Фэндом: Достоевский Ф.М., "Бесы"
Название: Тот, кто имеет власть
Персонажи: Верховенский/Кириллов
Рейтинг: R
Размер: 5791 слов.
Предупреждения: OOCище, нонкон, асфиксия.
Описание: Нечто о теории естественного права.
Ненависть также терпелива, как и любовь.
(с) А. Камю, «Бунтующий человек»
(с) А. Камю, «Бунтующий человек»
читать дальшеПетр Степанович шел быстрыми шагами по узкой тропке между густыми зарослями кустарника, влажной от прошедшего двумя часами ранее дождя. Тяжелые прозрачные капли, собирающиеся на ветвях и листьях, протянувшихся вдоль пути, порою срывались с места, потревоженные его движением, и разбивались под ногами. Более двух недель миновало уже с того дня, когда он последний раз наведывался к Кириллову, и теперь его гнало туда одно пустячное, на первый взгляд, дело, но в большей степени – разъедающее любопытство, глодавшее его с каждым днем все сильнее, в чем он и сам готов был вполне признаться перед собою.
Завидев выходящую из дверей флигелька закутанную в серый шарф старуху, Петр Степанович тут же кинулся преградить ей дорогу.
- Господин Кириллов на месте? – процедил он с брезгливым нетерпением в голосе.
- На месте, куда ж им деться.
Потеряв к старухе всякий интерес, Петр Степанович живо протиснулся в проход за ее спиною. Сердце гулко и часто стучало у него в груди в азартном предвкушении встречи с человеком, которого он унизил так сильно при их последней встрече, но несмотря даже на отвратительную сцену, разыгравшуюся между ними в прошлый раз, Верховенский знал, что персона Кириллова по-прежнему была необходима для осуществления всего задуманного им ранее – а задумано им было многое. С этими мыслями Петр Степанович смело вошел в занимаемую Кирилловым комнату.
Тот сидел, выпрямив спину и положив перед собою руки, на своем обычном месте за столом, который об эту пору был совершенно пуст, что создавало в комнате обстановку, не привычную глазу того, кому уже не раз доводилось бывать здесь. Даже самое помещение, освещенное только тихим вечерним светом, с залегшими по углам мягкими формами теней, казалось просторнее, чем было ранее. Складывалось впечатление, что Кириллов чего-то настойчиво ожидал.
- Я пришел мириться, - вместо приветствия с порога начал Верховенский, - мы с вами в прошлый раз крепко повздорили, и расстались на самой странной ноге, о чем я ужасно сожалею. Это все ерунда, впрочем, и нисколько не изменило моего к вам расположения, и я питаю надежду, что это взаимно… – сыпал словами Верховенский, к тому моменту уже преодолевший половину пространства комнаты, разделявшего порог от стола, - могу я к вам войти?
Кириллов, все это время молча глядевший на него, кивнул.
- Вот и славно. Славно, что вы не сердитесь,- опустившись на стул, Петр Степанович внимательно оглядел фигуру сидящего напротив Кириллова. Лицо того будто посвежело с прошлого раза, когда они виделись, сам он имел значительно более собранный и благополучный вид. Отметив про себя эти перемены, Верховенский обратил внимание на иное обстоятельство.
- У вас револьвер в руках, как я вижу. Не по мою ли душу?
- Льстите себе.
- Конечно, конечно, - рассмеялся Петр Степанович, - вы же выше этого, как я и полагал. Впрочем, с чего бы вы стали сердиться, ведь даже очень удачно вышло - вы в очередной раз получили подтверждение своего превосходства, как и полнейшей моей низости, и теперь имеете окончательное право ненавидеть меня совсем уже самозабвенно. Ну, что вы хмуритесь опять, что я такого опять не так сказал?
- Я вас не ненавижу. Вы не стоите. Я презираю.
- О, наконец вы это сказали, - радостно рассмеялся Петр Степанович, - и отчего же, разрешите узнать? Ах, позвольте, я вспомнил. Но это в самом деле совершенно бесчеловечно – выказывать презрение человеку только от того, что у него убеждения не совпадают с вашими, или, положим, совсем отсутствуют как категория.
- Я вас презираю не за отсутствие убеждений, чего немало, - Кириллов говорил резко, отрывисто, - я презираю вас за то, что вы под ними прячете. Вашу склонность к мучительству, ваше мелкое эстетство...
- Пистолет уберите, - мягко, с лаской в голосе произнес Петр Степанович, - а то, чего доброго, увлечетесь, натура ведь у вас такая.
Кириллов, чуть помедлив, положил револьвер перед собою на стол и откинулся на спинку стула, глядя на Петра Степановича пристально и в упор.
- Вашу одержимость личностью Ставрогина, и всеми, до кого он касался.
- Включая вас, по всей видимости?
- Включая меня, - Кириллов спокойно выдержал взгляд быстрый Петра Степановича, в котором на мгновение проскользнуло что-то острое.
- Ну, а не думали вы, что этот пункт, про который вы теперь говорите, есть ничто иное, как простейшее и естественное попечение о собственной жизни? Мы с вами одной... одним миром повязаны, вам много был доверено такого, что бы могло меня бесповоротно скомпрометировать в высочайших головах. Скажи вы или даже Ставрогин одно словечко - и все, фьюить. В то время как когда над нами всеми довлеет общее единодушие, то мы - сила, солидарность и вся эта кухня, как это был у Фурье! Глядишь, и доберемся до них, высочайших голов, да посымаем, как кухарка - пену с бульона. Неужели только я один способен мыслить ясно и широко, подумайте, Кириллов, вы, с вашей сознательностью, что даже кажется убить себя хотите для достижения общего блага, или чего там ради.
- Врете.
- Вру, - легко согласился Верховенский, - вру, и не краснею, потому что знаю, то вы уже все для себя порешили, и спорить с вами - одно расстройство духу и пищеварению. Потому вы, Кириллов, так далеки от народа. Берите лучше пример с Шатова, вот в ком пляшет бодрый самодержавный дух.
- Не надо о Шатове,- Кириллов ощутимо напрягся.
- А почему? - навострился тут же Петр Степанович, - ба, вы же с ним не в ладах с самой Америки. Неужели и он не выдержал вконец вашего нрава? Мне, впрочем, это понятно и я не осуждаю. Каждого, если подумать, найдется за что удалить из жизни, вашей жизни, я имею в виду. Скажите же, придете вы к Липутину сегодня? Вы мне нужны для солидности и виду.
- Я думал, у вас без меня найдутся свои лакеи.
- Лакеи лакеями, а ваш сумрачный вид в нашем деле незаменим. Как там было - он страшно бледен был и худ… В общем, без вас нам совершенно нельзя.
Кириллов брезгливо фыркнул и отворотился, отведя взгляд к окну. Видя, что беседа зашла в тупик, Верховенский примолк, но ненадолго.
- Послушайте, я, положим, наврал про солидность. Вы мне нужны, как живой, так сказать, пример… Пример того, что в случае иной катастрофы будет кому принять удар на себя, отворотив его от всех прочих, да и в целом, как иллюстрация человека, готового идти до конца ради своих убеждений… Пойдемте же, будет Шигалев, и прочие…
Упрямое молчание Кириллова наконец начало сердить Петра Степановича, но тот скрепил себя, заставив свой голос звучать покойно и кротко.
- Надо, в конечном счете, толком поговорить – вы что же, сердиты на меня за то, давешнее? За то, что я вам тогда наговорил? Так это ничто, нервический фокус, о котором стоит забыть как можно скорее, а не делать из такой ничтожной мухи целого слона.
Видя, что Кириллов молчит по-прежнему, упершись взглядом в окно, Петр Степанович решил привлечь к себе внимание самым прямым и непосредственным образом – протянувшись к нему через стол и тронув за рукав. Но стоило ему лишь простереть руку вперед, как Кириллов, резко вздрогнув, подался прочь в сторону, словно пребывая в нервном испуге.
Петр Степанович обиженно сморщился.
- Да что ж вы от меня шарахаетесь, как чорт от ладана? Замараться, что ли, боитесь? Так об том вы поздно подумали теперь.
Темная тень прошлась по чертам Кириллова. Стремительным движением тот поднялся с места, подхватив за рукоять револьвер, и направил его дуло ровно Верховенскому в лоб.
Лицо Кириллова, представшее в тот момент взору Петра Степановича, стало совершенно непроницаемо, и это было много страшнее, чем если бы на нем отразилась мрачная и окончательная решимость спустить курок. Это странно отрешенное, почти скучающее выражение глаз, как будто человек, стоявший перед ним сейчас, решал в уме своем не вопрос чужой жизни смерти, а самую нелепую, самую мизерную и постылую задачу. Свершившаяся перемена отозвалась в груди Верховенского знакомым удушливым чувством. Как будто снова другое лицо глядело на Петра Степановича из провала черных глаз Кириллова, сделавшихся вдруг равнодушными и холодными, как черное вулканическое стекло. Или не стекло даже, а нечто гораздо большее, какая-то льдистая, равнодушная бездна, зовущая прильнуть к себе разгоряченным лбом и пить ее обжигающий холод алчущими глотками.
- Не выстрелите, - проговорил Верховенский вполне уверено.
Он одним неспешным движением протянул руку вперед, коснувшись пальцами отверстого глаза дула, и медленно поведя ими по стволу, будто одаривая серую гладь металла странной непрошеной лаской. Петр Степанович пристально глядел в лицо Кириллова. Тот же, поджав губы, напряженно наблюдал за движением руки Верховенского со встревоженной гадливостью человека, отворившего дверь комнаты и увидевшего за ней крысу, но в свою очередь, словно бы не мог отвести глаз от узкой кисти с цепкими пальцами, подбирающейся все ближе. Наконец, когда Верховенский почти коснулся собственной его руки, Кириллов опустил оружие – резко, будто отдернул.
- Вы ведь даже курок не взвели, не правда ли, - проговорил, ухмыляясь, Верховенский, несколько, впрочем, с облегчением.
- Как и вы. В тот раз.
- Понравилось вам держать меня на мушке, Кириллов?
- Нет, не понравилось. Это все равно, живы вы или нет. Только я не хочу.
- Не хотите нажимать на курок?
- Связывать себя навсегда с вашим существованием, как ваш убийца.
- Я, кажется, вполне осознал теперь, за что вы на меня злитесь, но не могу взять в толк, отчего вы на это так разобиделись. Что такого дурного в том, что вы поняли наконец, что не только тот имеет власть над вами, кто вас держит за горло и имеет способность спустить курок, но и тот, кто может доставить вам грязное, отвратительное, но все же наслаждение, которого вам, быть может, и не хотелось, но которому вы не в силах были противиться? Да и зачем было бы это делать? Роза пахнет розой вне зависимости от нечистот, из которых она произрастает. А коли так, не наслаждаться ею было бы глупостью.
Кириллов, продолжая сжимать в руке револьвер, накрыл другой ладонью свой бледной лоб, словно мучась от сильной головной боли. Постояв так с минуту, он взглянул на терпеливо выжидающего Петра Степановича.
- Не хочу более с вами быть. Я вас прошу уйти.
- Так вы придете? Да или нет? – Петр Степанович непринужденно поднялся, подбирая со стола шляпу.
- Я приду к Липутину. Но не потому, что вы просили.
- Это совершенно неважно, главное, что придете.
Верховенский направился к двери, но, проходя мимо все еще застывшего в одной позе Кириллова, неожиданно и сильно схватил того за локоть и дернул на себя, притягивая ближе.
- Полно вам дуться, ну же, Кириллов, подарите мне уже кусочек вашего философического прекраснодушия, у нас с вами теперь есть секрет на двоих, а ничто так не связывает людей, как общая тайна, в которую другим нет входа, вроде преступления или убийства. Вы знаете, скольких людей убил Ставрогин, деянием и недеянием? А я знаю; он и сам со счету сбился; а я знаю. Я везде теперь хожу и считаю всё. Я счетовод, революции нужны счетоводы. Ей нужны инженеры, и ей нужны мученики. Ну а мы, мы с вами кого убили тогда, как вы думаете?
Кириллов, сперва воспринявший эту выходку с видимым беспокойством и силившийся освободиться, к концу речи Верховенского глядел уже совсем спокойно, и будто бы даже с долей соболезнования во взоре.
- Вы очень больны, - ровно произнес он, - вам следует лечиться.
- Болен? Если так, то в том есть и ваша вина. С кем поведешься, так, кажется, говорят... А вы бы, Кириллов, не расхаживали вокруг с револьвером, чего доброго, ногу себе прострелите, в задумчивости, что с вами бывает, и как вы тогда к Липутину пойдете, без ноги? Всё, всё, я ушел, а то вы, пожалуй, опять начнете драться.
Проводив своего гостя, Кириллов вновь подошел к столу и снова взял револьвер в руки. Визит Верховенского оставил его со смутным чувством, кружившимся у него в горле, как тягучая тошнота, бывавшая с ним после иной бессонной ночи. Пытаясь подавить его, несколько мгновений Кириллов вглядывался в тусклый блеск оружейной стали напряженным невидящим взглядом. Мелкая, как от озноба, дрожь напряжения, наконец, прошлась по его рукам, и, весь вздрогнув и словно пробудившись, он начал лихорадочно оттирать со ствола невидимые следы, оставленные на нем чужой рукою.
***
Кириллов и в самом деле сдержал данное слово и явился к Липутину в назначенный час. Общество собралось все то же, что и обычно, не считая нескольких заезжих господ, судя по всему, офицерского звания, которые были приглашены самим хозяином. Уже вовсю шли престранные дебаты, в которых живое участие принимали главным образом лишь Шигалев и Виргинский, сопровождаемые скучающими взглядами остальных гостей. Появление Кириллова прошло практически незамеченным всеми, кроме Петра Степановича, который также очень скучал и весьма оживился, увидев, как тот переступает через порог. Пройдя мимо стола, за которым сидела большая часть собравшихся, Кириллов устроился на диване в самом углу, с противоположной стороны от Лямшина. Он глядел рассеянно и хмурился иногда, но как бы невпопад, без видимой связи со всем, происходящим вокруг него. Петр Степанович, в свою очередь, бросал на него время от времени быстрые жадные взгляды, объясняемые, по всей видимости, главным образом, владевшей им крайней скукой.
На момент появления в обществе Кириллова слово держал Шигалев.
- Согласно теории естественного права, государство возникает как ответ на стремление разрешить проблему насилия путем отчуждения права самовластия от индивида, и передачи его соответствующему властному органу. Цель существования государства и его институтов определяется через потребность подавления человеческого насилия силою закона... Таким образом, насилие оказывается оправдано не иначе, как во имя достижения справедливой цели.
- Но ведь это безнравственно! С этой точки зрения, насилие оказывается заложенным в самой человеческой природе, что не верно, поскольку не все люди таковы, - возражал ему Виргинский, сбиваясь и краснея. Было видно, что он отчаянно пасует перед Шигалевым, и безуспешно пытается это скрыть.
- Ради достижения благой цели, что, в свою очередь, открывает возможности для оправдания террора, - невозмутимо продолжил Шигалев, будто бы и вовсе не замечая высказанных ему возражений, что, впрочем, скорее всего так и было, - террор тем самым может быть рассмотрен как ценный ресурс и - более того - как продукт истории.
- История? Какая такая история? - сварливо выкрикнул с места Липутин. Его явно сердило, что в его доме говорятся слова, смысл которых не вполне был доступен его понимаю, - самая ваша история есть ни что иное, как череда актов резни одних для пользы других, и ничего более.
- Именно. История есть насильственный механизм, совершенствующий и усложняющий себя в ходе исторического развития, - Шигалев, сверкнув очками, покосился в сторону Липутина, решив, по всей видимости, сделать исключения для хозяина дома и снизойти до ответа.
Петр Степанович, крепившийся до последнего, наконец, не выдержал и откровенно широко зевнул, даже не удосужившись прикрыть рот ладонью. Липутин уставился на него молча, но с вызовом во взоре, и на лице Шигалева, обычно лишенном всякого чувства, промелькнула тень неодобрения.
- Простите, господа, я сегодня притомился, - пробормотал Верховенский с самой услужливою своей улыбкою, и тут же, не удержавшись вновь, зевнул во весь рот еще пуще прежнего.
Липутин на диване прыснул в кулак, глядя, очевидно, на Виргинского, вспыхнувшего, как девица, при виде столь открытого неуважения.
Петр Степанович лишь досадливо махнул рукой. Немного отправившись от накатившей сонливости, он привычно бросил взгляд в угол, где до того сидел Кириллов, но не обнаружил его на месте. До слуха его донесся негромкий стук входной двери. Пробормотав под нос небрежные извинения, Петр Степанович поспешил в темную прихожую и выскользнул во двор.
На улице стояла примечательно студеная для сентября погода; наступившие сумерки в конце бессолнечного осеннего дня казались особенно густыми, и вышедший за порог Петр Степанович едва не столкнулся с Кирилловым, почти невидимым в темноте. Тот стоял, прикрыв глаза и опираясь спиною на одну из опор крыльца. Весь темный силуэт его мягко сливался с окружающей темнотой, окутывающей его, как черное полотно. Длинные худые пальцы Кириллова сжимали виски, как бы пытаясь сдержать нечто, рвущееся из них наружу.
- Экая неприятность, да ведь вам, кажется, дурно, - участливо вопросил Верховенский. Сперва его слова остались без ответа, но спустя около минуты времени Кириллов приоткрыл глаза и поглядел на него в упор. Словно притягиваемый непроницаемостью этого взгляда и желая разгадать тайну чужого молчания, Перт Степанович сделал шаг вперед, а за ним и еще один. Плавно обогнув колонну крыльца, служившую ему опорой, Кириллов отступил назад. Верховенский, будто привязанный, бесшумно потянулся следом, повинуясь невидимому магнетизму.
- Тихо, тихо, - как завороженный, повторял Петр Степанович, - вам бы успокоиться, прилечь...
Он вдруг вспомнил, что на руках его перчатки, которые он, вопреки принятому этикету, позабыл снять при вхождении в собрание. Их тесный плен стал внезапно остро ощущаемым на его руках, как и тишина ночного сада, звучавшая в ушах его теперь неожиданно обещающе и зловеще.
Сделав очередной шаг назад, Кириллов уткнулся спиной в деревянную изгородь, покрашенную местами облезлою белой краской, и загнал тем самым себя в ловушку. Руки его, словно ища опоры, беспокойно шарили вокруг. Он был одет слишком легко для установившейся погоды, и каждое дуновение ветра отдавалось в его теле зябкой волною дрожи, в чем, он, впрочем, совершенно не отдавал себя отчета.
- Вы дрожите. Вам не хватает тепла? - вкрадчиво проговорил Петр Степанович. Преследователь настиг свою жертву, и его заключенная в перчатку рука легла Кириллову на плечо жестом одновременно покровительственным и обрекающим. Тот опустил голову, словно капитулируя перед чем-то; темные пряди упали ему на глаза, невесомо мазнув Верховенского по лицу. Тот и не заметил, когда успел подойти столь близко, что его собственная грудь почти касалась груди Кириллова, тяжело подымающейся при каждом его вздохе.
- Петр Степанович? - раздался робкий голос откуда-то сверху.
- А, Виргинский, - весело воскликнул Верховенский, оборотившись через плечо назад, - вы очень вовремя подошли. Пойдите же скорее сюда, неужели вы не видите, здесь человеку стало дурно.
Вместе они завели Кириллова обратно в дом, в маленькую темную комнатку, за стеной которой все еще приглушенно звучали голоса гостей. Спокойные веские реплики Шигалева перемежались полными ехидства замечаниями Липутина, но о чем конкретно говорили, разобрать было нельзя. Время т времени раздавалось чье-то визгливое хихиканье, в котором без труда можно было узнать голос Лямшина.
- Вот выпейте, коньяку, - Виргинский плеснул темной жидкости в поставленную перед Кирилловым рюмку, - в комнате сильно душно, наверное, оттого вам стало нехорошо.
- Коньяк это хорошо. И мне тоже плесните, я весь изволновался, увидев, что Кириллов покинул наше маленькое заседания. Гм, вот и славно. А вы, Виргинский, ступайте скорее обратно к нашим, иначе у вас там дискуссия вконец увянет. Не то чтобы изначально она была сильно, хороша, но перед хозяином неловко выйдет.
Поколебавшись, Виргинский кивнул ему и вышел прочь. Избавившись от нежеланного общества, Петр Степанович вновь обратил свое внимание к Кириллову. Тот уже совсем оправился от болезненного состояния, овладевшего им ранее, и смотрел теперь сердито.
- Вам не следовало за мной ходить. Это ваше сборище там бесчинствует, вот с ним и сидите.
- Да, конечно, - Верховенский устроился на стуле с наивысшей долей вальяжности, какую позволяло ему столь ограниченное пространство, и наблюдал Кириллова с самым ироническим видом. - Вы бы там где-нибудь упали головой об камень, и тем самым свели нашу с вами прежнею договоренность до абсолютного решительнейшего нуля. Нет, так не пойдет.
Глаза Кириллова гневно сверкнули.
- Хватит говорить обо мне так, будто я у вас в собственности.
- Хорошо, не буду.
Кириллов, чувствуя, что его окончательно дурачат, помрачнел еще больше.
- Вы давеча говорили про власть. И я вижу, вы ищете получить надо мной власть. Я предполагаю, зачем вам Ставрогин, но к чему здесь я?
Петр Степанович налил себе еще коньяку.
- Право, я совсем не понимаю вашей нынешней раздражительности, мой в вас интерес и его истоки вам прекрасно известны, как мне казалось. Известны ведь?
Кириллов замер, обдумывая что-то и вдруг весь вспыхнул, гневно поглядев на Верховенского, и будто намериваясь что-то высказать ему, но в то же время сдерживая себя. Петр Степанович аккуратно придвинул к нему налитый коньяк.
- Отчего вы не пьете? На улице холодно нынче. Или вы боитесь пить со мной?
- Не смешите.
- Так выпьемте, в таком случае. Вы очень мнительны стали в последнее время, и я не могу взять в толк, отчего.
Кириллов все так же мрачно глядя на него, поднял свою рюмку и сделал глоток; по лицу его пробежала быстрая гримаса неудовольствия. Петр Степанович продолжал как бы ощупывать его взглядом.
- Да, коньяк та еще дрянь, но все ж получше, чем у Виргинских. Кстати о которых - у Виргинского скоро день рождения, и вы там мне нужны. Я, впрочем, зайду к вам ближе к дате... Вы себя сегодня неважно чувствуете, я это еще у вас приметил - не желаете ли, чтобы вас проводили? - неожиданно заключил он, усмехнувшись неизвестно чему.
- Нет, не желаю. У меня только сейчас голова заболела, а от вас она болит еще больше.
- Как же мне жаль это слышать, - Петр Степанович тяжко вздохнул, - а ведь я только начал наслаждаться вашим обществом. Что же, я уже скоро вас оставлю. Позволите поинтересоваться, что вы думаете по поводу вопроса, о котором только что толковали Виргинский с Шигалевым?
- Что за вопрос?
- Вы что, совсем не слушали, о чем там вели беседу? Впрочем, это вы правильно сделали, что не слушали, я тоже их никогда не слушаю сам. О насилии, разумеется, о чем еще им толковать. Мне в Петербурге один поп, которого мы со Ставрогиным напоили пьяным ради смеху, говорил, что Царство Небесное силой берется.
- И употребляющие усилие восхищают его, - тихо дополнил Кириллов.
- Как вы сказали? Восхищают? Неожиданно здравая мысль, однако! Жаль, что все прочее в этом роде ей не чета, - Верховенский залпом осушил налитый коньяк, - доложу вам по большому секрету, что только и можно слушать этих болванов, не иначе как напившись пьяным.
Он отодвинул рюмку в сторону и поднялся с места. Кириллов, казалось, не заметил этого вовсе, вновь погрузившись в свои мысли. Несколько мгновений Петр Степанович наблюдал его, и что-то недоброе мелькало в его холодных, без выражения, глазах. Он произнес:
- Я вас оставляю сейчас, как вы того и желали, но скоро к вам снова зайду, как и обещал. До приятнейшего.
С этими словами он вышел.
***
Собрание, бывшее у Виргинского под предлогом дня рождения, хоть и позволило Петру Степановичу достичь главной его на тот момент цели - скомпрометировать Шатов в глазах потенциальных и действующих участников кружка - обернулось, тем не менее, полной катастрофой в глобальной смысле. Расставшись со Ставрогиным после ужасного и болезненного разговора, что имел место между ними сразу после, Петр Степанович направился обратно к Кириллову. Ноги словно сами несли его в чистый покой маленького флигелька, где всегдашние белые чашки с выщербленные краями стояли на выцветшей льняной скатерти, и тишина витала над ними. Самая мысль об этом нерушимом порядке приводила теперь его в необъяснимое бешенство, и это бешенство нравилось ему много раз больше, нежели холодное, липкое бессилие, в которое повергало его все связанное с именем Ставрогина.
Он почти бежал всю дорогу и вошел к Кирилову уже сильно запыхавшись. Тот стоял у окна, а значит, должен был приметить его приближение. Тем не менее, оборотившись, он явно был поражен увиденным.
- Что с вами случилось?
Только поймав на себе взгляд Кириллова, Петр Степанович осознал вполне, как глупо, должно быть, выглядит сейчас. Ему также пришла в голову мысль, что необходимо каким-нибудь образом непременно объяснить свой визит.
- Меня очень мучит жажда, и я решил вернуться. Нет ли у вас воды?
- Графин с водою в соседней комнате на столе, - Кириллов отворотился к окну.
Верховенский направился туда, куда указал ему Кириллов. Графин в самом деле стоял на маленьком столике подле стены, над которым висело на единственном гвозде небольшое зеркало в пыльной деревянной раме. Петр Степанович бездумно взглянул в него. Вид у него был совершенно потерянный, даже несколько сумасшедший; он поднял графин с места и тут же поставил обратно. Рядом лежала гребенка для волос, по всей вероятности принадлежащая самому Кириллову. Верховенский уставился на вещицу тяжелым взглядом; руки его буквально сводил какой-то нервный спазм, ему ужасно хотелось взять что-то из этого места и унести с собой. Наконец, он понял - ему хотелось взять свое, то, что принадлежало ему по праву изначально. Кровь все еще шумела у него в голове как знак пережитого недавно унижения.
- Будь проклят Ставрогин, - проговорил он тихо сам с собой, - но ведь Ставрогина здесь нет.
Эти слова воодушевили его; Верховенский взял со стола гребенку и сунул в карман. Он вернулся к Кириллову с выражением веселым и развязным; но тот все еще стоял у окна, неотрывно глядя, как ветер ворошит опавшие желтые листья.
Глядя на его словно выточенный чьими-то умелыми руками сухощавый силуэт, Петр Степанович в очередной раз подивился тому, что живущий на грани нищеты Алексей Нилыч всегда бывал так ладно одет. Словно все, чего он касался, видоизменялось под его руками, становясь ему в пору. И именно эту сверхъестественную его непроницаемую цельность Верховенскому отчаянно захотелось поломать и разбить. То, что сейчас с ним был именно Кириллов, придавало его желанию свести свои счеты особую законченность и правильность, дарующую несомненную уверенность в собственной правоте. Верховенский вспомнил, как вжимал это тело в стену – розмарин, теплый запах свежего пота и фарфоровые кости чужих запястий под пальцами, готовые сломаться под его напором и пронзить ему руки.
Кровь ударила в голову Петру Степановичу.
- Что за представление вы только что устроили у Виргинских? – вопросил его Кириллов, не оборачиваясь.
- Только то, которого они достойны. Какая публика, таково и действо.
- Вы выставили в ужасном свете Шатова, скомпрометировали Николая Всеволодовича... и меня, - помолчав, добавил Кириллов, - но это неважно. Вы собрали нас всех только с одной целью оскорбить. Это подло даже по вашим меркам.
- И что с того? Я лишь задал им вопрос, очень уместный в наших обстоятельствах, а Шатов со Ставрогиным сами выбрали скомпрометировать себя. Я только предложил им эту возможность, за которую они поспешили ухватиться.
Кириллов, наконец, оборотился к нему. Лицо его было спокойно, но в глазах читалась сдерживаемая ярость.
- Я понимаю теперь, отчего Ставрогин не хочет иметь с вами дел.
- Что вы сказали? - Петр Степанович отступил назад, как будто его ударили по лицу. Взяв себя в руки, он принужденно засмеялся, - даже если и так, вам какое дело? Что вам с того, что будет с Шатовым и с Николаем Всеволодовичем? Вы, можно сказать, уже и не вполне настоящий человек, а так, одна видимость, какие у вас могут быть желания? Вот у вас подле окна муха летает, и у этой мухи есть более веское право претендовать на существование, поскольку вы от этого права сами добровольно отказываетесь, а значит, претензий ко мне у вас никаких не может быть.
Петр Степанович не отдавал себе отчета, что каждому его слову сопутствовал шаг, приближающий его к Кириллову. Только одно его бледное лицо стояло у Верховенского перед глазами, как было это недавно у Липутина во дворе. Оказавшись близко, он также безотчетно протянул руку, и схватил стоящего перед ним Алексея Нилыча за рукав одежды, но в этот раз все пошло совсем иным, непредсказуемым образом.
Ощутив прикосновение, Кириллов совершенно молча, как бросается на жертву в одном смертоносном прыжке дикий зверь, схватил его за плечи и толкнул к стене. Петр Степанович еще успел увидеть, как белые пальцы хищно тянутся к его шее, прежде чем вживую ощутить их тиски, сжимающиеся на его горле самым немилосердным образом. В комнате воцарилась странная тишина, нарушаемая лишь жужжанием бьющейся о стекло мухи, и свистящими хрипами Верховенского. Петр Степанович тщетно пытался освободиться, хватая Кириллова за рукава и царапая ногтями. Вскоре уже темные пятна закружились перед взором его ускользающего сознания, когда пальцы на его шее неожиданно разжались. Судорожно хватая воздух ртом, Верховенский сполз вниз по стене к ногам Кириллова; никогда еще воздух не казался ему таким сладким. Как только тяжелый шар удушья, раздавившего ему грудь, стал чуть легче, он взглянул вверх на нависающее над ним лицо Алексея Нилыча. Тот глядел неверяще на дело рук своих, как человек, только что пробудившийся от самого дикого сна или ужасного кошмара. Он разомкнул губы, намериваясь сказать что-то, но не нашел слов и отворотился, точно от стыда, не в силах выносить более вида болезненно красных пятен на шее Петра Степановича, повторяющих очертания его собственных пальцев. Кириллов собирался отступить прочь, но в этот момент Верховенский по-змеиному метнулся вперед, ухватив его за одежду и утягивая вниз. Кириллов оказался подле него на полу, но, как ни странно, он совсем не пытался сопротивляться, точно все еще пребывая в потрясении от случившегося и чувствуя за него вину. Он позволили Петру Степановичу занять верховное положение, чем тот не применул воспользоваться, прижимая его к дощатому полу посредством собственного своего веса.
- Почему вы остановились? Ну же, почему? Боитесь? Вам ли не все равно? Ах, вы же не хотите связывать себя с моей жизнью, или смертью, или как еще?
- Я не хотел, - Кириллов говорил с большим страданием в голосе, точно это его, а не Петра Степановича только что едва не удавили до смерти, - это вы меня вынудили.
- О, нет, - Верховенский прокашлялся. Горло у него все еще саднило от каждого произнесенного слога, и голова казалась легкой и пустой, - это не я, это все вы сами. Это хорошо, что сами. Не такая уж большая между нами разница, и вам бы давно следовало это понять.
Вдруг он замер на месте, широко распахнув глаза.
- У вас кровь, - упавшим отчего-то голосом проговорил Петр Степановича. На виске Кириллова, косо вдоль линии волос, и в самом деле виднелась узкая неглубокая царапина, полученная им при падении. Как зачарованный, Верховенский глядел на нее, жадно впитывая взглядом рдяные капли, жирным глянцем блестевшие на свету. Не сводя глаз от алой влаги вплоть до последнего момента, он медленно опустился вниз и прикоснулся к ней губами, пробуя кровь на вкус. Дыхание Кириллова под ним прервалось на миг. Петр Степанович задержался в этом положении на добрую минуту, смакуя на языке вкус чужой кожи и навеки отпечатывая его в своей памяти, и двинулся ниже. Он набрал полную горсть темных волос, заставил Кириллова запрокинуть голову, словно повторяя движения однажды заученного странного танца. Оставляя своим ртом на коже скользящий влажный след, Верховенский впился губами в местечко прямо над белым воротником, болезненно и долго, с несомненной целью оставить след.
Кириллов под ним забился.
- Куда, - хрипло прошипел Верховенский, разочарованно отстраняясь прочь, - я не разрешал.
Он снова опустился вниз, ощутимо прихватывая зубами чужую шею.
- Это вам за те синяки, которые вы мне оставили только что. Вы с каждым разом позволяете мне одерживать вверх, так что я начинаю предполагать, что вам и самому это нравится, - выдохнул Верховенский в ухо Кириллову, наслаждаясь ощущением собственной над ним власти.
- Если вы посмеете. Если вы, - Кириллов силился произнести нечто, но не мог найти в себе сил это сделать, - то я убью вас.
- Не убьете и сами это знаете. А знаете вы, Кириллов, что у меня припрятан с собою нож?
Он в самом деле достал из внутреннего кармана складное лезвие, узкое и тонкое. Поддев им ткань на груди Кириллова, Петр Степанович рассек ее одним быстрым движением. Он посмотрел своей жертве в лицо, желая увидеть реакцию на производимые им действия, но Кириллов лишь закрыл глаза. Петр Степанович усмехнулся, и поместил рядом еще один разрез, идущий вдоль предыдущего.
- Вы не захотели убить меня, и тем самым сами обрекли себя на это. Вы, кто так много грезит о свободе и своеволии, не захотели употребить их, чтобы спастись, и теперь вы целиком в моей власти, и уже я волен с вами делать все, что мне угодно. Скажите, неужели вы в самом деле не сознаете, что из происходящего сейчас является вашим прямым допущением, а что только следствием моей решимости довести это допущение до известного нам обоим предела?
Петр Степанович понимал вполне, что деяние, которое он намеривался осуществить, было насилием, причем самым грубым и грязным, поскольку совершалось оно над разумным существом, обладающим волей и развитым нравственным чувством, но это соображение нисколько не волновало его. Верховенский был настроен решительно идти до конца, какими бы последствиями то ему не грозило.
- Я поглощу вас, - хрипло проговорил он, - душой и телом.
Отделив жгут ткани из изрезанной одежды Кириллова, он на мгновение освободил его запястья. Руки того, находившиеся все это время под тяжестью колен Верховенского, онемели и плохо слушались, так что Петр Степанович без труда смог связать их между собою добытой им полотняной лентой. Лицо Кириллова исказило страдание, но он все еще отказывался глядеть на своего мучителя.
- Верховенский, - проговорил он вдруг тихо и твердо, - остановитесь, Верховенский. Это не вы, это не можете быть вы. Вы низки, но не настолько. Давайте забудем все... Все, случившееся здесь...
- Посмотрите на меня. Ну же.
Кириллов в самом деле поглядел на него широко распахнутыми глазами, с плескавшимся в них густым ужасом и чем-то еще, что Петр Степанович бессилен был назвать и уловить.
- Мне нравится ваш взгляд, Кириллов. У вас хорошие глаза, как у человека, который вот-вот спрыгнет с ума, если еще не спрыгнул. Вам не странно, что я вам говорю все это? Вы на меня сейчас глядите так, словно вам странно, но у нас с вами теперь не должно быть друг от друга секретов.
Верховенский двумя ладонями развел остатки ткани, обнажая бледную грудь с четко обрисованными гладкими ребрами. Неспешно он опустился к темной точке острого соска, вбирая его в рот и прикусывая кожу. Резкий вздох, вырвавшийся из горла Кириллова, был ему наградой.
- Мы пустим разврат, которого не бывало раньше. Сейчас, прямо сейчас, - Петр Степанович облизал пересохшие губы. В глазах его, затуманенных новоизобретённой идеей, горел лихорадочный блеск. Окончательно решившись на что-то, он двинулся вниз по телу Кириллова, оставляя на своем пути легкие следы укусов, пока не достиг намеченной им цели.
В тишине комнаты раздался мягкий шорох одежды. Желтый свет осеннего солнца лился через оконное стекло, разбиваясь на полу текучей мозаикой, меняющейся согласно движению ветра и послушного ему колебания листьев. Ровное тиканье настенных часов прерывали негромкие мольбы, одно отчаянное «не надо», безнадежно повторяемое снова и снова, пока его не сменили отрывистые вздохи, убыстряющиеся по нерезкой амплитуде вплоть до момента, когда, достигнув некой конечной высоты, они не оборвались странным задушенным звуком, более всего похожим на сдерживаемое рыдание.
Верховенский поднялся, откашливаясь и судорожно вытирая рукавом рот. Другая рука его слепо искала лицо отворотившегося прочь Кириллова, карабкаясь верх по воротнику, и, найдя его, безвольно замерла. Впрочем, Петр Степанович быстро оправился от случившегося. Уже через несколько минут он был на ногах, самым спокойным и собранным образом приводя свой внешний вид в подобающее состояние. Оценив свою наружность в отражении оконного стекла, он, по всей видимости, остался весьма ею доволен. Оборотившись, Верховенский весело поглядел на Кириллова.
- Развяжите руки, - глухо проговорил тот, почувствовав направленный на него взгляд. Он сидел на полу, подтянув колени к груди. Голос его колебался едва уловимо, балансируя на некой опасной грани.
Петр Степанович с сомнением оглядел его.
- Мне уж некогда с вами возиться, там хитрый узел. Я у вас сегодня взял гребенку, а вам оставлю нож.
Опустившись на корточки рядом с Кирилловым, чтобы положить лезвие на пол, он замешкался на мгновение, будто на что-то решаясь, затем аккуратно убрал в сторону несколько темных прядей, спадавших тому на глаза. Верховенский проговорил, скоро и низко, неотрывно глядя в бледное лицо.
- Если вы и теперь меня не ненавидите, то я не знаю, что и думать.
Поднявшись на ноги, с легкой усмешкой светского благодушия на устах, Петр Степанович добавил уже совершенно иным голосом:
- Не смотрите же на меня так обиженно. Чай, вы не ребенок, - он натянул на руки перчатки, явно наслаждаясь тем, как тесно их материал облегает очертания его пальцев, - я вам пришлю человека с новой рубашкой. А потом мы с вами встретимся снова, и в ваших же собственных интересах быть к этому готовым.
Петр Степанович направился к двери, но обернулся на пороге, словно будучи не в силах не бросить на Кириллова один последний взгляд, прежде чем выйти прочь.
- До приятнейшего.
Дверь захлопнулась за ним. Кириллов, который по-прежнему находился все в той же надломленной позе, медленно поднял связанные вместе руки и закрыл ладонями лицо.