий? Я давно говорил тебе, что содомиты собираются в свои ложи, дабы предаваться там гнуснейшему разврату, а отнюдь не духовным поискам, с коими они сей разврат когда-то давно и прочно попутали. Даже обоснование претензий на мировое господство не так тревожит твоих братьев-масонов, как посвящение новых членов, особенно ежели они молоды и хороши собой. Нет, я не хочу даже слышать ничего об этом. Посмотри вокруг! Европа на пороге войны, Бонапарт уж в Пруссии, его непобедимая армия нацелилась на Россию. А вы – чем вы, благородные рыцари истины, заняты в сей грозный час?» Сказав так, Болконский был бы совершенно прав. Пьеру нечего было возразить, и это разрывало ему сердце.
В передней Ахросимовой лакей, снимая с Пьера шубу, сказал, что Марья Дмитриевна просят к себе в спальню.
– Что случилось? – спросил Пьер, входя к Марье Дмитриевне.
– Хорошие дела! – отвечала Марья Дмитриевна. – Пятьдесят восемь лет прожила на свете, а сраму такого не видала.
И, взяв с Пьера честное слово молчать обо всем, что он узнает, Марья Дмитриевна сообщила ему, что Наташа отказала своему жениху без ведома родителей, что причиной этого отказа вроде был Анатоль Курагин, с которым сводила ее жена Пьера и с которым она хотела бежать в отсутствие своего отца, с тем чтобы тайно обвенчаться.
Пьер, приподняв плечи и разинув рот, слушал то, что говорила ему Марья Дмитриевна, не веря своим ушам. Это было какое-то безумие! Какой, ко всем чертям, Анатоль? Женщинам он нравился, это правда. Но дела с ними Анатоль не имел – только ежели свальный грех какой? – посему его намерение похитить Наташу с тем, чтобы обвенчаться, выглядело весьма странно. К тому же Анатоль был уже давно женат, Пьер знал тайну его женитьбы. Как-то в Польше его застали на сеновале с каким-то мальчиком. Отец его, какой-то худородный пан, грозился предать происшествие огласке, что сулило Анатолю большие неприятности, посему он и вынужден был взамен на молчание взять в жены невзрачную дочку этого самого пана. Об этом, как, впрочем, и о содомитских наклонностях Анатоля, знали только свои.
Если здраво рассудить, то в сей польской конфузии была и свого рода польза. Факт женитьбы освобождал Анатоля от брачных притязаний толпы самозваных невест, а с другой стороны, – ежели бы кто-то серьезно вздумал обвинить его в содомии, то обвинение рассыпалось бы в прах ввиду наличия у него законной супруги. Но Наташа… Как могла она так глупо и пошло ошибиться? Невесте князя Андрея, этой прежде милой Наташе Ростовой, променять Болконского на «мальчика из ложи» Анатоля, и так влюбиться в него, чтобы согласиться или самой придумать побег с ним! – этого Пьер не мог понять и не мог себе представить. Князя Андрея нельзя было даже близко сравнивать с Анатолем, настолько это сравнение было бы не в пользу последнего. Князь Андрей был la divinite meme [4], а Анатоль...
Хотя, опять-таки, при здравом рассуждении, расстройство женитьбы Болконского, несомненно, имело для Пьера и ряд положительных последствий. Он бы, наверное, мог даже радоваться этому, ибо князь теперь оставался свободен и одинок. Однако радости этой мешало осознание того, что самому князю рога, наставленные Анатолем, едва ли прибавят счастья. «Когда Андрей вернется, надо будет съездить к нему, постараться хоть немного залечить ту рану, что нанесла ему эта девчонка. Хоть сам князь, разумеется, никогда и никому в этом не признается, гордец он эдакий, – подумалось Пьеру. – А там… Кто знает? Может, я наконец решусь сказать ему… Господи, Андрей, что ты со мной делаешь! Я слаб и низок, ты – un vrai demon… Нет, ты – comme un Dieu [5]. От невозможности хоть на миг причаститься твоего совершенства можно сойти с ума! Но достоин ли я этого?»
Размышляя об этом, Пьер рассеянно слушал Марью Дмитриевну. Ее вопросительный взгляд вернул его из грез о грядущей встрече на грешную землю. Пьер вспомнил о том деле, за которым его сюда, собственно, позвали. Милое впечатление Наташи, которую он знал с детства, не могло соединиться в его душе с новым представлением о ее низости, глупости и жестокости. «Господи, ты совершено напрасно расточаешь свои милости на людей, которые этого недостойны! – продолжал размышлять Пьер. – Я много лет уже мечтаю о Нем, вижу Его во сне, схожу с ума при одной мысли о том, что Он может взять меня за руку и сказать: «Пьер, cher ami!» А что она?»
Она получила Его просто так, ни за что, один раз проплясав с Ним на балу. Она ничего не делала для этого – все сделали ее красота, молодость и та женская прелесть, которая мгновенно находит путь к сердцу и чреслам мужчины и которой граф Безухов, по понятным причинам, был начисто лишен. Никаких усилий она не прикладывала к тому, чтобы сделать Его своим. А то, что нам просто достается, мы просто теряем потом. «Уже совсем скоро, – думал Пьер, – Он мог бы всецело принадлежать ей. Его сильное тело, Его возвышенная душа, Его пытливый ум. Уже очень скоро Он мог бы обнимать и целовать ее на супружеском ложе… Господи, что я не отдал бы за это! Но она вследствие, конечно же, свойственной всем женщинам глупости лишилась всего. Я же… А что я? Остаток жизни я буду желать неисполнимого, буду хвататься за мираж в надежде, что он станет явью, буду стремиться к Нему, но никогда не обрету, ибо… ибо, подобно ей, недостоин».
Тут Пьер снова некстати вспомнил о своей жене. «Все бабы глупы, распутны и бессердечны, – сказал он сам себе. – Не мне одному достался печальный удел быть связанным с гадкой женщиной. Нет, все-таки есть польза в расстройстве этого брака! Теперь хотя бы князь Андрей не попадется в ту ловушку, куда угодил я из-за своей доброты и рассеянности. Ему будет плохо, Он будет скрывать это ото всех, как и должен поступать настоящий мужчина. Но меня Он не обманет. Я приду и утешу Его. И все будет хорошо». И чем больше Пьер желал своего друга, тем с большим презрением и даже отвращением думал он об этой Наташе.
– Да как обвенчаться! – воскликнул он на слова Марьи Дмитриевны о не допущенной ею женитьбе Анатоля с Наташей. – Анатоль не мог обвенчаться: он женат!
– Час от часу не легче! – всплеснула руками Марья Дмитриевна. – Хорош мальчик! То-то мерзавец! А она ждет, второй день ждет. По крайней мере, ждать перестанет, надо сказать ей.
Узнав от Пьера подробности женитьбы Анатоля, излив свой гнев на него ругательными словами, коим позавидовали бы ямщики с Калужской заставы, Марья Дмитриевна сообщила ему то, для чего она вызвала его. Она боялась, чтобы Болконский, который мог всякую минуту приехать, узнав дело, не вызвал на дуэль Курагина, и потому просила Пьера приказать от ее имени своему шурину уехать из Москвы и не сметь показываться на глаза в приличном обществе. Пьер обещал ей исполнить это ее желание, только теперь поняв опасность, которая угрожала привычному ему миру. Болконский обязательно убьет Курагина, застрелит или зарубит на дуэли: он не из тех людей, которые забывают и прощают. Но кому станет лучше от этого? Пьер уже дрался однажды на дуэли, и ни к чему хорошему это не привело.
– Сейчас Наташа не совсем здорова, – сказала Марья Дмитриевна, – она в своей комнате и хочет видеть вас. Вы уж объясните ей, этой дурехе, насчет женитьбы Анатоля и всего остального? Нам она не поверит.
Пьер кивнул головой. Марья Дмитриевна проводила его в Наташину спальню и оставила их там наедине. Наташа, бледная, строгая, сидела в креслах и от самой двери встретила Пьера лихорадочно-блестящим, вопросительным взглядом. Она не улыбнулась, не кивнула ему головой, как делала это обыкновенно, она только упорно смотрела на него, и взгляд ее спрашивал его только про то, друг ли он или такой же враг, как и все другие. Сам по себе Пьер, очевидно, не существовал для нее. Пьер объявил Наташе о том, что Анатоль уже женат. Она, как подстреленный, загнанный зверь смотрит на приближающихся собак и охотников, смотрела на него каким-то странным взглядом, в котором не было и намека на неземную любовь к Анатолю. Пьер был близок к тому, чтобы вообще отказаться что-либо понимать.
– Наталья Ильинична, – начал он, опустив глаза и испытывая чувство отвращения к ситуации, в которую все они угодили по милости Наташи и этого дурня-Анатоля, – мой шурин действительно женат, и притом давно. В этом я могу вам поклясться, ежели хотите.
– Зачем клясться? – ответила Наташа злобно. – Я и так вам верю.
– Наталья Ильинична… – Пьер снова неловко начал и запнулся. Потом все же преодолел врожденную робость и посмотрел Наташе прямо в глаза. – Скажите, Nathalie, зачем вы всех обманываете? Я вижу, что все это ложь, и чем дальше, тем больше вы в этой лжи запутываетесь и запутываете других. Может, хоть мне, своему старому другу, вы наконец скажете, что у вас произошло и почему отказали вы князю Андрею?
Наташа, очевидно, не в силах была ответить. Слезы навернулись ей на глаза, и она зарыдала. Пьер отошел к окну: женские слезы выводили его из себя. «Вот она сейчас поплачет, и ей сразу станет легче, – подумал он. – У женщин все просто устроено в организме. Они то плачут, то смеются, и все понарошку. Нам, мужчинам, гораздо тяжелее носить в себе свои чувства и переживания. Ох уже эти мне женщины! Сейчас она наплачется, припудрит личико и хоть сразу на бал – а мне ломать голову надо всеми ее горестями».
Когда Наташа выплакалась и вытерла лицо столь своевременно предложенным ей платком Пьера, она спросила его:
– Граф, молю вас, скажите, как вы догадались, что я… (Наташе сложно было сказать, что она лгала, но она уже начала постигать это ремесло), что… не все мои слова были правдивы? Вы догадались об этом или знали заранее?
– И то, и другое. Я увидел по вашим глазам, что все обстоит далеко не так, как в том уверена Марья Дмитриевна. И притом я хорошо знаю Анатоля…
– И что с того?
– А то, дорогая Наталья Ильинична, что Анатоль – содомит. С женщинами он дела не имел, не имеет и не собирается. Он не мог соблазнить вас. Но тогда при чем тут он и ваша, теперь уже расстроенная, женитьба?
При этих словах Наташа ахнула и беспомощно всплеснула руками.
– Разве вы не знали об этом? – спросил Пьер.
Наташа покачала головой. Да уж, если бы она знала об этом, она бы уж, верно, придумала себе другую сказку для прикрытия.
– Ну так что, Nathalie? Скажете ли вы мне теперь наконец, что у вас там стряслось? Иначе я не смогу помочь вам.
– Ah, Pierre…
И она рассказала ему все, шмыгая носом и поднося платок к припухшим глазам. По окончании ее повествования Пьер понял, что он так и не научился разбираться ни в людях, ни в обстоятельствах.
* * *
– В тот вечер мы поехали в оперу, на которую Марья Дмитриевна достала билет, – начала Наташа свой волнующий рассказ. – Мы принарядились… Вы, Pierre, должно быть, осудите меня за то, что я, ожидая своего жениха, думала не о чем-то возвышенном, а о платьях и прическах?
– Да нет, отчего же? – улыбнулся Пьер. – Полагаю, существуют в этом мире вещи куда более предосудительные.
– Я вижу все равно, что осуждаете. Вы мужчина, вам сложно это понять. Вам, наверное, все женщины кажутся глупыми и бессердечными существами, – Пьер подивился Наташиной проницательности. – Но это не так, уверяю вас! Просто мы… мы очень чувствительны. Когда я в тот вечер надела новое платье для оперы – шелковое, цвета ivoire [6], украшенное по лифу чайными розами, – когда я вышла в залу и погляделась в большое зеркало, мне стало как-то необыкновенно хорошо. Я увидала, что красива, что я могу нравиться, и от этого мне стало даже немного грустно – ведь я была одна и некому было прийти в восторг от этой красоты. Вам это, наверное, неинтересно?
– О нет, что вы, продолжайте, Nathalie, продолжайте.
– Мне стало настолько грустно, сладостно и любовно, что это невозможно описать. И тут же я подумала о нем. О, если бы он был тут! Тогда бы я не так, как прежде, с какой-то глупой робостью, а по-новому, просто обняла бы его, прижалась бы к нему и поцеловала, заставила бы его смотреть на меня теми искательными, любопытными глазами, которыми он так смотрел на меня – как люблю я эти глаза!
Как люблю я эти глаза! О да, Пьер тоже любил их. По крайней мере, в этом она не лгала. Эти глаза нельзя было не любить. Пьер много чего мог бы рассказать об этих глазах: как они смеются, как улыбаются, как грустят и как злятся, но повествование Наташи, такое простое и бесхитростное, было сейчас гораздо правильнее всех его размышлений.
– Я любила его одного, с этим лицом и глазами, с его улыбкой, мужской и вместе детской... – продолжала Наташа. – Нет, лучше не думать о нем, не думать, забыть, совсем забыть! Я не вынесу этого, я сейчас зарыдаю!
Она сделала над собой усилия, чтоб снова не заплакать. Пьеру стало жаль ее. Она любила князя Андрея, он тоже любил Его, они вместе попались в эту западню, и выбраться из нее им было не под силу. Стоял бы Болконский сию минуту здесь, рядом с ними, Он бы и дослушивать не стал - посмотрел бы на них, брезгливо поморщился, отвернулся и ушел бы, дабы сгинуть в каком-нибудь сражении.
– Мне думалось тогда, – продолжала Наташа, всхлипывая, – и как это может Соня так ровно, так спокойно любить Николиньку и ждать так долго и терпеливо! Я совсем другая. Я так не могу. В тот миг, Pierre, я чувствовала себя такой разнеженной, такой готовой к любви, что мало мне было любить и знать, что я любима. Мне нужно было сейчас же обнять любимого человека и говорить, и слышать от него слова любви, которыми было полно мое сердце.
«Бедная девочка! – подумалось Пьеру. – Ты даже не знаешь, как я мечтал об этом все последние годы! Со временем это чувство только усугубляется. Я как-то думал, что вылечусь от него, что оно само пройдет. Это было как раз после Аустерлица, когда пришла весть о гибели Болконского. Но чувство от этого не то что не проходило – оно саднило сердце все сильнее и сильнее. А когда Он вернулся…»
– Пока мы с Papa′ [7] и Соней ехали в карете, я глядела на мелькавшие в мерзлом окне огни фонарей и чувствовала себя еще влюбленнее и грустнее. Мне было плохо без него. Наконец мы подъехали к театру, вышли из кареты и прошли в коридор бенуара. Капельдинер отворил перед нами дверь ложи. Оттуда на нас хлынула музыка, блеснули освещенные ряды балконов с дамами в вечерних туалетах и бриллиантах и шумный, блестящий мундирами партер. Занавесь еще не поднималась, играли увертюру. Я прошла вместе с Соней и Papa′ в ложу, села и принялась оглядывать освещенные ряды противоположных лож.
Все сразу принялись рассматривать меня. Я уже и забыла, каково это, когда на тебя, на твои обнаженные руки и шею смотрят сотни людей, и как это вызывает целый рой желаний и волнений. Наверное, в обществе знали про наше сватовство с князем Андреем, они смотрели на меня как на невесту одного из лучших женихов России. А я? Разве я подходила на роль княгини Болконской? Разве достойна была?
Я сидела и не знала, чем занять себя. В конце концов я взяла себя в руки и решила лучше не думать об этом, не думать до его приезда. Я принялась оглядывать партер. Впереди партера, в самой середине, стояли Курагин и Долохов. Анатоль был, как всегда, блистателен в своем адъютантском мундире. Долохов тоже обращал на себя внимание своим восточным костюмом и парчовым тюрбаном с павлиньим пером. Он стоял на самом виду театра, зная, что обращает на себя внимание всей залы, так же свободно, как будто он стоял в своей туалетной комнате. Около них с Анатолем, столпившись, стояла самая блестящая молодежь Москвы, и они, видимо, первенствовали между ними.
«Ох уж мне этот Долохов!» – подумал Пьер. Долохов давно уже был любовником Анатоля, еще до того, как Пьер вернулся в Россию. Впрочем, об этом Пьер узнал только после дуэли. Тогда ему казалось, что Долохов наставил ему рога, он ненавидел его и чуть не пристрелил на дуэли. В тот же вечер Элен с Анатолем открыли Пьеру глаза на истинные взаимоотношения внутри его собственной развеселой семейки. Рога Пьеру Долохов наставлял с Анатолем, а не с Элен. Это было бы даже забавно, если бы не было так грустно. Возможно, Пьер и посмеялся бы тогда, если бы не тяжело раненый и разжалованный в рядовые по его вине Долохов. Элен отчитала Пьера за дуэль, назвав его дикарем и варваром. В сущности, она была права. Кто он, Пьер, такой, чтобы осуждать других людей? Разве он сам без греха?
– Потом Papa′ спросили у Шиншина, откуда тут взялся Долохов в таком экзотическом виде, – продолжала Наташа. – Шиншин отвечал, что Долохов служил на Кавказе, бежал, потом, говорят, был в Персии министром у какого-то владетельного князя и убил там брата шаха. А теперь по нему с ума сходят все московские барыни. Dolochoff le Persan. Долохов да Курагин, по его словам, всех у нас барынь с ума свели.
«Вот она, дурь бабская, где проявилась! – рассуждал Пьер сам с собой. – Стоило всем этим барыням да барышням узреть двух красавцев да услышать краем уха, что они состоят в каких-то особенно запретных и ужасно непристойных отношениях – всё, успех двум молодым бездельникам обеспечен! И почему женщины так падки до этих магдалин мужеску полу? Медом им там намазано?» О бравых же похождениях Долохова Пьер был наслышан от Анатоля. В Персии тот обзавелся множеством любовников и открыто жил с ними – в Персии это не возбранялось. Некий «владетельный князь» и тот самый брат шаха не поделили мосье Dolochoff, они были пьяны, похватали кинжалы и… Долохов насилу потом бежал из Персии, иначе пришлось бы там ему несладко, ох несладко. Долги его потом пришлось все равно оплачивать Пьеру. Вот вам и Dolochoff le Persan, ваш новый idole!
– И тут, – продолжила Наташа, – в соседний бенуар вошла высокая, красивая дама с огромной пепельной косой и очень оголенными плечами и шеей, на которой красовалось массивное колье из бриллиантов и жемчугов. Она долго усаживалась в кресла, шелестя своим белоснежным атласным шлейфом. Ее почти прозрачное шелковое платье с высоким стоячим воротом из тончайшего кружева как будто прилипло к ней, пикантно обрисовывая все достоинства фигуры. Все на ней – и это платье, и жемчуга, и высокая античная прическа с драгоценной тиарой – все было по последней парижской моде. Я невольно вглядывалась в эти шею, плечи, жемчуга, волосы и любовалась их красотой. Пока я довольно-таки бесцеремонно глазела на нее, дама оглянулась и, встретившись со мной глазами, кивнула мне головой и улыбнулась. Эта дама была ваша жена, Pierre, графиня Безухова, настоящая богиня Петербурга, а теперь и Москвы. «Ведь хороша?» – шепотом спросили Papa′. «Чудо! – ответила я. – Вот влюбиться можно! La divinite meme!»
В это время зазвучали последние аккорды увертюры и застучала палочка капельмейстера. Поднялась занавесь. В ложах и партере все замолкло, и публика с жадным любопытством устремила внимание на сцену. Я тоже стала смотреть. Сказать по чести, ничего из происходящего на сцене я так и не поняла. В том настроении, в котором я находилась, все творящееся там было дико и удивительно. Я не следила за ходом представления, не слышала даже саму музыку. Предо мной были только крашеные картоны и разряженные, голоногие мужчины и женщины, странно двигавшиеся, говорившие и певшие. Все это было так вычурно-фальшиво и ненатурально, что порой становилось смешно. Странно, но на лицах других зрителей не было ни насмешки, ни недоумения, все лица были внимательны к тому, что происходило на сцене, и выражали восхищение.
Я заскучала и начала рассматривать туалеты на дамах в ложах, частенько поглядывая на свою соседку Элен. Господи, Она была совершенно раздета и при этом великолепна! Античное божество, холодное к судьбам простых смертных и надменное, будто выточенное из мрамора. Жемчуга прекрасно оттеняли Ее фарфоровую кожу. Она чуть щурила свои миндалевидные зеленые глаза и с тихой спокойной улыбкой смотрела на сцену, изредка обмахиваясь веером из белых страусовых перьев. Под влиянием такой всепоглощающей силы красоты и я мало-помалу начала приходить в почти забытое состояние опьянения. Я уже позабыла, где я и что делается вокруг. Самые странные мысли неожиданно, без связи, мелькали в моей голове. То мне приходила мысль вскочить на рампу и задрать свои юбки перед всем залом, то перегнуться к Элен и дотронуться до Ее груди.
Во время представления в соседнюю ложу к сестре зашел Анатоль. Элен улыбнулась ему и протянула руку для поцелуя. Потом Анатоль вернулся в партер и сел в первый ряд подле Долохова, по-дружески небрежно толкнув его локтем. «Как похожи брат с сестрой! – сказали Papa′. – И как хороши оба!» Шиншин же вполголоса начал рассказывать какую-то скабрезную историю про роман Элен и Анатоля, когда те были еще почти совсем детьми.
Первый акт кончился, в партере все встали и начали ходить и выходить. Я странно опьянела, хотя пригубила всего один бокал шампанского. Причина сего опьянения была мне непонятна. Полуобнаженная Элен сидела подле и улыбалась теплой нежной улыбкой. Я попыталась улыбнуться так же, но у меня не вышло, я засмеялась. Элен, увидев это, тоже засмеялась. Ее низкий грудной смех был восхитителен!
Ложа графини Безуховой в антракте наполнилась знатными мужчинами, которые, казалось, наперерыв желали показать всем, что они знакомы с Ней. Когда кончился второй акт, Она встала, повернулась к нашей ложе (обнаженная грудь Ее при этом соблазнительно колыхалась), пальчиком в перчатке поманила к себе Papa′, и, не обращая внимания на вошедших к ней в ложу, начала любезно улыбаясь говорить с ним.
– Да познакомьте же меня с вашими прелестными дочерьми, – сказала Она. – Весь город про них кричит, а я их не знаю.
Я встала и присела. Мне была приятна похвала этой богини, я даже покраснела от удовольствия.
– Я теперь тоже хочу сделаться москвичкой, – промолвила Элен. – И как вам не совестно зарыть такие перлы в деревне! Нет, милый граф, уж вы мне позвольте заняться вашими дочерьми. Я постараюсь повеселить их. Я еще в Петербурге много слышала о вас и хотела вас узнать. Я слышала о вас и от моего пажа – Друбецкого. И от друга моего мужа – Болконского, князя Андрея Болконского, – сказала Она с особенным ударением, намекая этим на то, что она знала отношение его ко мне.
Нет, Элен была совершенно обворожительна. Она попросила также, чтобы лучше познакомиться, позволить одной из барышень посидеть остальную часть представления в Ее ложе, и я с радостью перешла к Ней. Третий акт пиесы показался мне уже довольно-таки интересным.
– N'est ce pas qu'il est admirable – Duport? – спросила меня Элен.
– Oh, oui [8], – ответила я.
От Нее исходил аромат каких-то невероятных французских духов с тяжелыми сладкими нотками. Я до безумия хотела быть к Ней ближе. В третьем акте в ложу Элен опять заходил Анатоль, но я не обратила на него внимания. В антракте я вернулась в ложу к Papa′ и Соне в совершенно неописуемом состоянии. Все прежние мечты мои о женихе и деревенской жизни ни разу не пришли мне в голову, как будто все то было давно, давно прошедшее. В четвертом акте по сцене прыгал какой-то черт, пока не выдвинули под ним доски и он не опустился в дыру, которая, по всей вероятности, символизировала пекло. Меня начало что-то волновать и мучить, я даже не могла спокойно сидеть на стуле, все время ерзала, но причина сего волнения была мне неизвестна.
Приехав домой, я попыталась обдумать все, что со мной произошло. Я вспомнила князя Андрея и ужаснулась. Дорогой Pierre, вы, наверное, скажете, что я падшая женщина, раз могла хоть на миг позабыть о нем. Я и сама так думаю, можете быть уверены. Я долго сидела, закрыв пылавшее лицо руками, и пыталась дать себе ясный отчет в том, что было со мною, и не могла понять ни этого, ни того, что я чувствовала. Все казалось мне темно, неясно и страшно. Там, в этой огромной, освещенной зале сидело это полуобнаженное божество со спокойной гордой улыбкой, публика в восторге кричала браво, и все было так хорошо и так просто.
Я не бессовестна, Pierre, о нет! Меня мучили и по сей день мучают угрызения совести, но я осталась один на один со своими так внезапно проснувшимися чувствами, и не было никого, кто бы помог мне. «Погибла ли я для любви князя Андрея или нет? – спрашивала я себя и с успокоительной усмешкой отвечала. – Что я за дура, что я спрашиваю это? Что ж со мной было? Ничего. Я ничего плохого не сделала. Никто ничего не узнает, больше такие вещи со мной не повторятся. Стало быть, ничего не случилось, мне не в чем раскаиваться, и князь Андрей может любить меня и такою. Но какою такою? Ах, боже мой! Зачем его нет тут!»
«Да, cher ami, зачем Тебя нет тут? – подумал Пьер. – Будь Ты здесь, рядом, – разве мы сейчас терзались бы так жестоко и напрасно?»
– На другой день к нам приехала модистка от мадам Шальме (Papa′ называют ее Шельмой), и я занялась примеркой новых платьев. Как только я надела сметанный на живую нитку, еще без рукавов, голубой атласный лиф и погляделась в зеркало, хорошо ли он сидит, я услыхала в гостиной оживленный голос Papa′ и другой, женский голос, который заставил меня покраснеть. Это был голос Элен. Я собралась было снять лиф и уже спустила плечико, как дверь отворилась, и в комнату вошла ваша супруга, Pierre, сияющая ласковой улыбкой, в темно-лиловом, с высоким воротом, бархатном платье и соболях.
– Ah, ma délicieuse! – сказала Она, заключив меня в объятия. – Charmante! [9] Нет, это ни на что не похоже, мой милый граф, – сказала она вошедшему следом Papa′. – Как жить в Москве и никуда не ездить? Нет, я от вас не отстану! Нынче вечером у меня m-lle Georges декламирует, соберутся самые сливки общества. Если вы не привезете своих красавиц, которые в тысячу раз лучше m-lle Georges, то я вас знать не хочу. Непременно приезжайте, непременно, в девятом часу.
Она кивнула головой знакомой модистке, почтительно присевшей ей, и расположилась на креслах, живописно раскинув складки своего бархатного платья. Я засмущалась, поскольку была не совсем одета. Я хотела прикрыться шалью, но ненароком выпустила из рук слегка приметанный корсаж, и тот не преминул сбиться, чуть приоткрыв мне грудь. Элен ахнула и засмеялась, а я по обыкновению багрово покраснела – боже, как же я ненавижу это свое обыкновение краснеть так!
– Как краснеет, как краснеет, ma délicieuse! -проговорила Элен. – Непременно приезжайте сегодня ко мне, непременно.
Она не переставала добродушно и весело болтать, беспрестанно восхищаясь моей красотой. Она рассмотрела мои платья и похвалила их, похвалилась и своим новым платьем en gaz métallique, которое Она получила из Парижа, и советовала мне сделать такое же.
– Впрочем, вам все идет, моя прелестная, – сказала Она.
Я была на седьмом небе от счастья. Под такими похвалами и розы, должно быть, распустятся в лютый мороз. А Элен, казавшаяся прежде такой ледяной и неприступной, на самом деле оказалась доброй и милой. В тот миг я почти влюбилась в эту удивительную женщину. «Она такая grande dame и притом всей душой любит меня, – думала я. – И отчего мне не веселиться и похоронить себя только потому, что у меня теперь есть жених?»
Она подозвала меня поближе и шепнула на ухо:
– Вчера брат обедал у меня – мы помирали со смеху. Ничего не ест и вздыхает по вас, моя прелесть.
«Эх, Наталья Ильинична, Наталья Ильинична! – подумал Пьер. – Как же легко моей жене удалось заморочить вам голову! Она лгала насчет Анатоля, нагло лгала, ибо Анатоль не знался с женщинами, – возможно, за исключением самой Элен, да и то в глубоком детстве. Но зачем это понадобилось моей жене? Зачем ей было заманивать эту девочку к себе, хотел бы я знать?»
– Я еще не наскучила вам своими рассказами, дорогой Pierre? – спросила Наташа.
– Никоим образом, Наталья Ильинична. Как раз теперь мне стало весьма интересно.
– Ну так слушайте. Вечером Papa′ повезли нас с Соней к графине Безуховой. У Нее было довольно много народу, но все общество было почти незнакомо. Мужчины и дамы поражали вольностью своих нарядов и общения, было много французов. Papa′ заворчали по этому поводу. Нам поднесли шампанское, и тут вышла как всегда прекрасная Элен, еще более обычного напоминавшая какую-нибудь греческую богиню, в алом шелковом платье с тяжелым бархатным шлейфом того же цвета, шитом золотом. Она радостно обняла меня и сделала несколько комплиментов моему бледно-зеленому туалету.
Мы с Papa′ и Соней заняли свои места. Наконец в зале появилась m-lle Georges в античной тунике и красной шали, надетой на одно плечо. Она вышла в оставленное для нее пустое пространство между кресел и остановилась в ненатуральной позе. Послышался восторженный шепот. M-lle Georges строго и мрачно оглянула публику и начала декламировать по-французски какие-то стихи, гекзаметром, как мне показалось. Это было что-то из древнегреческого, речь шла о преступной страсти персидского царя Ксеркса к предводителю спартанцев Леониду. M-lle Georges местами возвышала голос, местами шептала, торжественно поднимая голову, местами останавливалась и хрипела, выкатывая глаза.
Однако же все вокруг смеялись. «Adorable, divin, délicieux!» [10] – слышалось со всех сторон. Я смотрела на Georges, но опять ничего не слышала, не видела и не понимала ничего из того, что делалось вокруг, хотя, наверное, гекзаметры и впрямь были смешными. Я только почувствовала, что опять окунулась в тот безумный и прекрасный мир, столь далекий от прежнего, и на сей раз, кажется, безвозвратно. После выступления все общество встало и окружило m-lle Georges, выражая ей свой восторг. Потом хозяйка вечера попросила общество в залу. Papa′ хотели уехать, но Элен упросила его не портить импровизированный бал. Мы остались.
Снова поднесли шампанское и тарталетки с итальянским салатом. Я пошла танцевать и танцевала до упаду, с разными кавалерами. Кажется, с Анатолем мы танцевали экосез, но теперь я точно уже этого не вспомню. Мне было весело как никогда прежде. Papa′ приглашали уехать, но я упросила его остаться, и он пошел играть. Где бы я ни была, с кем бы ни говорила, я чувствовала на себе… будто чей-то взгляд, и этот взгляд заставлял меня витать в облаках. Papa′ увлеклись игрой, Соня в окружении каких-то кавалеров присела за стол с целой горой крохотных французских пирожных. Я вышла в уборную оправить платье…
– Что же вы замолчали, Наталья Ильинична?
– Извините, Pierre. Я… я вспоминаю события той ночи и все путается у меня в голове. Не знаю, каким образом, но вместо уборной я очутилась в очаровательной диванной, где встретила… снова вашу жену. Она поправляла ажурный чулок, поставив ножку на пуф. На щиколотке у нее блеснул сперва один бриллиантовый браслет, а чуть выше колена – другой.
– А, Nathalie, это вы? – спросила Она, приподняв голову в мою сторону. – Надеюсь, вам понравился мой вечер? Танцы, пирожные, m-lle Georges с ее гекзаметром?
Мне почему-то стало весело. Я начала смеяться просто так, обмахивая себя веером для приличия.
– О, графиня…
– Графиня! – передразнила Она меня. – Для тебя я просто Элен. Считай, что мы с тобой сестры или что-то вроде того.
Я кивнула головой:
– О да, Элен, все было чудесно. От древнегреческих декламаций m-lle Georges я чуть не лопнула со смеха. А потом плясала, пока ноги не подкосились.
Она дотронулась кончиком пухового веера до моей щеки.
– Ты так раскраснелась, моя девочка. Может, шампанского? Ледяного!
– О, это было бы чудесно! Только…
– Никаких только! Пойдем, тут рядом будуар, нам никто не помешает.
Мы прошли с Ней несколько роскошно убранных залов и очутились, видимо, в том самом будуаре. Он был обит бледно-розовым узорчатым шелком, с белыми, чуть тронутыми позолотой колоннами и шторами. Теплый свет струился из светильников, повсюду стояли высокие белые вазы с живыми розами. Элен присела на атласное канапе и пригласила меня последовать ее примеру. Приглушенно звучали музыка, голоса и смех из-за стены – это развлекались гости. Подле канапе на инкрустированном перламутром столике стояло серебряное ведерко со льдом, в котором утопала бутылка французского шампанского. Рядом на подносе стояли хрустальные бокалы и вазочки с земляникой и взбитыми сливками.
Элен отложила веер и взяла в руки бутылку, ледяная вода с которой заструилась прямо на Ее платье.
– Что, боишься? – спросила Она, увидев изумление в моих глазах. Я никогда не видела, чтобы женщины открывали бутылки с шампанским. – Не бойся, я прекрасно с этим справляюсь. Смотри – оп!
Она сделала какое-то неуловимое движение – и пробка с хлопком отскочила в угол комнаты. Из бутылки заструилась золотистая пена. Я подставляла бокалы к горлышку, Она наполняла их, мы жадно глотали ледяное золото, смеялись, снова наполняли бокалы… Неудивительно, что в самом скором времени мы оказались все перепачканы пеной, пальцы от нее слипались.
– Давай снимем эти перчатки, они такие сладкие, – сказала Она, и мы тотчас же сделали то, что приличной даме и в голову не придет.
О, маменька не видела меня в этот миг! Марья Дмитриевна, впрочем, тоже. Все уроки этикета прошли даром, я так ничему и не научилась. Перстни и браслеты были брошены на поднос, а перчатки – на ковер. Мы забрались на канапе с ногами и смеясь ели ароматную землянику, обмакивая ее в сливки и облизывая пальцы как простые девчонки. Откуда взялись эти алые ягоды здесь, в середине зимы, когда все вокруг засыпано снегом? Откуда у такой важной дамы взялся этот удивительный смех? Должно быть, оттуда же, откуда и яркие, сочные губы. Их край плавно изгибался, делая рот очень чувственным. Оттуда же была у Нее и божественная фигура с пышной грудью, туго затянутой корсетом. И еще – огромная тяжелая коса, мерцавшая в полутьме сильнее бриллиантов и рубинов из тиары. Мужчины не зря сходили по Ней с ума. Будь я мужчиной, я бы тоже сошла. У меня не было и десятой доли Ее обаяния, а Она так просто сидела рядом, как будто мы были с ней и впрямь сестры или старые подруги, и совсем не замечала ни моей худобы, ни неловкости. La divinite meme.
Шампанское ударило мне в голову. Элен тоже была весела, Она поставила бокал на столик и откинулась на канапе, приглашая меня за собой. Рубины заиграли у Нее на груди. Ее коса как змея разметалась по вишневому атласу. Блестящие в полутьме глаза были так близко от моих, что я не видела ничего, кроме них. От Ее волос пахло ландышами и фрезией. Она смотрела мне прямо в глаза таким восхищенным, таким ласковым взглядом, что казалось странно быть от Нее так близко, быть так уверенной, что нравишься Ей, при том что узнали мы друг друга едва ли не вчера. Мне и в голову не приходило, что в этом могло быть что-нибудь дурное.
Она тоже не спускала глаз с моего лица, с шеи, с оголенных рук. Божество восхищалось мною. И глядя божеству в глаза, я со страхом и радостью ощутила, что между Ею и мной совсем нет той преграды стыдливости, которую я всегда чувствовала между собой и мужчинами. Окажись в тот момент рядом со мной мужчина – я бы, наверное, умерла со стыда и, скорее всего, убежала бы в ужасе. Но с Ней… Элен была такой красивой и доброй, и вовсе не надменной. На Ней более не было той ледяной брони, которая прежде отпугивала меня. Очень скоро мы стали совсем близки друг к дружке. Она взяла меня за руку, подвинулась ближе и поцеловала в шею. Так близка я никогда не была и не буду ни с одним мужчиной. Между нами не было никаких барьеров, и наши чувства могли свободно струиться, волнуя сердце и горяча кровь.
– Ah, ma délicieuse Nathalie… Ты так молода и так восхитительна… Тебя нельзя не любить…– прошептало мне божество.
– Не говорите мне таких вещей, я обручена…
– И что с того? Si vous aimez quelqu'un, ma délicieuse, ce n'est pas une raison pour se cloitrer [11]. И притом – я совсем не то же самое что твой жених, как ты, наверное, уже заметила, – Она снова улыбнулась и дотронулась кончиком пальца до моего носа. – Мужчины нас не понимали и не поймут никогда. Они не знают, что нужно женщинам. Наивные, они полагают, что если повалить нас на кровать, рухнуть сверху, раздвинуть ноги и что-то куда-то всунуть, мы ощутим неземное блаженство. А ведь на самом-то деле грош всему этому цена в базарный день. И ничем, кроме страха, боли и сожаления, это не одаривает нас. Хотя нет, еще беременностью, родами, выкидышами и венериными болезнями. Или смертью, как это было с бедняжкой маленькой княгиней. Неужели мужчины и вправду думают, что можно всего этого искренне хотеть?
Послушав Элен, я и сама удивилась, как прежде думала об этом всем как о чем-то хорошем и само собой разумеющемся для женщины, совсем позабыв при сем о трагической судьбе маленькой княгини, первой жены князя Андрея. Теперь ее жребий казался донельзя печальным, и мне совершенно расхотелось разделять его.
– И что же мы имеем? – продолжала Элен. – Ничего-то из этого нам, женщинам, и вовсе не нужно, а нужно нам…
– Что же? – не вытерпела я.
– Нужно просто любить, – ответила Элен и потянулась к моим губам.
Я ничего не понимала, мне нечего было возразить, но едва Ее горячие губы прижались к моим, я тотчас признала их правоту и неуместность моих терзаний и сомнений. Они были правы, эти божественные губы, тысячу раз правы, а все прочее не имело ровным счетом никакого значения. Мы погружались в поцелуй как в пучину, и пучина сия поглотила нас целиком. Я смутно помню, как губы божества ласкали меня, чуть отодвинув корсаж, как руки гладили меня по бедрам и проникали туда, куда нельзя было проникать, отчего все тело наполнялось блаженной истомой. Еще я помню, как напряжение внутри меня нарастало до тех пор, пока не взорвалось где-то в темени. Должно быть, я закричала, но не помню этого, ибо сознание оставило меня. Когда я очнулась, Элен пыталась успокоить меня.
– Тссс! Тише, нас услышат.
Божество было совершенно счастливо, и мы снова рухнули в только что открытую нами бездну.
– Nathalie…
– Helen…
Когда мы вернулись в гостиную, как раз подали роскошный, но легкий ужин, и гости двинулись в сторону столовой. Я опасалась, что наше с Элен отсутствие будет замечено, но гости как будто ни на что не обращали внимания. Papa′ же так увлеклись карточной игрой, что не замечали ничего вокруг. Одна Соня спросила, где я была, но я ответила, что мне нужно было немного освежиться и отдохнуть после танцев в диванной. Я еще боялась, что кто-то может заметить некоторый беспорядок в моем туалете и прическе, но перед выходом к гостям Элен позвала в будуар своих служанок, и те быстро привели нас в надлежащий вид.
Я была в таком состоянии, что даже не вспомню сейчас, что подавали на ужин. Фуа-гра, бланманже, профитроли… Я смотрела на Нее, только на Нее, на мою divinite, которая сидела напротив меня и лукаво щурила на меня свои зеленые глаза. К полуночи, когда Papa′ наконец проигрались, мы покинули ваш гостеприимный дом, граф. Остаток ночи я не сомкнула глаз. Меня мучил неразрешимый вопрос, кого я люблю: князя Андрея или Элен. Князя Андрея я любила – я помню это ясно, я и сейчас люблю его. Но Элен я тоже люблю, это несомненно. Ее просто нельзя не любить. Что же мне делать, когда я люблю сразу обоих? Я повторяла себе это тысячу раз, не находя ответа на этот страшный вопрос.
Вот и все, мой милый Pierre. На другой день я получила от Элен записку, пахнущую все теми же ландышами и фрезиями, где Она сообщала, что устала от этой варварской России, что едет за границу, для начала в Италию, и приглашает меня с собой. Мы будем жить с Ней, с этим божеством, под одной крышей в ее палаццо как компаньонки, и никто ничего не заподозрит. Для этого мне, разумеется, придется расстаться со своим женихом – если я решусь на такой шаг. Я решилась и тотчас же отписала княжне Марье. Элен предлагала выехать немедленно, вечером того же дня, не утруждая себя багажом. Для всех других я должна была якобы бежать с ее братом Анатолем, будучи в него влюблена. Он согласился участвовать в интриге из-за любви к своей сестре. Это они на пару с Долоховым так неудачно пытались увезти меня намедни вечером со двора Марьи Дмитриевны, а само божество поджидало меня в санях за углом, кутаясь в соболя. Что было потом, вы знаете. О, Pierre, я открыла вам душу! Скажите же, что мне теперь делать?
В продолжение рассказа то и дело всхлипывавшей Наташи Пьер встал с кресел, ходил из угла в угол по комнате, потом снова сел – но ясность мысли никак не хотела вернуться к нему. Пол уходил у него из-под ног. Казалось, мир решил сыграть с ним злую шутку. А он-то, дурень, считал свою жену глупой женщиной! О нет, она не глупа, она далеко не так глупа! Как же она столько лет умудрилась скрывать от своего мужа и свой ум, и свои наклонности? Пьер не мог прийти в себя. «Как могла она так провести меня? Почему я, муж, узнаю обо всем последним? Что, черт подери, все это означает?»
– Сударыня, – ответил наконец взявший себя в руки Пьер рыдающей Наташе, – вы, наверное, и сами понимаете, что обнародовать эту историю в ее истинном виде нельзя никоим образом.
Наташа всхлипнула и утвердительно кивнула головой.
– У моего шурина, видать, на лбу написано быть всю жизнь козлом отпущения. Так что дурак-Анатоль у нас тут как нельзя кстати подвернулся. Пускай все думают, что вы хотели бежать с ним за границу и обвенчаться там, но побег не удался из-за стараний доблестных лакеев Марьи Дмитриевны. Это хотя и не слишком хорошее приключение для девицы из благородной семьи, но не убьет вашу репутацию окончательно, и даже напротив – придаст вам некоторую скандальную известность, плодами которой вы будете пользоваться еще много лет, ежели сумеете. Репутация же Анатоля такова, что ей уже ничто не повредит. Что касается моей супруги, то вы вольны общаться с ней, когда вам вздумается, и даже уехать с ней за границу, хоть в Италию, хоть в Мавританию. Об одном прошу: забудьте князя Андрея, как будто вы не были с ним знакомы. Не тревожьте его письмами и встречами, не падайте пред ним на колени и не пытайтесь вымолить прощение. Разбитое уже не склеить. Не нужно бередить ему душу, он этого не заслужил.
Наташа опять всхлипнула и кивнула.
– Вы принесли ему и его семье много горя. И позор, который смывается только кровью. Да он и сам вряд ли захочет теперь говорить с вами. Поэтому забудьте, сударыня, о Болконском, не пишите ему более. Единственное, что я взял бы у вас для него, – это его письма.
«Я прочту их однажды, – подумал Пьер. – Читать чужие письма плохо, разумеется, но, не имея возможности заполучить самого автора, я буду довольствоваться всего лишь строками, написанными им».
– Да-да, конечно, – ответила Наташа.
Она встала, прошла к своей кровати и достала из-под подушки письма, перевязанные атласной ленточкой.
– Вот его письма. Я очень страдаю оттого, что оказалась недостойной князя Болконского.
– Спасибо, сударыня. Я постараюсь забрать у него ваши письма и передам их вам. Засим откланиваюсь.
Пьер встал, собираясь уйти. Наташа тоже встала и умоляюще посмотрела на него.
– О, Pierre, вы же друг мне… Вы видите, что со мной? Я гибну… гибну без Нее… Но я не могу… Это грех. Господи, я боюсь бежать с Ней, это грешно, да и стерегут меня теперь пуще прежнего. Что мне делать?
Пьер задумался. Он бы сказал, что делать Наташе не просто желательно, но даже и необходимо, а именно – выбросить из головы всю эту чушь, выскочить поскорее замуж, нарожать детей, уехать в деревню, варить там варенье из крыжовника, вышивать салфетки, ходить в лес по грибы и разливать чай из самовара в саду тихими летними вечерами. Но разве поймет она его слова? Вряд ли. Скорее подумает, что он решил зло подшутить над ней. Вряд ли она сейчас может открыть свое сердце добрым советам, а посему не стоит даже и пытаться. Любые слова будут напрасны.
– Теперь вы свободны, Наталья Ильинична, – ответил все же Пьер, – и вправе самолично определять судьбу свою. Я бы почитал это за счастье.
Пьер направился вон из комнаты, но тотчас услышал рыдания Наташи. Ему снова стало жаль эту бедную девушку, но лучше пусть плачет сейчас, нежели потом, когда она будет немолода и слезы сожгут ей душу. Однако же Пьер задержался у дверей:
– Перестаньте, Nathalie, – сказал он. – Слышите меня? Перестаньте! Вся жизнь впереди для вас.
– Для меня? Нет! Для меня все пропало! – вскрикнула она со стыдом и самоунижением.
– Все пропало? Nathalie, взгляните на меня! Я уродливейший, глупейший и худший человек в мире, я несвободен, но я считаю, что для меня еще не все потеряно, я могу любить и быть любимым. Будьте счастливы!
Пьер не остался обедать, невзирая на настойчивые предложения Марьи Дмитриевны, а тотчас и уехал. При мысли о том, что благодаря его супруге, той самой Элен, которую он всегда почитал глупой самкой, князь Андрей теперь не женится на Наташе, и даже более того – выкинет ее из своего сердца, вся кровь у Пьера приливала к сердцу, и он тяжело переводил дыхание. Дома камердинер доложил ему, что у графини гости. Гостиная была полна разряженной публикой. Пьер не видал жену после приезда, более того – еще сегодня утром он и вовсе не хотел видеть ее, но в этот миг она почему-то не была ему ненавистна. Пьер вошел в гостиную и, увидав Элен в платье самого модного нынче цвета морской волны, с аквамаринами в волосах, направился к ней.
– Ah, Pierre, – сказала графиня, подходя к мужу и протягивая ему руку для поцелуя. – Ты не представляешь, в каком положении наш Анатоль...
Она остановилась, увидав что-то необычное в выражении лица мужа. «Она, должно быть, привыкла к моей пьяной морде и похабным ухмылкам, – подумал Пьер, – к тому выражению бешенства и злобы, которое она знала и испытывала на себе постоянно. Но сегодня у нас на лице кое-что иное, не так ли?»
– Мадам, – сказал Пьер жене, не обращая внимания на гостей, – пойдемте, мне надо поговорить с вами.
Пьер вышел из гостиной в кабинет и, дождавшись, пока войдет Элен, затворил дверь и обратился к ней.
– Мадам, вы соблазнили юную графиню Ростову и хотели увезти ее за границу, где жить вместе с ней во грехе, предаваясь лесбийскому разврату?
– Дорогой Pierre, – Элен обмахнулась золотистым веером, – я не считаю себя обязанной отвечать на допросы, делаемые в таком тоне.
В этот миг она была восхитительна. Настоящая богиня Петербурга. La divinite meme. Аквамарины, оправленные в бриллианты, призывно сверкали на тяжелой прическе и на шее, тончайший сине-зеленый шелк будто прилип к телу, повторяя все его тайные холмы и долины, пояс, инкрустированный камеями, еле сдерживал волнующуюся грудь. Пьер где-то слыхал, что для такого будоражащего головы мужчин эффекта надо было не надеть нижнего белья и мазать тело особым маслом. Впрочем, при такой фигуре, как у его жены, это превращалось не в предмет похотливых взглядов, а в настоящее произведение искусства. Она была необыкновенной женщиной, эта его Элен, а он столько времени даже и не догадывался об этом.
– Когда я говорю, что мне надо говорить с вами... – повторил Пьер неуверенно.
– Pierre, это глупо наконец, – прервала его Элен.
– Что глупо? Соблазнять невинное существо? Обещать ей с три короба? Вы не можете понять наконец, что кроме вашего удовольствия есть счастье, спокойствие других людей, что вы губите целую жизнь из-за того, что вам вдруг захотелось красивую юную девочку? Забавляйтесь с мужчинами или, ежели хотите, с женщинами, подобными вашему братцу – с этими вы в своем праве, они знают, чего вы хотите от них. Они вооружены против вас тем же опытом разврата. Но обмануть, увезти это невинное существо из дома...
– Это ваше невинное существо само соблазнит кого угодно! – возразила Элен. – Вы же знаете, cher ami, что некоторые невинные существа не соблазняются уже много лет, что ты ни делай…
Пьер, однако же, не мог уже остановиться.
– Как вы не понимаете, что это… подло! Это… это безнравственно!
– Вот как?! – Элен была взбешена, ее глаза загорелись недобрыми зелеными искрами, в них не осталось и тени ее обычной холодности. – И кто же это тут поучает всех нравственности? Позвольте представить, господа, это мой муж. Эталон добродетели и благопристойности. Всю свою жизнь, господа, он высокоморально совращал и юных безусых мальчиков, и уже зрелых мужчин, и даже стариков, обманывая свою жену и говоря ей, что он якобы идет в масонскую ложу искать там светоч правды и истины. Только искал он сей светоч в таких местах, где светочи определенно не ночуют. Приползал из ложи мой супруг пьяным и грязным, как будто валялся где-то в луже, и сразу же лез в супружескую постель, которую жена его, хотя и имела на это полное право, так ни разу и не осквернила присутствием другого мужчины. Мой муж, господа, едва ли не через день напиваясь до скотского состояния, еще и хотел, чтобы жена рожала ему детей, которые при таких кондициях были бы зачаты в блуде и всю жизнь бы потом расплачивались за грехи своего отца. О да, господа, у моего мужа были смягчающие обстоятельства! Он не любил заниматься содомским развратом, он ругал себя за это каждый день. Он занимался самобичеванием, налагал на себя епитимью, читал в перерывах между ночными бдениями в ложе Священное писание и ходил юродствовать по городу – босяком, в рваной крестьянской одежде, заходя в таком виде в приличные дома, на собрания именитых граждан, где проповедовал столь милые его сердцу пост и воздержание. О нет, разумеется, он не любил всех этих содомитов – всю жизнь он был нежно влюблен в своего друга, это ходячее совершенство, la divinite meme, которому боялся даже признаться в своих светлых чувствах…
– О, подлая, бессердечная порода! – заорал Пьер в бешенстве. – Вы гадкая, мерзкая женщина, и не знаю, что меня воздерживает от удовольствия размозжить вам голову вот этим.
Он схватил в руку тяжелое пресс-папье и угрожающе поднял его. Вопреки ожиданиям, Элен не шелохнулась, в ее глазах не было страха – только уверенность в своей правоте.
– Дорогой, – промолвила она лениво, – если вы и вправду хотите убить меня за то, что вашими стараниями наша семья превратилась в рассадник порока, то, видать, такова судьба моя. Я всего лишь слабая женщина, не мне тягаться с вами в швырянии пресс-папье, но смерть моя тяжким бременем ляжет на вашу и без того нечистую совесть. Вы не сможете больше проповедовать ваши безумные идеи, и самое место вам в Сибири на каторге…
И тут Пьер рассмеялся. Он смеялся долго, надрывно и с наслаждением. Весь груз последних лет будто бы падал с его плеч в этом нечеловеческом смехе. Лицо Элен стало озабоченным. Должно быть, ей показалось, что ее и без того недалекий муж окончательно сошел с ума. Сам он придерживался того же мнения. Все повернулось с ног на голову. Он был содомитом, проповедующим воздержание, жена его – знатной дамой, обстряпывающей у всех за спиной свои мелкие делишки, Наташа – юной неопытной дурочкой, готовой затащить в постель кого угодно, Анатоль… На этого даже слов не хватало. Все они были не теми, кем казались. Все они были и хуже, и лучше одновременно. Все они были тяжко больны. Все, кроме Него… Впрочем, общаясь с ними, Он тоже взял себе часть их боли.
Отсмеявшись, Пьер промолвил:
– Не бойтесь, дорогая Helen. Я не сошел с ума – по крайней мере, не более, нежели вы и ваши замечательные гости. Просто, видать, живем мы в такое время, когда черное становится белым, белое – черным, и все настолько перепуталось, что нельзя отличить одно от другого. Мы проклинаем развратников – и сами развратничаем. Мы ругаем чиновников – и сами берем и даем взятки. Мы ругаем дураков – но сами и есть дураки. Мы ругаем дороги – но, Господи, не мы ли их разбили! Каждый из нас грешит и получает за то воздаяние. И мы еще с серьезными лицами полагаем себя имеющими право судить ближнего…
– Насколько я поняла, очередная проповедь имеет своей целью самого проповедника?
О да, Элен был умна, хотя и скрывала это. Она умела поставить на место.
– Именно, дражайшая Елена Васильевна! Я говорю это и себе, и другим. Те, кто соблазняет невинных детей, не может осуждать других за то же самое.
– Вот поразительно! Именно об это я сама сейчас и подумала! – засмеялась Элен, хлопнув Пьера веером по голове. – Ах вы лицемер! Да я же сделала для вас доброе дело, я расстроила этот брак, который не давал вам покоя целый год. Это от него по ночам вы кричали, что не переживете, и даже хотели наложить на себя руки. Теперь ваш ненаглядный Болконский свободен, он в ваших руках, делайте с ним что хотите. Я даже рада, что Наташа, это нежное и трепетное существо, вырвана теперь из ваших лап. Что мог дать ей этот ваш обожаемый князь Андрей? Сбежал бы опять на войну, заперев ее в деревне вместе с полоумным стариком, заставлявшим бы ее маршировать перед домом a la прусская армия, отчего бы она непременно сошла с ума или тоже умерла бы родами, как бедняжка Элиза? Или вы пригласили бы ее в ваш тесный кружок братьев-масонов, после чего была бы ей прямая дорога в монастырь или в дом призрения? О нет, господа! Уж веселитесь сами, Nathalie я вам не отдам.
– Вы так говорите об этом, дорогая, как будто ничего более интересного, чем тряпки, сплетни и пошлое облизывание друг друга, в жизни не существует?
– Что вы знаете о жизни, cher ami? По-вашему, жизнь – это коньяк, устрицы, ваша богомерзкая ложа и пьяные проповеди? По какому праву отрицаете вы существование другой жизни вне ваших странных, диких представлений о ней? Откуда вы взяли, что женщины не умеют любить, что им чуждо чувство дружбы и привязанности? Кто вам все это сказал?
Пьер немного смутился. Он и вправду так думал, будучи невысокого мнения о самках en masse. Но последние события открыли мир пред ним в несколько ином, непривычном Пьеру свете. Вполне возможно даже было, что женщины – не такие уж и примитивные существа, черт возьми! Он открыл бюро, достал оттуда бутылку коньяку, налил его в стакан и залпом выпил. Потом еще один. Элен поморщила носик.
– Возлюбленная супруга моя! – сказал наконец Пьер. – Давайте не будем ссориться. Мы уже в таком возрасте, когда это выглядит смешно. Вы совершенно свободны в своих предпочтениях. Как, впрочем, и я. Забирайте свою юную прелестницу и делайте с ней все что хотите – хоть в Европе, хоть в Азии. Кстати, имейте в виду, что в Европе уже война. Но и мне, в свою очередь, не мешайте делать то, что я считаю нужным. Если мы научимся уважать друг друга, из нас выйдет прелестная пара!
Элен улыбнулась ему своей чарующей улыбкой.
– И последнее… Анатоль, бедняга… Ему следует тотчас же покинуть Москву и желательно не задерживаться в Петербурге. Болконский никогда ничего не забывает и не прощает. Он просто убьет его. Если вам хоть чуточку жаль вашего непутевого братца, которого вы сами же и втравили в эту историю, то уж позаботьтесь о нем. Денег на это я дам.
Элен снова улыбнулась.
– Благодарю, Pierre. Я всегда знала, что у меня замечательный муж. А теперь нас ждут гости. Вы ведь выйдете со мной?
– Да, разумеется.
@темы: Толстой Л. Н.: "Война и мир", фанфикшн
-
-
05.01.2011 в 12:29На другой день Анатоль спешно покинул Москву. В тот же день вечером Пьер получил записку от князя Андрея, извещавшего его о своем прибытии и просившего заехать к Нему. Пьера обуревали противоречивые чувства: радости от возвращения друга и тревоги за Его состояние, когда Он узнает… Конечно же, гордость не позволит Ему выразить своего чувства. Болконский будет, скорее всего, оживлен и даже дерзок, Он будет волноваться и спорить о деле для себя чуждом только для того, чтобы заглушить тяжкие мысли, в надежде скрыть ото всех свои истинные чувства. На лбу у него еще глубже врежется морщинка. Он скажет: «Пьер, cher ami, как я рад видеть тебя! Ты все толстеешь. А графиня Ростова… Передай ей, ежели тебя не затруднит, что она была и есть совершенно свободна и что я желаю ей всего лучшего. И зачем нам сдались эти графини, а, Пьер? Мы что, без них не можем обойтись? Пойдем в кабинет, я покажу тебе кое-что любопытное…»
Пьер так размечтался, что уронил записку князя Андрея на пол и даже не заметил этого. Он почти выбежал в переднюю, удерживая слезы умиления и счастья, давившие его горло, не попадая в рукава надел шубу и сел в сани.
– Куда прикажете? – спросил кучер.
«Куда? – спросил себя Пьер. – Куда же можно ехать теперь? В театр, на бал, в кабак? Неужели в ложу?» Все люди казались ему так жалки, так бедны в сравнении с тем чувством умиления и любви, которое он испытывал.
– К Болконским! – крикнул Пьер, несмотря на мороз, распахивая медвежью шубу на своей широкой, радостно дышавшей груди.
Было морозно и ясно. Над грязными, полутемными улицами, над черными крышами стояло темное, звездное небо. Пьер только глядя на небо не чувствовал оскорбительной низости всего земного в сравнении с высотою, на которой находилась его душа. Там, на небе, жило его божество, и туда теперь лежал путь самого Пьера.
При въезде на Арбатскую площадь огромное пространство звездного темного неба открылось его глазам. Почти в середине этого неба, окруженная со всех сторон звездами, но отличаясь от всех белым светом и длинным, поднятым кверху хвостом, стояла огромная яркая комета 1812-го года, та самая комета, которая предвещала, как говорили, всякие ужасы и конец света. Но в Пьере светлая звезда эта с длинным лучистым хвостом не возбуждала никакого страшного чувства. Напротив, он радостно, мокрыми от слез глазами, смотрел на свою звезду, свое божество, которое, как будто с невыразимой быстротой пролетев неизмеримые пространства по параболической линии, вдруг явилось ему и только ему, энергично подняв кверху хвост, светясь и играя своим светом между бесчисленными, слабо мерцающими звездами.
Пьеру казалось, что эта звезда вполне отвечала тому, что было в его расцветшей к новой жизни и ободренной душе. «Конечно, – думалось ему, – начнется война с Бонапартом, обязательно начнется. И Андрей, конечно же, пойдет не нее, а я найду Его в самой гуще боя и вытащу из-под пуль и штыков, полумертвого. Господи, жизнь так кратка и хрупка, на что тратим мы ее?! На каких-то глупых, мелких, подлых людишек, на пошлый разврат, на бесконечные разговоры, смысл которых давно никому не понятен. Бонапарт уже у наших границ, а я до сих пор не сказал Ему ничего. Так что я должен делать?»
Догадка ярче кометы осветило разум.
«Быстрее!» – крикнул Пьер кучеру. Сегодня на небе стояла его звезда, она освещала ему дорогу и обещала помощь в любых, даже самых отчаянных начинаниях. Посему Пьер торопился. Он торопился к тому, кто был для него la divinite meme.
[1] Сама божественность (фр.)
[2] Прелесть (фр.)
[3] Дорогой друг (фр.)
[4] Сама божественность (фр.)
[5] Настоящий демон; как Бог (фр.)
[6] Слоновой кости (фр.)
[7] Отец (фр.)
[8] Неправда ли, Дюпор восхитителен? – О да! (с фр.)
[9] О, моя прелестная! Очаровательна! (фр.)
[10] Восхитительно, божественно, чудесно! (фр.)
[11] Из того, что вы любите кого-нибудь, моя прелестная, никак не следует жить монашенкой (фр.)