Мир сгинул, я должен тебя нести.
Не смотрите на меня так. 
Фэндом: Достоевский Ф.М., "Бесы"
Название: Маленькая смерть
Персонажи: Верховенский/Кириллов
Рейтинг: R
Размер: 2583 слов.
Предупреждения: Нонкон, OOCище, Верховенский в кадре.
Описание: Старая ненависть порой принимает странные формы.
читать дальше
Род людской предпочитает желать ничто желанию ничего не желать. Сохраним за этой волей к небытию… имя нигилизма.
(с) А. Бадью
С самого раннего утра Петр Степанович находился в состоянии значительного раздражения и расстройства духа. Никак не хотели отыскиваться документы, столь нужные, чтобы довести до логического финала тяжбу по поводу рощи, и досаждала скучная, но необходимая для дела обязанность наносить визиты, поддакивая в каждом доме. Однако помимо всех прочих волнений и проблем, в наибольшей степени нервировала его загадка недавней ставрогинской дуэли. Дело то было в высшей степени странное - крови было пролито ни капли, однако же совокупное и единодушное молчание участников и свидетелей инцидента заставляло предполагать самые фантастические домыслы и тайны. Гагарин, который об эту пору должен быть умиротворен полученным, наконец, удовлетворением, коего он столь долго и бесплодно добивался, вернулся в город в исключительно подавленном состоянии, граничащим даже с нервным потрясением, и не желал никого принимать. Маврикий Иванович также был нем, как рыба, в соответствие с законами офицерской чести, хотя и явно очень страдал от невозможности поделиться чувствами, вызванными этим событием, очевидно свершившим некий переворот в его душе. Расспрашивать же о случившемся самого Ставрогина казалось идеей и вовсе суицидальной. Подобный поступок был больше в стиле Кириллова, на которого, собственно и возлагал Петр Степанович последнюю надежду выведать подробности свершившейся дуэли, столь занимавшей его, как и все прочее, касавшееся Ставрогина и его дел.
Именно поэтому Верховенский первым делом решил нанести визит Шатову, в смутной надежде, что тот, возможно, давеча слышал что-то от Кириллова и в силу несдержанности, проистекающий от раздражительности характера, непременно проговорится.
Поднявшись в мезонин, Верховенский настойчиво несколько раз постучал в тяжелую дубовую дверь занимаемой Шатовым квартиры. Ответа не было. Потоптавшись с минуту на темной лестнице, пахнувшей пылью и, отчего-то, полынью, он, плюнув в сердцах, спустился обратно во двор. Взор его упал на призывно распахнутые окна утопающего в обрамлении резной листвы флигелька, занимаемого Кирилловым.
Там, как обычно, оказалось незаперто и неприкрыто. Не утруждая себя лишней учтивостью известить о своем присутствии, Петр Степанович проскользнул в приоткрытую дверь, направившись сразу в сдаваемые жилые комнаты.
Он застал Кириллов сидящим за излюбленным им столом в странной, несколько надломленной позе, вытянув перед собою белые, как бумага, руки, и уронив на них голову. Темные его волосы закрывали лицо, казалось, он и вовсе не дышал. По столу были разбросаны листы чертежей со сделанными на них сиреневыми чернилами аккуратными линиями расчетов и формул. На одно безумное мгновение Петру Степановичу померещилось, что в темных длинных щелях между половицами запеклась черная кровь, а Кириллов, в каком-то припадке нервического нетерпения, все же исполнил свой замысел, никого заранее не упредив, когда тот, словно почувствовав чужое присутствие, пошевелился и приподнял голову.
— Ах, это вы, — констатировал Кириллов. Если он и был удивлен, то предпочел этого не выказывать, — Проходите.
— Как у вас, однако, свежо, — проговорил Верховенский даже излишне весело, энергично проходя в комнату и усаживаясь за стол. На поистрепавшейся синей ситцевой скатерти стоял всегдашний чай в щербатом фарфоровом сервизе, на этот раз нетронутый и уже остывший, — А ведь день обещает быть жарким! Впрочем, до вас это мало касается — вы всё дома.
— Зачем вы пришли?
Верховенский с хищным и как бы брезгливым любопытством вглядывался в Кириллова. Тот казался даже бледнее обычного, и усталые, с болезненной краснотою глаза выдавали, что нынешняя ночь его и вовсе была бессонной. Осознав это, бодрый и свежий Петр Степанович решил идти ва-банк.
— Я, собственно, к вам на одну лишь минутку. Забежал полюбопытствовать, не знаете ли вы где Шатов? Верите ли, вот уже второй день никак не могу застать его! Исчез, и как под воду провалился. Словно он нарочно скрывается от меня, этот Шатов.— Ужасно весело рассмеялся Верховенский.
- Шатов мне не докладывается, — медленно, словно раздумывая над сказанным, проговорил Кириллов. — И что мне Шатов? Вам он нужен. Вы ищите.
— Позвольте, но как же его искать? Не записку же мне ему оставить, право слово, - вскинул руками Петр Степанович, все еще смеясь. — Дело наше ведь деликатнейшего свойства. Как бы не вышло чего, я ведь о нем пекусь в первую очередь. Шатов человек горячий, сам не поймет, каких дров наломает, пропадет. Как бы кто иной, помимо меня, его не остудил...
Заметив, как на глазах мрачнеет и хмурится Кириллов, Верховенский решил сменить тему беседы.
— А, впрочем, неважно. Как дела у Николая Всеволодовича, позвольте полюбопытствовать? Мы с ним не свиделись еще после дуэли. Я, право, и не знаю, как к нему сейчас подступиться.
— Почему ко мне? — Кириллов явно собирался сердиться. — Почему не спросите сами? Я не сиделка, и не конфидент. Я не обязан.
— Кириллов, да поймите же вы, что это не какое-то там праздное любопытство! Вы, быть может, считаете, что это не так уж и красиво — спрашивать у вас про Ставрогина с Шатовым, но ведь наше дело — общее! А значит, всё до всех касается. Вы ведь несомненно и сами сознаете ту роковую и несомненную роль, которую Ставрогин… А впрочем, вздор. Отвечайте же, скажете вы мне, наконец, или нет?
Черные глаза Кириллова вспыхнули на короткий миг. Весь растрепанный и как бы изломанный, Кириллов был без сюртука, в одной рубахе, облегающей его стан даже чересчур свободно, - так худ и бледен он стал за последние дни. Сквозь ткань на груди вырисовывались две узкие и острые, как парные лезвия, ключицы. Верховенский подумал, что смог бы, если бы захотел, легко пересилить его, и эта мысль доставила Петру Степановичу неожиданно острое наслаждение. Новый смутный замысел закрутился в его мозгу, стремительно набирая обороты.
— Работа ждет. Пейте чай, если желаете. Не до вас.
— Ах, да. Вы ведь строите наш мост, — кисло протянул Верховенский. И вдруг добавил с неожиданно злой даже для себя самого насмешливой издевкою в голосе, — не странно вам думать, что эти вот ветхие, на ладан дышащие бумаги, на которых вы чертите, переживут вас?
Кириллов уставился на него в молчаливом изумлении. Верховенский понимал, что рискует безосновательно, ставя под удар давнишний свой замысел использовать Кириллова, но что-то толкало его вперед, будто некий маленький, злобный бесенок вертелся у него под сердцем. Он продолжил.
— А ведь вы тоже были частью общества, а теперь уж не стыдитесь ли вы нас? Право слово, вы же тогда вашу теорию и выдумали, высиживая часами у Ставрогина. Что он в вас такого особенного нашел, хотел бы я знать? — вдруг вырвалось у Петра Степановича. Глаза Кириллова, без того казавшиеся темными провалами на бескровном его лице, стали еще больше от удивления. Произведенный эффект был до того комичен, что Верховенский рассмеялся, открыто и нисколько не пытаясь скрыть своего веселья и вызвавшей его причины.
— Уходите, — Кириллов порывисто поднялся с места, давая понять, что визит окончен.
Повинуясь внезапному приступу, раздражения, Верховенский грубо и больно схватил Кириллова повыше запястья, разворачивая его к себе лицом.
— Мы еще с вами не закончили в настоящем виде.
Тот в гневе попытался отнять руку, но Петр Степанович оказался ловчее. Проворно вскочив с места, Верховенский старым мальчишеским приемом заломил Кириллову руку, заставив того стесненно и даже несколько унизительно прогнуться в пояснице. Вдохновленный этим успехом, Верховенский мстительно выкрутил бледное запястье чуть крепче, но, к большому его разочарованию, с губ Кириллова не сорвалось ни единого звука, выдающего испытанную им боль.
— Да что же с вами сегодня такое, — с притворным изумлением вопросил Петр Степанович, — раньше я не замечал в вас такой злости!
— Отпустите меня, — спокойно выговорил Кириллов. Он вдруг совершенно застыл и перестал бороться.
— А не то что? — с насмешкою отозвался Верховенский, — вы только посмотрите на себя, еще немного и вам и вовсе не придется стреляться. Верно говорят у нас, что вы, должно быть, душевно не вполне здоровы. Тем более странно, что Николай Всеволодович уделил вам столько времени. Уж не жалостью ли вы заслужили счастье иметь его безраздельное внимание, в конце концов? Так ведь в нем нет никакой жалости, вот в чем шутка. Впрочем, вам это лучше других должно быть известно.
Кириллов до этого молча и безропотно слушавший, внезапно одним сильным движением пребольно заехал локтем Верховенскому под правое ребро. Тот охнул, почти разжав пальцы, но тут же извернулся и мигом перешел в наступление, рассвирепев уже окончательно. В завязавшейся потасовке Кириллов боролся молча и отчаянно, и, возможно, одержал бы верх, если бы Верховенский, улучив момент, не толкнул его спиною на старое трюмо, так, что тот, запнувшись, оказался прижат обеими лопатками к выцветшим песочного цвета обоям. Этого мгновенного замешательства хватило, чтобы Петр Степанович успел выхватить из кармана свой револьвер, и закрепить победу, прижав острый локоть держащей оружие руки к чужому горлу.
Оба тяжело дышали. Верховенский с брезгливостью пристально глядел на свою жертву, ощущая в затылке что-то наподобие тяжелого, вязкого дыма. Это чувство было темное, смутно-тревожащее, но приятное.
— Я бы мог вас убить прямо сейчас, — жаркой и злой скороговоркой выпалил он, — понимаете вы это или нет, глупый вы человек? И единственная причина, по который вы живы, по которой вам позволяют жить — это наш с вами уговор. Не вы делаете нам одолжение, убивая себя, а мы вас держим возле себя как зверя на убой, чтобы пустить под нож, когда придет время.
Кириллов, до этого неверяще и будто бы несколько иронически глядящий на него своими черными до непроницаемости глазами, внезапно рассмеялся. Смех этот, хриплый и сдавленный поначалу, становился все громче и развязнее, и каждая его нота неприятно ударяла по нервам Петра Степановича, в висках которого начинали звенеть первые нежные колокольчики грядущей мигрени.
— Замолчите! — выкрикнул он, наконец, и Кириллов вдруг в самом деле замолчал, бледно и холодно улыбаясь. Всё, что было живого и теплого в лице Алексея Нилыча, словно вдруг покинуло его черты, и это застывшее, бесстрастно-презрительное выражение до ужаса напомнило Петру Степановичу лицо Ставрогина в те моменты, когда тот думал, что никто на него не смотрит. Сходство это необычайно болезненно резануло где-то внутри, и новая страшная идея, как унизить и растоптать Кириллова, родилась из этой боли.
Будто только стремясь испробовать свои возможности, Верховенский несильно, почти даже бережно надавил предплечьем на чужое горло, одновременно используя собственное тело, чтобы еще крепче прижать Кириллова к стене. Свободную руку Петр Степанович проворно запустил под одежду Кириллова, спешно пробираясь цепкими пальцами сквозь слои теплой от близости к живой коже ткани.
Несколько мгновений Кириллов лишь непонимающе глядел на Верховенского, но затем, вдруг осознав что-то, порывисто и отчаянно мотнул головой, будто отрицая нечто неминуемое и грозное, угрожающее ему. В этом своем движении Кириллов чувствительно задел Петра Степановича по переносице: удар, хоть и пришелся вскользь, оставил Верховенского с нечётко саднящей болью и деликатнейшим ощущением тепла от тонкого ручейка стекающей вниз по лицу из носа соленой крови. Это обстоятельство, однако, нисколько не обескуражило Петра Степановича. Жутко улыбаясь окровавленными губами, он приник к беспокойно бьющейся на шее Кириллова синей жилке, оставляя за собою кровяной мажущий след. Весь содрогнувшись от отвращения и тщетно пытаясь отпрянуть, Кириллов с глухим гулким звуком крепко ударился затылком об деревянную стену.
— Ай-ай, как некрасиво.
Верховенский подался ближе и вперед, хотя стоять так, балансируя на носках туфель, было невероятно неудобно. Одного лишь физического вторжения в наиболее интимную, сокровенную область стоящего перед ним человеческого существа ему было мало. Он хотел говорить Кириллову прямо в ухо, хотел ядом отравить его кровь, просочиться под черепную коробку и навести в чувствах его ужасный, невыносимый хаос.
— Вы, Кириллов, ужасно много о себе думаете. Вы все думаете, что выше меня, я это давно заметил. Вы себе эту идейку выдумали и в голову вбили, будто вы существо духовное, и не от мира сего. Так вот сдается мне, вы ошибаетесь, — он шептал лихорадочно, быстро, горячо, почти путаясь в словах, как человек, который хотел бы высказать многое, и ужасно боялся не успеть. - Вы как и всякий. Не лучше и не хуже, а очень даже и скучны, если снять с вас эти философические одежды и разложить голым… на чистом стекле… как какое-нибудь насекомое, вроде паука или инфузории… Вы ужасно… ужасно много думаете…
Но чем больше Петр Степанович говорил, тем больше собственные слова его увязали в тяжелом, густом возбуждении, которое от тесной близости чужого, трепещущего под его рукою тела, скапливалось в нем, грозя при малейшем неосторожном движении опрокинуться и перелиться через край. Странный ясный запах, исходивший от кожи и одежды Кириллова – что-то аптечное, чистое, напоминающее одновременно лекарственный розмарин и аромат свежезаваренного чая, приводил в замешательство, заставляя мысли путаться, как в горячечном бреду.
Не получив никакого ответа, Верховенский отстранился, чтобы поглядеть на Кириллова вблизи. Лицо того было неестественно белое, с широко распахнутыми темными, точно угольными, глазами. Он не шевелился, только губы его, судорожно сведенные между собою, мелко и редко подрагивали. Уж не припадок ли с ним, мелькнула у Верховенского непрошеная мысль. К этому он не был готов. Но прежде чем он мог предпринять что-либо еще, Кириллов выгнулся под ним, оскалив белые зубы и словно подставляя вымаранное кровью бледное горло. В первый миг Верховенский даже отпрянул от неожиданности, ощущая, как удушливая волна жара, окатившая его целиком от увиденного, горячо оседает в паху. Нисколько не колеблясь, Верховенский тесно вжался бедрами в напряженное, как готова зазвенеть струна, тело.
— Если бы вы знали, Кириллов… Если бы только знали, — вновь дыхание Петра Степановича влажно и тяжело опаляло ухо бездумно царапающему его плечи ногтями Кириллову. Бисерные капли пота стыли на полыхающих висках Верховенского, не принося, однако, никакого облегчения, но только распаляя его еще больше. — Как же... Вы... Мне... Осточертели!
Каждое слово сопровождалось резким рывком кисти. Кириллов глядел на него пристально, но, кажется, совершенно не узнавая. Петр Степанович же впитывал его выражение со мстительным упоением. Кириллов в тот момент казался ему совершенно новым, незнакомым существом, даже красивым отчасти какой-то болезненной, недоброй красотою редкого оранжерейного цветка. Смерть и тяга к смерти, презрение к невозможности жизни, своей и чужой, виделись ему в этом лице. Наконец, выражение черт Кириллова, прежде почти страдальческое, преобразилось в некий сплав между искренним изумлением и самой настоящей глубокой скорбью; закусив нижнюю губу, он зажмурился, как от мучительно резкой и неизбежной боли. Еще через мгновение все было кончено для него.
Одного только этого зрелища и сознания собственного торжества оказалось достаточно, чтобы скопившееся внутри Петра Степановича наслаждение поднялось в нем, высоко вскипая белой горячей пеной. На одно томительно растянувшееся мгновение мир вокруг перестал существовать. Верховенский, пронзенный судорогой освобождения, сам того не сознавая, надломлено уронил голову на чужое плечо. Радость небытия переполнила его сердце.
Кириллов первым нарушил воцарившийся хрупкий мир, выскользнув из рук и опустившись на жалобно скрипнувшее под его весом ветхое трюмо. Петр Степанович, устало пошатываясь, отлепился от стены. Его запястье скучно ныло от напряжения, но в голове плескались, медленно рассеиваясь, остатки вязкого, восхитительно белого наслаждения. Можно было не думать, не существовать. Из окна тянуло свежим озерным запахом не нагретой еще июньским солнцем листвы, ласковый ветерок врывался в комнату сквозь приоткрытые ставни, невесомо и беззвучно перебирая края оставленных на столе листов бумаги.
Кириллов, не глядя на Петра Степановича, оправлял свою одежду. На бледных щеках его горел очень к нему идущий румянец, а на шее темнели поблекшие редкие мазки крови, оставленные там, где касался его Верховенский. Кириллов облизал пересохшие губы, и Петр Степанович неожиданно осознал, что не может оторвать взгляда от его лица.
Верховенский отвернулся, нестойко подошел к столу и выплеснул в рот остатки чая.
Кириллов за его спиной неожиданно усмехнулся – тонко, понимающе.
— Маленькая смерть.
— Опять вы за свое, — скучно и как бы с разочарованием отозвался Верховенский. Только что бывшая между ними чудовищная сцена стремительно тускнела в сознании, как нечто и вовсе фантастическое, уступая место заботам более злободневным. Петр Степанович с тоской думал о перспективе возвращения домой измятым, в грязном белье и пятнах крови.
— Я понимаю, — вдруг выговорил Кириллов после минуты обоюдного молчания. Он уже оправил свою одежду и глядел на Верховенского по-всегдашнему. — Вы опять захотели мышь пустить. Но только у вас не вышло.
Он поднялся с места и, как ни в чем ни бывало, направился к приоткрытой двери в соседнюю комнату. Не оборачиваясь, остановился у дверного проема.
— Ничто входящее в человека не оскверняет его. Знайте.
Верховенский посмотрел ему вслед даже с интересом.
— Это что же, цитата в своем роде? А впрочем, пусть ее. Я к вам еще зайду.
Кириллов, не говоря более ни слова, вышел. Верховенский подошел к окну, оправляя на ходу сюртук. В светлом лазоревом небе над варварски пышными зарослями неухоженного сада грациозно и стремительно ныряли стрижи. Белое круглое солнце, праведным и неправедным равнодушно дарующее свое тепло, медлительно стремилось к зениту.
Петр Степанович думал о множестве микроскопических тварей, пожирающих друг друга под сенью яркой, словно подсвеченной изнутри изумрудным светом листвы, и улыбался своим мыслям.
День обещал быть жарким.

Фэндом: Достоевский Ф.М., "Бесы"
Название: Маленькая смерть
Персонажи: Верховенский/Кириллов
Рейтинг: R
Размер: 2583 слов.
Предупреждения: Нонкон, OOCище, Верховенский в кадре.
Описание: Старая ненависть порой принимает странные формы.
читать дальше
Род людской предпочитает желать ничто желанию ничего не желать. Сохраним за этой волей к небытию… имя нигилизма.
(с) А. Бадью
С самого раннего утра Петр Степанович находился в состоянии значительного раздражения и расстройства духа. Никак не хотели отыскиваться документы, столь нужные, чтобы довести до логического финала тяжбу по поводу рощи, и досаждала скучная, но необходимая для дела обязанность наносить визиты, поддакивая в каждом доме. Однако помимо всех прочих волнений и проблем, в наибольшей степени нервировала его загадка недавней ставрогинской дуэли. Дело то было в высшей степени странное - крови было пролито ни капли, однако же совокупное и единодушное молчание участников и свидетелей инцидента заставляло предполагать самые фантастические домыслы и тайны. Гагарин, который об эту пору должен быть умиротворен полученным, наконец, удовлетворением, коего он столь долго и бесплодно добивался, вернулся в город в исключительно подавленном состоянии, граничащим даже с нервным потрясением, и не желал никого принимать. Маврикий Иванович также был нем, как рыба, в соответствие с законами офицерской чести, хотя и явно очень страдал от невозможности поделиться чувствами, вызванными этим событием, очевидно свершившим некий переворот в его душе. Расспрашивать же о случившемся самого Ставрогина казалось идеей и вовсе суицидальной. Подобный поступок был больше в стиле Кириллова, на которого, собственно и возлагал Петр Степанович последнюю надежду выведать подробности свершившейся дуэли, столь занимавшей его, как и все прочее, касавшееся Ставрогина и его дел.
Именно поэтому Верховенский первым делом решил нанести визит Шатову, в смутной надежде, что тот, возможно, давеча слышал что-то от Кириллова и в силу несдержанности, проистекающий от раздражительности характера, непременно проговорится.
Поднявшись в мезонин, Верховенский настойчиво несколько раз постучал в тяжелую дубовую дверь занимаемой Шатовым квартиры. Ответа не было. Потоптавшись с минуту на темной лестнице, пахнувшей пылью и, отчего-то, полынью, он, плюнув в сердцах, спустился обратно во двор. Взор его упал на призывно распахнутые окна утопающего в обрамлении резной листвы флигелька, занимаемого Кирилловым.
Там, как обычно, оказалось незаперто и неприкрыто. Не утруждая себя лишней учтивостью известить о своем присутствии, Петр Степанович проскользнул в приоткрытую дверь, направившись сразу в сдаваемые жилые комнаты.
Он застал Кириллов сидящим за излюбленным им столом в странной, несколько надломленной позе, вытянув перед собою белые, как бумага, руки, и уронив на них голову. Темные его волосы закрывали лицо, казалось, он и вовсе не дышал. По столу были разбросаны листы чертежей со сделанными на них сиреневыми чернилами аккуратными линиями расчетов и формул. На одно безумное мгновение Петру Степановичу померещилось, что в темных длинных щелях между половицами запеклась черная кровь, а Кириллов, в каком-то припадке нервического нетерпения, все же исполнил свой замысел, никого заранее не упредив, когда тот, словно почувствовав чужое присутствие, пошевелился и приподнял голову.
— Ах, это вы, — констатировал Кириллов. Если он и был удивлен, то предпочел этого не выказывать, — Проходите.
— Как у вас, однако, свежо, — проговорил Верховенский даже излишне весело, энергично проходя в комнату и усаживаясь за стол. На поистрепавшейся синей ситцевой скатерти стоял всегдашний чай в щербатом фарфоровом сервизе, на этот раз нетронутый и уже остывший, — А ведь день обещает быть жарким! Впрочем, до вас это мало касается — вы всё дома.
— Зачем вы пришли?
Верховенский с хищным и как бы брезгливым любопытством вглядывался в Кириллова. Тот казался даже бледнее обычного, и усталые, с болезненной краснотою глаза выдавали, что нынешняя ночь его и вовсе была бессонной. Осознав это, бодрый и свежий Петр Степанович решил идти ва-банк.
— Я, собственно, к вам на одну лишь минутку. Забежал полюбопытствовать, не знаете ли вы где Шатов? Верите ли, вот уже второй день никак не могу застать его! Исчез, и как под воду провалился. Словно он нарочно скрывается от меня, этот Шатов.— Ужасно весело рассмеялся Верховенский.
- Шатов мне не докладывается, — медленно, словно раздумывая над сказанным, проговорил Кириллов. — И что мне Шатов? Вам он нужен. Вы ищите.
— Позвольте, но как же его искать? Не записку же мне ему оставить, право слово, - вскинул руками Петр Степанович, все еще смеясь. — Дело наше ведь деликатнейшего свойства. Как бы не вышло чего, я ведь о нем пекусь в первую очередь. Шатов человек горячий, сам не поймет, каких дров наломает, пропадет. Как бы кто иной, помимо меня, его не остудил...
Заметив, как на глазах мрачнеет и хмурится Кириллов, Верховенский решил сменить тему беседы.
— А, впрочем, неважно. Как дела у Николая Всеволодовича, позвольте полюбопытствовать? Мы с ним не свиделись еще после дуэли. Я, право, и не знаю, как к нему сейчас подступиться.
— Почему ко мне? — Кириллов явно собирался сердиться. — Почему не спросите сами? Я не сиделка, и не конфидент. Я не обязан.
— Кириллов, да поймите же вы, что это не какое-то там праздное любопытство! Вы, быть может, считаете, что это не так уж и красиво — спрашивать у вас про Ставрогина с Шатовым, но ведь наше дело — общее! А значит, всё до всех касается. Вы ведь несомненно и сами сознаете ту роковую и несомненную роль, которую Ставрогин… А впрочем, вздор. Отвечайте же, скажете вы мне, наконец, или нет?
Черные глаза Кириллова вспыхнули на короткий миг. Весь растрепанный и как бы изломанный, Кириллов был без сюртука, в одной рубахе, облегающей его стан даже чересчур свободно, - так худ и бледен он стал за последние дни. Сквозь ткань на груди вырисовывались две узкие и острые, как парные лезвия, ключицы. Верховенский подумал, что смог бы, если бы захотел, легко пересилить его, и эта мысль доставила Петру Степановичу неожиданно острое наслаждение. Новый смутный замысел закрутился в его мозгу, стремительно набирая обороты.
— Работа ждет. Пейте чай, если желаете. Не до вас.
— Ах, да. Вы ведь строите наш мост, — кисло протянул Верховенский. И вдруг добавил с неожиданно злой даже для себя самого насмешливой издевкою в голосе, — не странно вам думать, что эти вот ветхие, на ладан дышащие бумаги, на которых вы чертите, переживут вас?
Кириллов уставился на него в молчаливом изумлении. Верховенский понимал, что рискует безосновательно, ставя под удар давнишний свой замысел использовать Кириллова, но что-то толкало его вперед, будто некий маленький, злобный бесенок вертелся у него под сердцем. Он продолжил.
— А ведь вы тоже были частью общества, а теперь уж не стыдитесь ли вы нас? Право слово, вы же тогда вашу теорию и выдумали, высиживая часами у Ставрогина. Что он в вас такого особенного нашел, хотел бы я знать? — вдруг вырвалось у Петра Степановича. Глаза Кириллова, без того казавшиеся темными провалами на бескровном его лице, стали еще больше от удивления. Произведенный эффект был до того комичен, что Верховенский рассмеялся, открыто и нисколько не пытаясь скрыть своего веселья и вызвавшей его причины.
— Уходите, — Кириллов порывисто поднялся с места, давая понять, что визит окончен.
Повинуясь внезапному приступу, раздражения, Верховенский грубо и больно схватил Кириллова повыше запястья, разворачивая его к себе лицом.
— Мы еще с вами не закончили в настоящем виде.
Тот в гневе попытался отнять руку, но Петр Степанович оказался ловчее. Проворно вскочив с места, Верховенский старым мальчишеским приемом заломил Кириллову руку, заставив того стесненно и даже несколько унизительно прогнуться в пояснице. Вдохновленный этим успехом, Верховенский мстительно выкрутил бледное запястье чуть крепче, но, к большому его разочарованию, с губ Кириллова не сорвалось ни единого звука, выдающего испытанную им боль.
— Да что же с вами сегодня такое, — с притворным изумлением вопросил Петр Степанович, — раньше я не замечал в вас такой злости!
— Отпустите меня, — спокойно выговорил Кириллов. Он вдруг совершенно застыл и перестал бороться.
— А не то что? — с насмешкою отозвался Верховенский, — вы только посмотрите на себя, еще немного и вам и вовсе не придется стреляться. Верно говорят у нас, что вы, должно быть, душевно не вполне здоровы. Тем более странно, что Николай Всеволодович уделил вам столько времени. Уж не жалостью ли вы заслужили счастье иметь его безраздельное внимание, в конце концов? Так ведь в нем нет никакой жалости, вот в чем шутка. Впрочем, вам это лучше других должно быть известно.
Кириллов до этого молча и безропотно слушавший, внезапно одним сильным движением пребольно заехал локтем Верховенскому под правое ребро. Тот охнул, почти разжав пальцы, но тут же извернулся и мигом перешел в наступление, рассвирепев уже окончательно. В завязавшейся потасовке Кириллов боролся молча и отчаянно, и, возможно, одержал бы верх, если бы Верховенский, улучив момент, не толкнул его спиною на старое трюмо, так, что тот, запнувшись, оказался прижат обеими лопатками к выцветшим песочного цвета обоям. Этого мгновенного замешательства хватило, чтобы Петр Степанович успел выхватить из кармана свой револьвер, и закрепить победу, прижав острый локоть держащей оружие руки к чужому горлу.
Оба тяжело дышали. Верховенский с брезгливостью пристально глядел на свою жертву, ощущая в затылке что-то наподобие тяжелого, вязкого дыма. Это чувство было темное, смутно-тревожащее, но приятное.
— Я бы мог вас убить прямо сейчас, — жаркой и злой скороговоркой выпалил он, — понимаете вы это или нет, глупый вы человек? И единственная причина, по который вы живы, по которой вам позволяют жить — это наш с вами уговор. Не вы делаете нам одолжение, убивая себя, а мы вас держим возле себя как зверя на убой, чтобы пустить под нож, когда придет время.
Кириллов, до этого неверяще и будто бы несколько иронически глядящий на него своими черными до непроницаемости глазами, внезапно рассмеялся. Смех этот, хриплый и сдавленный поначалу, становился все громче и развязнее, и каждая его нота неприятно ударяла по нервам Петра Степановича, в висках которого начинали звенеть первые нежные колокольчики грядущей мигрени.
— Замолчите! — выкрикнул он, наконец, и Кириллов вдруг в самом деле замолчал, бледно и холодно улыбаясь. Всё, что было живого и теплого в лице Алексея Нилыча, словно вдруг покинуло его черты, и это застывшее, бесстрастно-презрительное выражение до ужаса напомнило Петру Степановичу лицо Ставрогина в те моменты, когда тот думал, что никто на него не смотрит. Сходство это необычайно болезненно резануло где-то внутри, и новая страшная идея, как унизить и растоптать Кириллова, родилась из этой боли.
Будто только стремясь испробовать свои возможности, Верховенский несильно, почти даже бережно надавил предплечьем на чужое горло, одновременно используя собственное тело, чтобы еще крепче прижать Кириллова к стене. Свободную руку Петр Степанович проворно запустил под одежду Кириллова, спешно пробираясь цепкими пальцами сквозь слои теплой от близости к живой коже ткани.
Несколько мгновений Кириллов лишь непонимающе глядел на Верховенского, но затем, вдруг осознав что-то, порывисто и отчаянно мотнул головой, будто отрицая нечто неминуемое и грозное, угрожающее ему. В этом своем движении Кириллов чувствительно задел Петра Степановича по переносице: удар, хоть и пришелся вскользь, оставил Верховенского с нечётко саднящей болью и деликатнейшим ощущением тепла от тонкого ручейка стекающей вниз по лицу из носа соленой крови. Это обстоятельство, однако, нисколько не обескуражило Петра Степановича. Жутко улыбаясь окровавленными губами, он приник к беспокойно бьющейся на шее Кириллова синей жилке, оставляя за собою кровяной мажущий след. Весь содрогнувшись от отвращения и тщетно пытаясь отпрянуть, Кириллов с глухим гулким звуком крепко ударился затылком об деревянную стену.
— Ай-ай, как некрасиво.
Верховенский подался ближе и вперед, хотя стоять так, балансируя на носках туфель, было невероятно неудобно. Одного лишь физического вторжения в наиболее интимную, сокровенную область стоящего перед ним человеческого существа ему было мало. Он хотел говорить Кириллову прямо в ухо, хотел ядом отравить его кровь, просочиться под черепную коробку и навести в чувствах его ужасный, невыносимый хаос.
— Вы, Кириллов, ужасно много о себе думаете. Вы все думаете, что выше меня, я это давно заметил. Вы себе эту идейку выдумали и в голову вбили, будто вы существо духовное, и не от мира сего. Так вот сдается мне, вы ошибаетесь, — он шептал лихорадочно, быстро, горячо, почти путаясь в словах, как человек, который хотел бы высказать многое, и ужасно боялся не успеть. - Вы как и всякий. Не лучше и не хуже, а очень даже и скучны, если снять с вас эти философические одежды и разложить голым… на чистом стекле… как какое-нибудь насекомое, вроде паука или инфузории… Вы ужасно… ужасно много думаете…
Но чем больше Петр Степанович говорил, тем больше собственные слова его увязали в тяжелом, густом возбуждении, которое от тесной близости чужого, трепещущего под его рукою тела, скапливалось в нем, грозя при малейшем неосторожном движении опрокинуться и перелиться через край. Странный ясный запах, исходивший от кожи и одежды Кириллова – что-то аптечное, чистое, напоминающее одновременно лекарственный розмарин и аромат свежезаваренного чая, приводил в замешательство, заставляя мысли путаться, как в горячечном бреду.
Не получив никакого ответа, Верховенский отстранился, чтобы поглядеть на Кириллова вблизи. Лицо того было неестественно белое, с широко распахнутыми темными, точно угольными, глазами. Он не шевелился, только губы его, судорожно сведенные между собою, мелко и редко подрагивали. Уж не припадок ли с ним, мелькнула у Верховенского непрошеная мысль. К этому он не был готов. Но прежде чем он мог предпринять что-либо еще, Кириллов выгнулся под ним, оскалив белые зубы и словно подставляя вымаранное кровью бледное горло. В первый миг Верховенский даже отпрянул от неожиданности, ощущая, как удушливая волна жара, окатившая его целиком от увиденного, горячо оседает в паху. Нисколько не колеблясь, Верховенский тесно вжался бедрами в напряженное, как готова зазвенеть струна, тело.
— Если бы вы знали, Кириллов… Если бы только знали, — вновь дыхание Петра Степановича влажно и тяжело опаляло ухо бездумно царапающему его плечи ногтями Кириллову. Бисерные капли пота стыли на полыхающих висках Верховенского, не принося, однако, никакого облегчения, но только распаляя его еще больше. — Как же... Вы... Мне... Осточертели!
Каждое слово сопровождалось резким рывком кисти. Кириллов глядел на него пристально, но, кажется, совершенно не узнавая. Петр Степанович же впитывал его выражение со мстительным упоением. Кириллов в тот момент казался ему совершенно новым, незнакомым существом, даже красивым отчасти какой-то болезненной, недоброй красотою редкого оранжерейного цветка. Смерть и тяга к смерти, презрение к невозможности жизни, своей и чужой, виделись ему в этом лице. Наконец, выражение черт Кириллова, прежде почти страдальческое, преобразилось в некий сплав между искренним изумлением и самой настоящей глубокой скорбью; закусив нижнюю губу, он зажмурился, как от мучительно резкой и неизбежной боли. Еще через мгновение все было кончено для него.
Одного только этого зрелища и сознания собственного торжества оказалось достаточно, чтобы скопившееся внутри Петра Степановича наслаждение поднялось в нем, высоко вскипая белой горячей пеной. На одно томительно растянувшееся мгновение мир вокруг перестал существовать. Верховенский, пронзенный судорогой освобождения, сам того не сознавая, надломлено уронил голову на чужое плечо. Радость небытия переполнила его сердце.
Кириллов первым нарушил воцарившийся хрупкий мир, выскользнув из рук и опустившись на жалобно скрипнувшее под его весом ветхое трюмо. Петр Степанович, устало пошатываясь, отлепился от стены. Его запястье скучно ныло от напряжения, но в голове плескались, медленно рассеиваясь, остатки вязкого, восхитительно белого наслаждения. Можно было не думать, не существовать. Из окна тянуло свежим озерным запахом не нагретой еще июньским солнцем листвы, ласковый ветерок врывался в комнату сквозь приоткрытые ставни, невесомо и беззвучно перебирая края оставленных на столе листов бумаги.
Кириллов, не глядя на Петра Степановича, оправлял свою одежду. На бледных щеках его горел очень к нему идущий румянец, а на шее темнели поблекшие редкие мазки крови, оставленные там, где касался его Верховенский. Кириллов облизал пересохшие губы, и Петр Степанович неожиданно осознал, что не может оторвать взгляда от его лица.
Верховенский отвернулся, нестойко подошел к столу и выплеснул в рот остатки чая.
Кириллов за его спиной неожиданно усмехнулся – тонко, понимающе.
— Маленькая смерть.
— Опять вы за свое, — скучно и как бы с разочарованием отозвался Верховенский. Только что бывшая между ними чудовищная сцена стремительно тускнела в сознании, как нечто и вовсе фантастическое, уступая место заботам более злободневным. Петр Степанович с тоской думал о перспективе возвращения домой измятым, в грязном белье и пятнах крови.
— Я понимаю, — вдруг выговорил Кириллов после минуты обоюдного молчания. Он уже оправил свою одежду и глядел на Верховенского по-всегдашнему. — Вы опять захотели мышь пустить. Но только у вас не вышло.
Он поднялся с места и, как ни в чем ни бывало, направился к приоткрытой двери в соседнюю комнату. Не оборачиваясь, остановился у дверного проема.
— Ничто входящее в человека не оскверняет его. Знайте.
Верховенский посмотрел ему вслед даже с интересом.
— Это что же, цитата в своем роде? А впрочем, пусть ее. Я к вам еще зайду.
Кириллов, не говоря более ни слова, вышел. Верховенский подошел к окну, оправляя на ходу сюртук. В светлом лазоревом небе над варварски пышными зарослями неухоженного сада грациозно и стремительно ныряли стрижи. Белое круглое солнце, праведным и неправедным равнодушно дарующее свое тепло, медлительно стремилось к зениту.
Петр Степанович думал о множестве микроскопических тварей, пожирающих друг друга под сенью яркой, словно подсвеченной изнутри изумрудным светом листвы, и улыбался своим мыслям.
День обещал быть жарким.
@темы: Достоевский Ф. М.: "Бесы", фанфикшн
Замечательный фик!
вы,кажется,по сериалу хотиненко пишете? у кириллова чертежи,мост... но мне всё равно очень нравится; стилизация приятная,и есть что вычитать между строк — не только о присутствующих:
Смерть и тяга к смерти, презрение к невозможности жизни, своей и чужой, виделись ему в этом лице.
это хорошо,что вы не прямо говорите.
— Я понимаю, — вдруг выговорил Кириллов после минуты обоюдного молчания. Он уже оправил свою одежду и глядел на Верховенского по-всегдашнему. — Вы опять захотели мышь пустить. Но только у вас не вышло.
а это вообще замечательно тонко
надеюсь,федька в это время гулял где-н.,а не сидел у кириллова за стенкой бгги ура! есть люди,решающиеся писать по классике! спасибо.
ой
К слову насчет пейринга, где-то мне попадались в этом же роде сомнительные инсинуации про отношения Петруши с Эркелем. Ох уж этот Петр Степанович, везде поспел.
Нет, не по Хотиненко.) В романе, когда Липутин знакомит Кириллова с Рассказчиком и папашей-Верховенским, то упоминает, что Кириллов приехал строить им железнодорожный мост, а также пишет некий труд про причины самоубийств, что тот впоследствие подтверждает в разговоре с Рассказчиком. В экранизации Вайды, к слову, Кириллов тоже весь в чертежах сидел. Что касается версии Хотиненко, то, на мой взгляд, Кириллов в ней вышел какой-то восторженный и пустой (я, тем не менее, все равно собираюсь по ней рисовать, но это уже как получится). Впрочем, я этого персонажа очень (по тексту видно, да) люблю, и вероятно именно по этой причине он мне ни в одной экранизации не нравится.
О, вот и идея для сиквела со точки зрения Федьки! Не зря же Верховенский обещался еще зайти, ха-ха.
Упс! Спасибо, что поправили, ужасно смешная ошибка.) Вот уж воистину, смешались в кучу кони, люди.
увидела! *страстный шиппер* тем более,там с шатовым было к чему ревновать; очерки «бесов» у эли кормана читали? раздел мужские влюбленности как раз актуален; но и всё остальное там тоже.
Ставрогин того, в конце концов, аж своим секундантом сделал, да и в целом, как мне кажется, третировал несколько менее пренебрежительно, чем прочие свои "эманации".
о,надо присмотреться. может ли быть дело в самоубийстве? ставрогин тоже это в голове держал.
я бесов из всех книг д. меньше всего знаю и люблю,поэтому время от времени набрасываюсь и вгрызаюсь — и с особенным интересом слушаю чужие впечатления.
где-то мне попадались в этом же роде сомнительные инсинуации про отношения Петруши с Эркелем. Ох уж этот Петр Степанович, везде поспел.
вот и объяснения эркелевой верности
В романе, когда Липутин знакомит Кириллова с Рассказчиком и папашей-Верховенским, то упоминает, что Кириллов приехал строить им железнодорожный мост, а также пишет некий труд про причины самоубийств, что тот впоследствие подтверждает в разговоре с Рассказчиком.
о,спасибо! запомнилось только о «статье»
В экранизации Вайды, к слову, Кириллов тоже весь в чертежах сидел.
она всё-таки очень вольная,я как-то не обратила внимания. и многие персонажи для меня мискастинг,кириллов тоже — особенно в сцене с предсмертной запиской не люблю,переврали; вот тамошние ставрогин и верховенский-мл. прямо в точку,кмк.
Впрочем, я этого персонажа очень (по тексту видно, да) люблю, и вероятно именно по этой причине он мне ни в одной экранизации не нравится.
понимаю
а запись постановки додина в 2008 вы на торрентах не смотрели? пятичасовая и к ней много претензий,но после неё голос кириллова у меня в голове — звучит исключительно как там
О, вот и идея для сиквела со точки зрения Федьки! Не зря же Верховенский обещался еще зайти, ха-ха.
МВА ХА ХА
а ведь там уже и федька может поучаствовать; нон-кон в каноне; ой,нет,не слушайте меняможет ли быть дело в самоубийстве? ставрогин тоже это в голове держал.
Вот да, пожалуй, и самоубийство в том числе. Они при первой встрече в романе это обсуждают, и в записке своей Ставрогин выражается в том же духе, что стоило бы ему убить себя, как Кириллов, да великодушия не хватает.
Я как раз напротив, из всех книг больше всего люблю "Бесов" - не только у Д., но и в литературе вообще. Этот роман меня всю жизнь мучит. Посему грызите меня сколько хотите, большинство знакомых уже не в состоянии выслушивать мои излияния на эту тему.
Экранизация Вайды, насколько я понимаю, основана на пьесе Камю, а Камю, хоть и поминал в своем творчестве того же Кириллова неоднократно, книгу по всей видимости не понял. По крайней мере, у него там политическое преобладает над метафизическим, а это уже не Достоевский. Насчет Стврогина у Вайды, пожалуй, соглашусь, а вот Верховенский мне там показался чересчур брутальным. Мне нравится, как Рассказчик говорит про него - „пусть это было фатальное существо, но прежде всего это был мальчишка", то есть - он легмысленный, всегда смеется, "даже когда злился, а злился он часто" и пр. Петруша, на мой взгляд, по сути такой же идеалист как его отец, только один почитает за идеал Мадонну Рафаэля, а второму эстетически ближе массовые расстрелы.
а запись постановки додина в 2008 вы на торрентах не смотрели?
Смотрела! Особенно, почему-то запомнилось, как Шатов у Ставрогина проникновенно спрашивает, "испытывали ли вы сладострастие, когда прикусывал ухо губернатору,
плохая кисадурной барчонок!". Никак, тоже взревновал.а ведь там уже и федька может поучаствовать;
У Федьки на Кириллова не поднимется! Рука, я имею ввиду. Конечно же, рука. Слишком он уважает Алексея Нилыча за ученость и добрый нрав.
Видите, как мне всегда хочется видеть в людях лучшее.слышала,и чуть было не купила пару недель назад,когда была в спб.
могу попробовать в электронном виде,раз она стоящая
и если найдуи в записке своей Ставрогин выражается в том же духе, что стоило бы ему убить себя, как Кириллов, да великодушия не хватает.
о,вот это,наверное,и отложилось — даже если сознательно я не запомнила.
Я как раз напротив, из всех книг больше всего люблю "Бесов" - не только у Д., но и в литературе вообще. Этот роман меня всю жизнь мучит. Посему грызите меня сколько хотите, большинство знакомых уже не в состоянии выслушивать мои излияния на эту тему.
С ВОСТОРГОМ
прямо так сразу и не решу,с чего начать; очень суматошные мысли,а в этот раз впечатления писала в твиттер,не в дайр хотя от прошлых прочтений/экранизаций пара постов тут лежит мб у вас в дневнике есть,что почитать и прокомментировать?
Экранизация Вайды, насколько я понимаю, основана на пьесе Камю
а,да,действительно
а Камю, хоть и поминал в своем творчестве того же Кириллова неоднократно, книгу по всей видимости не понял. По крайней мере, у него там политическое преобладает над метафизическим, а это уже не Достоевский.
стандартное прочтение.( сейчас уже стыдно так плоско понимать; хотя камю извиняет давность.
а вот Верховенский мне там показался чересчур брутальным.
он легмысленный, всегда смеется, "даже когда злился, а злился он часто" и пр.
это да. а думаете,то был настоящий смех? всё-таки он очень много играет,притворяется,старается казаться проще и дружелюбнее.
Петруша, на мой взгляд, по сути такой же идеалист как его отец, только один почитает за идеал Мадонну Рафаэля, а второму эстетически ближе массовые расстрелы.
да,именно! и ставрогин прав,что тот только до определённого предела шут. а уж когда читаешь его признания ставрогину,фантазии о новом мире... у меня странная мысль в этот последний раз появилась.
Смотрела! Особенно, почему-то запомнилось, как Шатов у Ставрогина проникновенно спрашивает, "испытывали ли вы сладострастие, когда прикусывал ухо губернатору, плохая киса дурной барчонок!". Никак, тоже взревновал.
шатов ревнивый,но тут — ужасно смешно
вспоминаю,что же мне запомнилось. ярче неприятные впечатления,конечно — лебядкин и страстные сцены с дашей; но верховенский там был очень хорош
давайте ещё об экранизациях поговорим!
У Федьки на Кириллова не поднимется! Рука, я имею ввиду. Конечно же, рука. Слишком он уважает Алексея Нилыча за ученость и добрый нрав. Видите, как мне всегда хочется видеть в людях лучшее.
ой,что вы! никогда ни за что я бы даже мысленно не! я подумала про федьку и петрушу!) ведь рука на барчонка у него всё-таки поднялась
может,до этого барьеры кое-что другое смело,бггда,именно! и ставрогин прав,что тот только до определённого предела шут. а уж когда читаешь его признания ставрогину,фантазии о новом мире... у меня странная мысль в этот последний раз появилась.
Когда приду домой, обязательно почитаю вашу мысль! У меня на дайри особенно ничего нет насчет Достоевского, зато на жж есть сферический в своем роде тэг про нигилизм вообще и "Бесов" в частности.
а вот Верховенский мне там показался чересчур брутальным.
а почему?
Экранизацию Вайды я уже довольно давно смотрела, помню именно вот это ощущение, что у него Верховенский более похож на "настоящего" чекиста политического революционера, нет в нем этой легкости "студента с дырой в голове", "бисерных слов" и всего такого прочего, что позволяло Петруше обделывать свои дела фактически у всех ни виду.
Безусловно, что он притворяется, но и своего истинного легкомыслия в нем все-таки хватает. Хотя признаться, даже после всех перепрочтений мне не всегда было понятно, до какой степени он играет в некоторых моментах.
давайте ещё об экранизациях поговорим!
А давайте!)) Меня у Вайды, помнится, почему-то посмешил Шатов. Такой интеллегент в очочках, прямо жертвенный агнец от светского гуманизма. Еще если о смешном, то, по-моему, нельзя не упомнянуть экранизацию Шультеса! Там прекрасно буквально все, особенно сцена "признания" Петруши. Очень гетеросексуально. Или у Таланкина (кажется), когда Петруша рассуждает про "пустим неслыханный разврат" и начинает перечислять, какой именно разврат он хотел бы
практиковать ивидеть в родном Отечестве.Еще насчет театральных постановок на ютьюбе лежат отрывки из постановки Ясинского, вы не видели? Там Верховенский совсем-совсем отмороженный и с элементами БДСМ. Если что, ищется оно по запросу Ad Disputandum.
я подумала про федьку и петрушу!) ведь рука на барчонка у него всё-таки поднялась может,до этого барьеры кое-что другое смело,бгг
Вы страшный человек!
Мне это нравится.Хотя все может быть, Федька - он же как ветер, свободный и дикий. Зенчуг-то он с образа снял, несмотря на "слезу перед горнилом". Вполне мог и иное поснимать.Ебать и плакать.Ой, простите.У меня на дайри особенно ничего нет насчет Достоевского, зато на жж есть сферический в своем роде тэг про нигилизм вообще и "Бесов" в частности.
чудненько,сейчас добавлю в друзья и буду вползать к вам вечерами!
у меня в дайре тег под д. единый,и записей довольно-таки прилично,хотя уже реже строчу; мб вам пригодятся ссылки
Экранизацию Вайды я уже довольно давно смотрела, помню именно вот это ощущение, что у него Верховенский более похож на "настоящего" чекиста политического революционера, нет в нем этой легкости "студента с дырой в голове", "бисерных слов" и всего такого прочего, что позволяло Петруше обделывать свои дела фактически у всех ни виду.
ага,понятно
Хотя признаться, даже после всех перепрочтений мне не всегда было понятно, до какой степени он играет в некоторых моментах.
у меня всего раза три за плечами,и этого,конечно,мало(
Меня у Вайды, помнится, почему-то посмешил Шатов. Такой интеллегент в очочках, прямо жертвенный агнец от светского гуманизма.
да!
Еще если о смешном, то, по-моему, нельзя не упомнянуть экранизацию Шультеса! Там прекрасно буквально все, особенно сцена "признания" Петруши. Очень гетеросексуально.
дайте я вас обниму — в порыве чувств! так приятно поговорить
абсолютно прекрасная экранизация
шиппер вообще умер с неёи сейчас даже не вредничаюИли у Таланкина (кажется), когда Петруша рассуждает про "пустим неслыханный разврат" и начинает перечислять, какой именно разврат он хотел бы практиковать и видеть в родном Отечестве.
представьте,не помню :с
помню стадо свиней,по ногам пробежавших — в романе вроде бы свиней буквальных не было,хотиненко из этой экранизации заимствовал?
Еще насчет театральных постановок на ютьюбе лежат отрывки из постановки Ясинского, вы не видели?
нет,нет,даже не знала. спасибо огромное!
Вы страшный человек! Мне это нравится.
сойдёмся же
Хотя все может быть, Федька - он же как ветер, свободный и дикий. Зенчуг-то он с образа снял, несмотря на "слезу перед горнилом". Вполне мог и иное поснимать. Ебать и плакать. Ой, простите.
*смех до истерики*
даже определения искать не надо — он у нас тоже широкий человек! из федек больше всего федька у додина запомнился,харизматичный стервец
Какое знакомое чувство! У меня, правда, дело в большей степени в сессии/практике, но на художественную литературу и всякую гуманитаристику времени тоже катастрофически не хватает, что печально.
у меня в дайре тег под д. единый,и записей довольно-таки прилично,хотя уже реже строчу; мб вам пригодятся ссылки
Я уже смотрю у вас, и действительно нашла интересное.)
дайте я вас обниму — в порыве чувств! так приятно поговорить
Ох, а мне-то как приятно. Я вот сомневаась, стоит ли выкладывать текст в соо, а теперь понимаю, что не зря выложила.
но если вижу,что режиссёр поработал — ну вот как в настасье вайды или хотя бы как тут,что-то любопытно-сюрреалистичное нам представили — почему-то идёт легче картонных попыток тупого переноса,как у морозова.
Вот "Настасья" - пожалуй, самая моя любимая экранизация Достоевского. Очень красиво, поэтично, смело. Как жаль, что с "Бесами" Вайда не сделал нечто подобное. Или то-то вроде пьесы "Карамазовы и ад", дейсвительно сюрреалистично и неординарно.
представьте,не помню :с
помню стадо свиней,по ногам пробежавших — в романе вроде бы свиней буквальных не было,хотиненко из этой экранизации заимствовал?
Только что посмотрела - в экранизации 1992 года в первые минуты фильма Верховенский, предлагая свою программу линии партии заявляет, что следует активнее внедрять в массы мужеложество и рукоблудство (как у Руссо!). Я тогда еще оценила, какой у него занимательный выбор приоритетов!
Насчет источника свиней не уверена, честно сказать. В романе их нет. Мне в этом смысле еще интересно, откуда Хотиненко выдумал своих бабочек? Уж не икает ли за сценой некто Набоков.
даже определения искать не надо — он у нас тоже широкий человек!
Еще какой широкий. Мне аж страшно иногда становится, сколько у Досоевского широких людей! Как их только самих от собственной широты не разорвало на грелки.
я вот сегодня вышла первый день,и убедилась — нет,сидеть за компом и втыкать в читалку не выйдет; а там уже и день к концу
рада,что нашли интересное. я у вас тоже мысленно откомментировала,но пока не добралась перевести это в письменную форму.)
Я вот сомневаась, стоит ли выкладывать текст в соо, а теперь понимаю, что не зря выложила.
не зря! не сомневайтесь больше :З
Вот "Настасья" - пожалуй, самая моя любимая экранизация Достоевского. Очень красиво, поэтично, смело.
да! и осмелюсь добавить — шипперски. меня поразило,как я никогда не замечала.что рогожин приводил к матери на благословение обоих.
Или то-то вроде пьесы "Карамазовы и ад", дейсвительно сюрреалистично и неординарно.
вот никак не досмотрю,стыдно
в первые минуты фильма Верховенский, предлагая свою программу линии партии заявляет, что следует активнее внедрять в массы мужеложество и рукоблудство (как у Руссо!). Я тогда еще оценила, какой у него занимательный выбор приоритетов!
авщщщщ
Мне в этом смысле еще интересно, откуда Хотиненко выдумал своих бабочек? Уж не икает ли за сценой некто Набоков.
пожалуйте ручку для рукопожатия,только на днях писала об этом в тви. наверняка же не только на одной реплике об личинке человеческой,как хотиненко в интервью утверждает,всё основано; слишком уж напрашивается эта параллель. и этой очевидностью она мне не нравится :/ да и бабочки.
Еще какой широкий. Мне аж страшно иногда становится, сколько у Досоевского широких людей! Как их только самих от собственной широты не разорвало на грелки.
да вот разрывает же,разве нет? как они летят в пропасть все
меня разворотили эмоции и что тут добавить, я не знаю, ибо сообщество изящное, капсом писать - дурной тон.
я сам бегаю как ошпаренный от нехватки контентавот честно, нет. И поделиться мало с кем можно.