[Нигилист Обсессивный]

Название: Нигилизм и честность
Автор: Нигилист Обсессивный
Фэндом: Достоевский Фёдор «Бесы», Достоевский Федор "Братья Карамазовы"
Персонажи: Петр Верховенский, ОМП
Рейтинг: R
Жанры: Джен, Психология
Предупреждения: Насилие

1

Петр Степанович мог бы уже прибыть в Швейцарию, однако вынужден был находиться в Скотопригоньевске, впрочем, не в его положении было расстраиваться из-за этого или хандрить, потому как после неожиданной серии арестов самым лучшим вариантом было переждать здесь. В Скотопригоньевске жил Егор Кочергин, человек, на которого можно было положиться, когда речь шла о том, чтоб скрываться от полиции, потому что Кочергин когда-то показал себя в этом отношении с лучшей стороны, да и сейчас продолжал показывать. Ранее Петру Степановичу приходилось несколько раз проезжать через Скотопригоньевск, обычно, чтобы что-то передать, иногда даже и неизвестно, что именно, однако с Кочергиным встретиться не довелось.
Однако это удалось сделать сейчас. Кочергин встретил Верховенского на вокзале и провел его через лабиринт плавно переходящих друг в друга переулков и улочек, темных из-за высоких заборов, между досками которых лишь изредка пробивался свет. Провел незаметно, как и обещал: Петр Степанович не заметил посторонних на пути следования. Казалось, что эти фрагменты улиц покинуты жителями уже давно, такое впечатление создавалось из-за паутины, висящей в углах, мимо которых обычно быстро проходят, не замечая их, и густых зарослей сорняков. Особенно много почему-то было полыни – высокой и жухлой. Но здесь все-таки жили люди, что становилось ясно по запахам приготовляемой пищи, запахам, впрочем, скверным и навязчивым, и помоям, которые заполняли собой углубления неровной дороги.
Кочергин шагал размашисто, но неторопливо, слегка покачивая при ходьбе плечами, впрочем, он пошатывался всем корпусом, клонясь то влево, то вправо, будто невидимые черти толкали его в бока. Выглядел он так, словно его когда-то безжалостно вытянули вверх и заставили голодать вдобавок, отчего и получился тощий и высокий Кочергин. Петр Степанович не поспевал за ним, приходилось постоянно нагонять его, что Петр Степанович и делал, стараясь удержать в руке тяжелый сак, который неприятно оттягивал вниз кисть и заставлял ее ныть. Ничего компрометирующего с собой Верховенский не имел, да и глупо бы это было в его положении, однако от лишнего груза следовало избавиться.
Верховенский подозревал, что этим самым лишним грузом окажутся « Физиологические эскизы» Молешотта, подарок Ставрогина еще с женевских времен, но твердо знал, что выбросит, скорее всего, что-нибудь иное, только не это. Столь глупая, с точки зрения Петра Степановича, привязанность к вещи, была слишком сентиментальной для нигилиста, которому хоть и не приходилось пока убивать, а косвенно участвовать в преступлениях приходилось.
Петр Степанович семенил по лужам за Кочергиным, подавляя в себе необъяснимую тревогу, не будучи способным понять ее причины, однако на половине пути стало ясно, что беспокоит его Кочергин, точнее, подозрения, с ним связанные. Верховенский не мог объяснить, что именно выглядело подозрительным, потому что всё было в полном порядке, вероятно, так проявляло себя интуитивное чутье, которое часто сопровождает преступников, оберегая их от арестов и преследований.
Но предъявить Кочергину было нечего, а возвращаться назад, в неизвестность, было чем-то вроде добровольного появления в полиции, чего Петр Степанович никак не желал, поэтому продолжал следовать.
Наконец они вышли к дому, стоявшему в отдалении, приземистому, торчащему бурым грибом из зарослей всё той же полыни. Здесь Петру Степановичу предстояло прожить три дня.
Не мог Верховенский жаловаться на угрюмость Кочергина, потому что приехал сюда не навещать родственников и не наслаждаться общением, единственной целью его было следующее: скрыться, как какая-нибудь крыса в подполье, не показывая ничем своего присутствия. Не мог Верховенский жаловаться и на общую неухоженность дома, который состоял из нескольких комнат, маленьких и тесных, соединенных узким темным коридором. Окна были грязны, будто Кочергин никогда их не протирал, и если бы не дождливые дни, то грязь бы скапливалась на стекле толстыми слоями, чтоб со временем отвалиться. Внутри же дом пропитался дурными запахами прелой одежды, сырых стен и прокисших щей, в комнатах вились надоедливые черные мухи, и их истребление на несколько дней стало единственным занятием Верховенского, которое хоть как-то скрашивало его пребывание здесь. Также пахло и тухлым мясом, Петр Степанович из вежливости не стал говорить об этом, потому что в данный момент запах был не самым важным, на что стоило обращать внимание.
Кочергин молча кормил Верховенского, ставил самовар и не задавал вопросов. Казалось бы, все шло так, как должно идти, однако чутье Петра Степановича продолжало зудеть, будто заживающая долго рана, продолжая настаивать на том, что что-то не так. Петр Степанович пытался это обдумать, но не находил ничего опасного. Да, дом не убирался, но разве не бывает таких жильцов, которым и уют не требуется, были бы постель да пища? Да, Кочергин не болтал, но на то он и член организации, чтоб не болтать зря. Излишняя болтливость была бы гораздо подозрительнее его обычного поведения, именно болтливость, возможно, и сподвигла бы Верховенского на поиск другого укрытия. Однако болтливости не было и на второй день, поэтому Петр Степанович определенно не понимал, что с ним происходит. Будто кто-то уже вторые сутки бил в невидимый колокол, силясь что-то сообщить, не умея этого сделать.
Такое неведение могло бы продолжаться долго, но оно оборвалось. Оборвалось оно в тот момент, когда Петр Степанович проснулся прохладной ночью с назойливой и отчетливой мыслью, пульсирующей в голове, словно живой ком. С мыслью, которая все объясняла. Два года назад Петр Степанович видел фотографию Кочергина. И это был другой человек.
Озноб, нехорошая дрожь внезапно охватили Петра Степановича, он напряженным взглядом смотрел в сторону двери, нервно кусая дрожащие пальцы и думая только о том, что теперь делать, куда бежать. На случай прибытия властей Верховенский спал в дорожном костюме, однако сейчас от этого не было толку, потому что ужасное волнение и близкое ощущение опасности мешали думать, о том, чтобы что-то делать, даже речи не шло. Если оставаться здесь, то нужно делать лицо, а это будет сложно, незнакомец все поймет, к тому же, прошло уже два дня, а значит, полиция уже в курсе его местонахождения, и единственное, что им остается сделать, это только приехать сюда и схватить его врасплох.
«Уходить, - промелькнуло в голове у Петра Степановича, - уходить сейчас же».
Дело было решено. Он вскочил с кровати, быстрым движением ухватил сак, который под воздействием страха уже не казался таким тяжелым, и тихо вышел в коридор, чувствуя, как его трясет. Сделав три шага, он наткнулся на Кочергина, резко вышедшего перед ним из кухни, и замер. Странные, безумно пустые глаза его казались темными провалами на лице, освещенном ярким лунным светом, болезненно поблескивали белки.
Петр Степанович понял, что выдал себя, он понял это сразу и не успел ничего сделать. Быстро почувствовав удар по голове, точнее, только лишь поняв, что его ударили, Верховенский успел подумать, что стоило вытащить револьвер и грозить Кочергину убийством. Но мысль запоздала, и Верховенский погрузился во мрак.

2

Петр Степанович пришел в себя, и первым, что он почувствовал, было прикосновение мушиных лап к лицу. Он согнал муху, ползающую по щеке, и сел, ощущая нудную боль в области затылка, однако тут же знакомый холодок пробежал по спине, потому как Кочергин, слабо освещаемый с одного бока свечой, сидел на стуле, возле занавешенного окна. В руке незнакомец держал револьвер, в котором Петр Степанович опознал свой, и который, как оказалось, был направлен в его сторону.
- Чортов доносчик! – пробормотал отрывисто Верховенский. Незнакомец лишь улыбнулся в ответ, чего не делал прежде, и лицо его от улыбки стало казаться еще более отталкивающим.
- Ошибаешься, Петр, - голос его звучал немного бархатно, и эта мягкость тона была неуместной, однако незнакомца ничего не беспокоило, - доносами никогда не занимался и не собираюсь. Я всего лишь освободитель России, вот, собственно, и всё.
От этих слов Верховенскому стало еще тревожнее, чем раньше, видимо, перед ним находился больной душевно человек, одержимый какой-то сомнительной, но амбициозной идейкой. Конечно, всё это могло лишь казаться Петру Степановичу, но фраза про освободителя России была неуклюжа и подозрительна.
- Где Кочергин? Ты убил его?
- Убил, конечно. Тихо, тихо, - незнакомец заметил желание Верховенского подскочить, - спокойно, юноша. Если будешь пытаться убежать, я прострелю тебе ноги. И никто на выстрел не придет, потому что не услышит его. Тебя здесь никто, кроме меня, не услышит. Чтоб не сидеть зря, предлагаю лучше провести время за честной беседой, это ведь так необходимо мне, да и тебе тоже. Скажи, давно ли ты в это впутался? Не надо так на меня смотреть, отвечать надо. Или ты язык проглотил?
- Полгода…год, - проговорил боязливо Петр Степанович. На лице незнакомца появилась непонятная ухмылка, он покачал головой и тихо рассмеялся:
- Уже год прошел, а ты совсем ничего не понял, Петр, совсем ничего.
- Но что я должен был понять? – еле слышным голосом проговорил Верховенский.
- Тебе повезло, что я могу объяснить это быстро, за несколько минут. Чтоб ты понял жизнь основательно.
На лице Верховенского в равной степени отобразились паника и недопонимание всего происходящего, что развеселило незнакомца еще больше. Он зычно расхохотался, широко распахнув рот и поблескивая в темноте белыми зубами, Петр Степанович поежился и чуть отполз назад. Отчаяние захватило его, он почувствовал, как на глаза наворачиваются слезы, и посмотрел на незнакомца умоляющим взором:
- Отпустите меня, отпустите, я никому не скажу, что был здесь.
- Я не могу тебя отпустить, потому что ты нигилист и безбожник, а я таких личностей в нашем отечестве не терплю. Вам бы всем в Европу уехать и её разрушать, раз уж вы так хотите все превратить в абсолютный нуль, так хоть с толком было бы. А вы у нас обосноваться решили. Так что, Россию в обиду не дам, а тебя не отпущу. Слушай меня, буду объяснять, что и как.
Незнакомец встал и переставил зажженную свечу с полки на стол, ближе к Верховенскому, чтобы лучше было видно лицо собеседника. Когда он переносил свечу, то поднимал руку с ней высоко, отчего скупой свет на несколько мгновений охватил большую часть комнаты, что было несложно из-за ее размеров. Пламя свечи, дрогнув от резкого движения, описало неуклюжую дугу и выхватило из мрака профиль незнакомца и овальное зеркало, висящее на боковой стене. Петр Степанович понял, что они находятся в комнате, где обычно спал хозяин дома.
- Вот смотри, - снова заговорил незнакомец, - ты нигилист, отрицаешь смысл семьи и брака. Следовательно, институт брака должен быть уничтожен. Отрицаешь смысл государства в нынешнем состоянии, следовательно, оно тоже должно быть уничтожено. Отрицаешь смысл патриотизма, что предполагает его устранение из сознания народа, а это значит только одно – повсеместное помешательство. Считаешь ненужными правила морали и даже не пожалеешь определенное количество жизней ради того, чтоб разрушить всё то, что стоит тебе поперек горла. Верно я говорю?
Однако Петр Степанович не отвечал, он лишь молчал, широко раскрыв глаза от ужаса, понимая, что ответить на вопрос нужно, дабы не злить незнакомца, однако был будто парализован страхом и молчал. Он еще раз отполз назад, потому что увидел, как угрюмый незнакомец идет к нему. Подойдя к Петру Степановичу, он с силой ухватил его за запястье и, больно выкрутив его, заставил подняться. Верховенский кривился от боли, и вдруг нездоровый, совсем уж неуместный смех, больше похожий на икоту, начал вырываться из его легких. Верховенскому было жутко от сочетания этого хохота и испытываемых чувств, но ничего с этим поделать было нельзя.
Незнакомец рассвирепел и ударил Петра Степановича по лицу кулаком с зажатым в нем револьвером:
- Вы всегда смеетесь, когда вам страшно! Над обществом смеетесь сызмальства, а все потому, что общества боитесь, вас страх захватывает, когда нравственность видите и благолепие!
От удара Петра Степановича сильно откинуло вправо, когда же он поднялся в полный рост, стало видно, что из разбитого носа поползла струйка крови. Верховенский, тихо всхлипнув, посмотрел на незнакомца, который тут же расплылся в улыбке.
- Так гораздо лучше, - добродушно сказал он Петру Степановичу, - гораздо честнее, можно даже так сказать. Ну-ка, ответь, верно ли я сказал про разрушение или нет?
- Верно, - чуть слышно проговорил Верховенский, опустив взгляд и стараясь не глядеть на незнакомца.
- Отлично. Продолжу. Раз уж ты осознал бессмысленность окружающего мира, то почему не осознаешь бессмысленность своего существования?
При этих словах Петр Степанович дернулся, чувствуя предательскую дрожь во всем теле, но хватка незнакомца была слишком крепка. Верховенский понимал, к чему все идет.
- Нет, - прошептал он слабым голосом, - нет…
- Не нужно бояться, Петр, - отчетливо проговорил незнакомец и с ног до головы обмерил его взглядом, - я всего лишь даю вам всем то, до чего вы не можете додуматься сами. Это уничтожение себя. Да, пусть ты умрешь не сам, но это уже не так важно, ведь всё будет по справедливости. Потому что от разрушения внешнего рано или поздно должно перейти к разрушению внутреннему. А я помогу тебе к нему перейти.
- Но ведь, - задрожал голос Верховенского, - не убий… заповедь…
- Всякий, кто не станет искать Господа Бога, должен умереть, - чеканно произнес незнакомец, устремив на Верховенского мрачный взгляд. Это заставило Петра Степановича сорваться, он в один миг разрыдался.
- Пожалуйста, не нужно меня убивать, лучше сдайте в полицию, не хочу умирать, не хочу, не хочу! Жизнь не должна так заканчиваться, потому что я существую, я имею воззрения, сомнения и желания, а это все не может так быстро кончиться!
Его било крупной дрожью, он плакал взахлеб и едва стоял на ногах. Упав на колени, Петр Степанович начал исступленно целовать незнакомцу руки, продолжая отчаянно то ли стонать, то ли выть:
- Я жить хочу, хочу оставаться здесь! И умирать потом, не сейчас, только не сейчас! Так нельзя, так нельзя, не нужно!
- Тихо ты, - буркнул незнакомец, - встань и молись.
Петр Степанович почувствовал холодное дуло револьвера у виска и поднялся, незнакомец поддерживал Верховенского свободной рукой, чтоб тот не упал.
- Ты, наверное, и молитв не помнишь. Забыл всё из-за греха, всё забыл, Россию забыл. Повторяй за мной. Отче наш…
Петр Степанович стал теперь как шелковый. Разум его будто оцепенел, в один момент стало понятно, что всё закончится именно здесь и именно сегодня.
«Жить, - отупело думал Верховенский, повторяя когда-то услышанные слова, - значит сохранять форму своего тела вопреки беспрерывному изменению мельчайших материальных частиц». Эта мысль прокручивалась в голове, будто сознание, стараясь смягчить переживания, заставляло сосредоточиться на одной фразе, повторяя ее снова и снова, пока слова не превратятся в сочетания букв и не потеряют последнего смысла. Петр Степанович будто бы со стороны слышал свой голос, который звучал плаксиво и жалко.
- И прости нам долги наши, как и мы прощаем должникам нашим… И не введи нас во искушение, но избави нас от лукавого… Аминь.
Что-то глухо щелкнуло у виска, краем глаза Петр Степанович видел улыбающегося незнакомца.
«Сохранять форму своего тела, - пульсировало в голове, - изменению мельчайших материальных частиц».
Эти слова словно разбухли и заполнили сознание, как вязкое тесто, готовое тягуче вывалиться за пределы кастрюли. Верховенский представил его: желто-белое, ноздреватое, оно увеличивалось в размерах и сползало на стол, прилипая к скатерти и стенкам кастрюли
«Мельчайших материальных частиц», - подумал последний раз Петр Степанович и все понял. Дальнейшие действия принадлежали не совсем ему, Верховенский плохо помнил себя и видел происходящее, как через дымку. Отдавшись инстинкту самосохранения, он толкнул незнакомца в грудь, отчего тот потерял равновесие и качнулся назад, вскинув руками, Верховенский ударил незнакомца еще раз, но уже по лицу, отчего тот окончательно повалился на пол, издав громкий звук при падении, вроде рассыпавшихся дров. Револьвер отлетел в сторону.
Верховенский придавил незнакомца сверху, ухватил револьвер и принялся наносить яростные удары. Петр Степанович неистово колотил незнакомца, зажав револьвер в кулаке, попадая тяжелой ручкой орехового дерева то по лбу, то по вискам, потому что незнакомец крутился, пытаясь избежать смерти. Когда тот наконец замер, Петр Степанович осознал себя и поднялся. На лице незнакомца застыла смесь недоумения с удивлением, будто он так и не понял, что его в последний момент одурачили. Прислонившись к стене, Петр Степанович ощутил слабость в ногах и сполз на пол, медленно понимая, что человек, лежащий рядом с ним, мертв.
Просидел он так более получаса, все это время густую ночную тишину нарушало лишь жужжанье мух, которых так много было в доме. Петр Степанович понемногу приходил в нормальное состояние и начинал нервничать, потому что не знал, что делать с трупом и куда его можно спрятать. Хоть он и обещал в свое время не чувствовать жалости, как, впрочем, и остальные, а к убийству готов не был, он совершенно не представлял, что будет когда-нибудь так жестоко пробивать человеку голову.
На этом проблемы Верховенского не закончились. Уже несколько минут он слышал в комнате, чье-то сиплое дыхание, и это определенно не были мухи. Скосив глаза, Петр Степанович увидел, как незнакомец бессильно шевелит пальцами и скользит взглядом по его фигуре. Сжав руке револьвер, на этот раз уже надлежащим образом, Верховенский подполз к неразборчиво хрипящему незнакомцу, его передернуло от вида головы, покрытой в некоторых местах кровью. Плотно приставив револьвер ко лбу незнакомца, Петр Степанович изо всех сил зажмурил глаза, и выстрелил. Когда он посмотрел на убитого, то не увидел изменений в его лице, но увидел медленно расползающуюся под его головой красную лужу, которая частично затекала в пространство между половицами. Петр Степанович отодвинулся, чтоб не запачкаться, и почувствовал позывы к тошноте, однако сдержал себя.
«Спокойно, - уговаривал он себя, - спокойно. Он ведь сам говорил, что никто ничего не слышит и никогда не приходит, так что нечего бояться, нужно только спрятать его хорошенько и уйти тем же путем, что пришел. Не введи нас во искушение… материальных частиц… Тьфу, чорт. Соберись, соберись, нужно прятать труп».
Взгляд Петра Степановича упал на стоявшую у окна узкую кровать, и решение пришло сразу. Аккуратно ухватив тело за ноги, он потащил его к кровати. Тело оказалось тяжелее, чем думал Верховенский, к тому же, оставляло на полу кровавый след, но волнение затуманило сознание Петра Степановича, и он пинками стал запихивать тело под кровать. В какой-то момент оно оказалось скрытым полностью, однако, когда Верховенский уже собирался уходить, холодеющая рука, неприятно изогнувшись, упала, и ее кисть издала глухой стук. Петр Степанович досадливо выругался и попытался засунуть руку обратно, но она снова и снова выпадала на обратное место.
Верховенский уже думал, что стоит перепрятать тело, например, в шкаф или в погреб, но во второй раз заметил кровавую смазанную дорожку на полу и понял бесполезность своих действий. В конце концов, к настоящему Кочергину тоже ведь никто не ходил, да и этому тоже нежелательно было заводить знакомства, потому что кто-то из них мог обратить внимание на что-то подозрительное. Вряд ли к нему кто-то придет, а если придет, то дня через два-три, да и сразу не будет бить тревогу.
«В любом случае, - думал сосредоточенно Верховенский, глядя в зеркало и вытирая кровь с лица мокрым платком, на одежду, к счастью, ничего не попало, - у меня есть два-три дня, чтоб укрыться в новом месте. И место вроде бы тоже есть, если только ничего не изменилось, конечно. Ведь можно и тут пожить, никто ведь не придет. Просто на труп не смотреть, а потом уехать в назначенный срок. Нет, нет, тут тело, к тому же, могут прийти, а тут я, труп под кроватью... Или дом поджечь перед уходом, там свеча стоит, мало ли, может, упала, бывает ведь. Нет, нельзя, привлечет внимание, все раньше времени придут, а у него дыра в голове, да и может не догореть. Нет. Я просто уйду отсюда».
Тошнота снова подкатила к горлу, на этот раз из-за запахов, которые почему-то стали ощущаться гораздо острее. Пахло мясом, старой одеждой и щами. Неожиданное предположение вдруг пришло в голову Петру Степановичу.
Уже светало, поэтому свечу он брать не стал, а вовсе задул ее. Пройдя в кухню, он нашел взглядом блестящее кольцо в полу и, потянув за него, поднял крышку погреба. Завоняло еще сильнее, Петру Степановичу пришлось зажать нос рукой, чтоб не стало совсем плохо. Он тревожно вгляделся в глубину погреба и отшатнулся: сквозь мельтешение черных точек были видны три тела в разных стадиях разложения. Первый уже иссох, и трудно было кого-либо узнать в нем, но Верховенский предположил, что это был настоящий Кочергин. Второй был изрядно изуродован и покрыт червями, так что сложно было различить, какими чертами лица обладал покойник при жизни. Третий уже малость вздулся, кожа еще не лопалась в отдельных местах, лицо его показалось незнакомым Верховенскому, но на лице синели круглые очки, что сразу объясняло, кто это и почему его труп оказался в погребе.
Петр Степанович вернул крышку на место и тяжело вздохнул от волнения, нервно приглаживая волосы. Перед выходом он повторно осмотрел себя на предмет кровавых пятен и не обнаружил таковых. Сак нашелся в коридоре, на том же месте, где его и уронил Верховенский, когда его ударили по голове. Петр Степанович проверил вещи, всё было на месте, в том числе и книга.
«Материальные частицы», - непонятно отчего усмехнулся Петр Степанович, убрав револьвер в карман и крепко ухватив сак, отмахнулся от мухи, летающей возле лица, и вышел на улицу через черный ход. Он шел по змеящемуся маршруту из безлюдных переулков, и высокая полынь, раскачивающаяся от ветра, время от времени задевала брюки Петра Степановича.

3

Петр Степанович плелся по освещенной утренним солнцем улице и спокоен был только внешне, внутри его продолжало трясти, и он еле удерживался от того, чтобы не начать насвистывать бодро какую-нибудь мелодию, как это обычно делают, когда пытаются скрыть нервозность, но выходит очень фальшиво, отчего человек еще сильнее выдает себя. Верховенский зря полагал, что воспринял произошедшее спокойно, потому что, как только он вышел из переулков на людную улицу, что было необходимо сделать – иначе до вокзала не добраться, воспоминания прошедшей ночи пробудились в нем с новою силою.
Думалось, что на одежде остались кровавые пятна, мелкие и незначительные, однако бросающиеся в глаза, отчего Верховенскому хотелось снова и снова осмотреть костюм и убедиться, что пятен нет. Ему казалось, что каждый человек, проходящий мимо, знает об убийстве и вот-вот кинет обвинение ему в лицо, и Петр Степанович не знал даже, что пугает его больше: страх попасть на каторгу или это самое обвинение. Потому что хоть и нигилист, но все же он был живой человек со свойственными ему инстинктами, а еще в Швейцарии он читал что-то про неспособность человека убивать подобного себе. Убийство, по мнению исследователя, фамилию которого Верховенский забыл, являлось действием, не предусмотренным природой и мешающим сохранению вида, и оттого вызывало физические проявления неприятия, например, тошноту. Однако Петр Степанович знал многих людей, которые убивали без малейших колебаний, пусть даже и физиологических, а вот с последним был полностью согласен, потому что неприятные запахи остались в доме, а досадноепредчувствие того, что сейчас ему станет плохо, стойко сохранялось в организме. Вероятно, этот исследователь оказался прав в чем-то.
Петр Степанович, понимая, что если ему станет плохо прямо здесь, на улице, то он тут же привлечет к себе внимание, самым лучшим, что он мог сейчас сделать, было зайти в трактир и выпить чаю, дабы успокоиться и обдумать всё окончательно, всё для себя решить. Благо, трактир был рядом. Скользнув усталым взглядом по вывеске с надписью «Столичный двор», Верховенский вошел внутрь. Сразу же ему бросилась в глаза пустота входной комнаты возле буфета, только в углу пил чай отставной военный и кто-то сидел за ширмой.
В остальных комнатах галдели люди, а Петр Степанович, не желал, чтобы кто-то видел его лицо в момент такого тяжкого раздумья, поэтому нашел место во входной комнате, забившись в самый угол и решив, что отставной военный безобиден.
Хмуро хлебая чай, Верховенский проматывал в мыслях события этой ночи, и тяжелые, неприятные физически размышления одолевали его. Убитый определенно был человеком с интересной биографией и собственными стремлениями, мечтами, хотя мечты убитого, в частности, о благолепной России, вызывали у Петра Степановича гадливость и липкий страх. В том, что убитый имел интересную биографию, он не сомневался, должно же было что-то так сильно заставить перекоситься сознание этого освободителя отечества. Наверное, он тоже когда-то воровал яблоки в чужом саду, изрисовывал свободные от букв пространства писем трогательными рисунками и чай пил точно так же, как Петр Степанович сейчас. Но письма письмами, а незнакомец всё же пытался его своеобразно казнить. Выходило, что убийство было необходимо.
Громкие шаги раздались сбоку, Верховенский вздрогнул от неожиданности и вынырнул из собственных мыслей. Это человек, сидевший до этого за ширмой, вдруг вскочил и порывисто зашагал к выходу, но вдруг повернул обратно и снова скрылся от чужих взглядов. Петр Степанович успел заметить только блеснувшие у него на переносице очки.
- Алеша, можешь ты ко мне сейчас войти сюда или нет? – прозвучало громко со стороны ширм, видимо, человек кричал кому-то, кто стоял на улице.
«Шумят тут, - досадливо подумал Верховенский, - человека убили, а они шумят. Кто-то сейчас мертв, потому что не сохранил форму своего тела, а они в окна кричат, будто ничего и не произошло. Чего это я? Хорошо ведь, что никто не знает, да и никто не узнает об этом в ближайшее время, по крайней мере, я надеюсь на это, очень надеюсь. Ну, убил, так что с того? Иначе бы он убил, а я б тут не сидел, так ведь?».
Его снова сбили с мысли, но уже не звуком, а видом: Петр Степанович увидел, как в трактир зашел послушник с покрасневшими щеками и счастливым лицом и исчез за ширмой. Верховенский недоуменно уставился в чашку, которая еще не была пуста:
«Чего он тут делает, в трактире, этот послушник? Нехорошо им сюда ходить, не бывают они здесь. Но я ведь человека убил, отчего же и послушнику не напиться? Не убийство, конечно, но тоже нарушение в своем роде. Преступление есть сумасшествие, все вроде как верно, весьма трудно поднять руку на человека, будучи душевно здоровым. Но я ведь душевно здоров. Здоров ведь? Если бы я покорился ему и делал бы все, что он говорит, то был бы уже мертв и в погребе лежал. Подчинение противоречило бы здравому смыслу в этой ситуации, выходит, что убийство это здравый смысл и есть?».
Петр Степанович уже несколько часов ощущал общую усталость организма, вдобавок, люди за ширмами разговаривали как-то монотонно, хотя и с эмоциональными добавлениями, но эти добавления будто бы повторялись через определенный промежуток времени, поэтому он даже не заметил, как заснул, положив голову на руки.
Он долго бродил по развалинам старого дома, половина которого была заброшена и пыльна, а другая походила на обломки зубов во рту каторжника. Петр Степанович заметил, что волочет за собой обломанный крест, будто с собора, волочет так, что его верхняя часть прочерчивает в земле длинную темную борозду. Крест был ростом чуть ли не с него, однако почему-то совсем не был тяжел. Сверху нависало голубое небо, а земля была усыпана листьями, которые липли к обуви.
В один момент рядом оказалось серое рогатое существо, но Петр Степанович его не испугался, даже когда оно громко рассмеялось, показывая Верховенскому и всему миру ярко-желтый рот, покрытый внутри гноящимися язвами, будто из-за ужасной болезни.
- Художественно, не правда ли? – проговорило существо, сопроводив свои слова смехом и ухватив Петра Степановича за руку. – Художественно?
Верховенский ощутил холод, расходящийся по всему телу от прикосновения существа, однако не мог противиться - холод воспринялся иначе, не так, как он ожидал, отчего Петр Степанович умиротворенно улыбнулся. Серое существо медленно закрыло мерзлой ладонью его глаза, и он увидел тьму вокруг себя, глубокую и непроглядную. Тьма продолжала окружать его даже после того, как существо убрало руку с лица и зашептало лукаво на ухо:
- Расстрелять… Расстрелять…
Петр Степанович почувствовал, как нестерпимо жарко становится в груди и голове, жарко до боли, он тихо простонал, будучи не в силах сделать хотя бы что-то, да и желания подобного не имел. Затем существо тихо поцеловало его, и всё закончилось.
Когда Верховенский раскрыл, наконец, глаза, то понял, что рядом стоит тот самый человек с очками на носу, который был за ширмой, и трясет его за плечо несколько грубо и не совсем деликатно, видимо, пытаясь разбудить.
- Вы здоровы? – спросил человек в очках. – У вас слишком бледное лицо.
- Я просто мало спал, - честно ответил Петр Степанович, ощущая необъяснимое спокойствие, которому весьма обрадовался. На лице его появилась улыбка.
- Проверьте, ничего ли у вас не украли, а то мало ли что, - посоветовал человек и вышел из трактира, за ним следовал молчаливый и чем-то расстроенный послушник. Несколько минут Верховенский посидел, опершись подбородком на руки и сонно моргая. Затем он последовал совету и проверил вещи: все было на месте, а револьвер привычно покоился в кармане сюртука. Верховенский попытался вспомнить, что же ему снилось, но вмешательство незнакомого господина будто выветрило неприятный сон из головы.
«К черту, ерунда это всё, - подумал Петр Степанович успокоенно, - полнейшая ерунда».

@темы: Достоевский Ф. М.: "Бесы", Достоевский Ф. М.: "Братья Карамазовы", фанфикшн

---

Фандомная битва!

[WTF RusLitClassic 2015]

Итак, дамы-господа, друзья-товарищи, кто хочет и чувствует в себе силы творить, трясти помпонами, трудится на благо растления нашего классического наследия? Ждем всех.
Стучите в у-мыл сообщества или  EffyGe!

@темы: известия, прочее

---

[Нигилист Обсессивный]

Фэндом: Достоевский Ф.М., "Бесы"
Название: Одержимость.
Персонажи: Эркель/Петр Верховенский.
Рейтинг: R
Предупреждения: насилие.

– Но как же так, господа? - в который раз растерянно спрашивал Виргинский, глядя на Петра Степановича, неуклюже лежащего без сознания в креслах. Лицо, носившее обычно выражение брезгливости, выражало теперь необъяснимое спокойствие, как это обычно бывает у крепко спящих. Руки Верховенского были связаны в локтях, для чего пришлось использовать моток бечевки, найденный Ариной Прохоровной в чулане. Со стороны могло показаться, что руки Верховенскому сломали, хотя эта мысль только лишь посещала некоторых из находящихся в комнате, и то — они не знали, будут ли вообще что-то ломать Петру Степановичу.
Виргинский всем своим видом выражал крайнее беспокойство, то и дело он начинал бормотать с намерением отговорить всех от рискованной затеи, но быстро замолкал, не доводя замышляемое до конца. Эркель выглядел немногим лучше: глаза до сих пор казались покрасневшими, да и вообще его лицо сохранило признаки недавнего плача. Неожиданное известие о человеке, который прежде вызывал у Эркеля безграничное восхищение, слишком подкосило молодого поручика. Впрочем, сейчас он смотрел спокойно, можно даже сказать, что мрачно, во всей фигуре его виднелась сильная внутренняя решимость.
Помимо них в комнате находились заметно притихший Лямшин, Липутин, Шигалев и Арина Прохоровна. Шигалев вел себя так же, как и обычно, не вызывая у окружающих никаких опасений насчет внезапной истерики, впрочем, этого и так было трудно от Шигалева ожидать. Арина Прохоровна не волновалась совсем, будто в ее доме и не собирались каким-нибудь изуверским образом повлиять на полицейского провокатора.
– Нашатырь бы, - сказала хозяйка дома, - а то заждемся, пока он сам.
– Господа, - снова начал Виргинский, - мы не совсем понимаем, что хотим сделать, я предлагаю отступить и не совершать глупостей. Хоть он и оказался провокатором, но...
- А вы, наверное, в Сибирь захотели, - заговорил молчащий до этого Шигалев.
- Но вы же не думаете, что поговорите с ним, и он вдруг передумает доносить на нас. Ведь если доноса не хотите, то вернее всего будет его... убить, - Виргинский осекся и замолчал, поняв, что сказал лишнее. Он уже стал беспокоиться о том, как отговаривать заговорщиков от убийства, но этого не понадобилось совсем.
– Убивать хлопотно, - угрюмо проворчал Шигалев, - надо придумать что-то другое. Липутин, что вы сидите, выпучив глаза? Побейте его по щекам, а то он в самом деле очнется нескоро.
Липутин, как-то слишком уж оглядываясь, словно стесняясь присутствующих, вялым и нерешительным движением ударил Петра Степановича по щеке, но это не вызвало у того никакой реакции.
- Да что вы, бить не умеете как следует? - с досадой проговорила Арина Прохоровна, отстранила Липутина и нанесла Верховенскому размашистый и звонкий удар по лицу. Мадам Виргинская бить умела, потому что Петр Степанович пришел в себя и быстро заморгал, пытаясь, видимо, сообразить, где он находится и почему все так странно напряжены. Попытавшись пошевелить руками, Верховенский вспомнил, как его скрутили, и злобно оскалился.
- Какого черта здесь происходит? - спросил он, ожидая немедленного ответа. Но Шигалев некоторое время мрачно глядел на Верховенского и только потом заговорил:
- Нам стало известно, что вы полицейский провокатор и готовы в любой момент на нас донести. Мы будем заставлять вас переменить свое решение.
Петр Степанович попытался засмеяться, изображая пренебрежение, но смешок прозвучал фальшиво и даже несколько жалко. Предполагаемый провокатор затих и стал смотреть то на Шигалева, который держал в руках весьма опасную в данной ситуации трость, то в угол комнаты, где сидел Лямшин, но Лямшин и сам старался не смотреть на происходящее, старательно отворачиваясь.
- Да скажите уже что-нибудь, Верховенский, - Арина Прохоровна не выдержала неопределенности ситуации.
- Никакой я не провокатор и никогда им не был! - сорвался Петр Степанович. - И доносить на вас не собираюсь! Вы совсем уж ополоумели и за свой поступок ответите! Комитет...
- Ложь, - меланхолично произнес Шигалев. Петр Степанович нервно сглотнул.
- Лямшин, - повелела мадам Виргинская, - сядьте за фортепиано. И играйте громче.
Лямшина не нужно было уговаривать, он был рад любой возможности, которая позволила бы ему не участвовать в ожидаемом мучительстве, и вот эта возможность представилась.
- И играйте ту, что у проезжего музыканта своровали, - едко добавил Липутин.
- Я вовсе ничего не воровал! - возмутился Лямшин, но развязывать конфликт не стал и принялся играть.
- Эркель, - приказал Шигалев, - побейте его по лицу, если хотите.
Эркель, ощущая в себе необъяснимую злость, подошел к Петру Степановичу и заметил, как дрожат его пальцы, но Верховенский, перехватив его взгляд, сжал кулаки и попытался спрятать руки за спину. Ухватив Петра Степановича за галстук, Эркель принялся наносить звонкие и обидные пощечины.
– Вот вам за брезгливость, вот вам!
Резко дернувшись вбок, насколько позволяло положение, Верховенский вывернулся из хватки Эркеля и тяжело задышал. Во взгляде его был виден гнев, на бледных щеках ярко горели красные пятна.
- Думаете, вам за это ничего не будет? - Эркель цепко ухватил его за волосы и стащил с кресел на пол. - Думаете, вам за это ничего не будет?!
- Хватит! - прошипел Петр Степанович, скривив лицо от боли. Эркель покачал головой, глядя на него, и разжал пальцы, однако отходить не стал. Несколько минут подумав, он наконец сказал:
– Становитесь на колени.
– Но нельзя же так, - умоляюще протянул Верховенский, - нельзя ведь... Вы ошибаетесь, я не имею никакого отношения к полиции, совсем никакого, когда же вы это поймете наконец? Отпустите меня, пожалуйста, отпустите!
- Я могу придумать что-нибудь куда более ужасное. Делайте, что говорят.
Теперь Верховенского не нужно было просить два раза. Неловко двигаясь, чуть не упав один раз, Верховенский выполнил то, что от него требовалось, и выжидающе посмотрел на Эркеля.
- Подлец.
- Я не провокатор, - жалобно пролепетал Петр Степанович, чувствуя, как рука Эркеля заползает в волосы. Поручик сцепил пальцы и несколько раз ударил Верховенского лицом об колено, тот от неожиданности вскрикнул и попытался отклониться, но на этот раз не удалось. Совершив около десяти ударов, Эркель довольно осмотрел растерянное лицо Верховенского, кровь, идущую носом и марающую сжатые белые зубы. Звуки Марсельезы весьма подходили к этой притягательной картине. Улыбнувшись, Эркель сильным ударом опрокинул Верховенского на пол. Тот неловко упал.
- Господа, мы не знаем меры, - заблеял Виргинский, - давайте остановимся, этого вполне достаточно...
- Не блажи, я тебе сказала, не блажи!
Перед носом Петра Степановича чернел мысок ботинка, в окровавленные ноздри ударил сильный запах ваксы.
- Целуйте.
- Пожалуйста, Эркель, не нужно этого, прошу вас, Эркель! Вы-то что на меня взъелись, вы-то почему?
Поручик не ответил, а только пнул Петра Степановича в область ребер. Верховенский понял, что ничего уже сделать нельзя, припал губами к мыску ботинка и быстро спрятал лицо, припав щекой к полу.
- Стыдно? - с вполне понятным ехидством в голосе спросил Эркель и тихо рассмеялся. Шигалев молча вложил в руки Эркелю трость, не говоря, что следует делать, потому что всё и так было ясно.
- Я не провокатор и не доносчик, - повторил испуганным голосом Петр Степанович, - я не собирался доносить!
Продемонстрировав Петру Степановичу трость, Эркель заметил, как у того влажно заблестели глаза и задрожали губы. Эркель провел набалдашником трости по спине Петра Степановича, которая мелко дрожала, как и все его тело.
- Пожалуйста, я прошу, - жалобно пролепетал Петр Степанович, - зачем вы меня мучаете?
Эркель нанес первый удар, Верховенский слабо застонал. Все время, пока его били, Петр Степанович тяжело втягивал носом воздух, то и дело зажмуривая глаза перед каждым новым ударом. Он сжимал зубы и пытался не кричать. Ситуация была унизительной, Петр Степанович и предположить не мог, что всё будет именно так, но сделать уже ничего не мог. Когда боль становилась особенно острой, он рефлекторно пытался уйти из-под удара и кричал, кричал, как последнее ничтожество. Унижающие шуточки Эркеля довели Петра Степановича до того, что он разрыдался и стал умолять его остановиться, но Эркель не останавливался, а продолжал бить, бить сильно, довольно вслушиваясь в рваные стоны Верховенского. Его забавили бесполезные попытки того увернуться.
Почувствовав усталость в локте, Эркель прекратил избиение и залюбовался испуганным пленным. Петр Степанович осознавал свое унизительное положение и рыдал не столько от боли, сколько от унижения и чувства бессилия.
- Вот теперь можно и поговорить с вами, Верховенский, - заговорил Шигалев, забирая у Эркеля трость, но поручик сверкнул глазами и тут же перебил его:
- Мало, - выпалил он, глядя блестящими глазами в пространство, - ему этого мало.
Арина Прохоровна хохотнула:
- А что еще вы можете предложить, Эркель?
Липутин поддержал хозяйку дома тихим хихиканьем, раскачиваясь на стуле и стараясь не вмешиваться.
- Надо изругать, - еще эмоциональнее выпалил молодой офицер и добавил с какими-то странными интонациями в голосе, - надо надругаться!
Сказанное оказалось неожиданным и впечатлило находящихся в комнате, Лямшин разом перестал барабанить по клавишам и резко обернулся ко всем. Виргинский начал нерешительно размахивать руками, будто желая возразить. Липутин с подозрением посмотрел в сторону избитого Петра Степановича и хихикать перестал. Спокойствие сохранили только Шигалев и Арина Прохоровна.
- И кто же будет это делать? - скептически спросил Шигалев, на что последовал краткий ответ Эркеля:
- Я.
- Знаете, а я не ожидал от вас, - обратился к поручику ошарашенный Лямшин.
- В таком случае, мы пойдем допивать чай, - вынес окончательный вердикт Шигалев, - а вы не калечьте его, Эркель, это будет излишне.
- Господа, господа, это уже переходит все границы, это изуверство!
Шигалев вышел из комнаты первым, за ним устремились двумя хвостами Липутин и Лямшин. Замыкала шествие Арина Прохоровна, ведущая за собой возмущенного, но слабо возражающего мужа.
Когда дверь захлопнулась за ними, Эркель перевел взгляд на Петра Степановича, который понял, что поручик не шутит, и дрожал от страха, определенно желая сейчас куда-нибудь уйти, пусть даже за эту возможность пришлось бы и заплатить дорогой ценой.
- Почему? - только и спросил Петр Степанович. - Почему?
- А я вам сейчас расскажу. Понимаете ли вы, кем вы были для меня раньше? - Эркель посмотрел ему в глаза, вплотную приблизившись к лицу Петра Степановича. - Понимаете ли вы, что я на вас с обожанием смотрел, что я даже стать равным вам никогда не мечтал, чтоб место ваше не занимать. Я ведь даже молчал при вас, чтоб ненароком не показаться лучше, чтоб не вызвать гнев. Я видел человека, который действительно имеет убеждения и всегда им верен. А потом я узнал, что вы им совсем не верны. Что вы продаетесь. Вам ведь определенно платят за это, правда?
Говорил он проникновенно, будто читал проповедь, однако ужас явственно читался во взгляде Верховенского.
- Эркель, я вас прошу, не совершайте ошибки, - умолял он сбивающимся голосом, - вам ведь даже доказательств не привели, вам ведь просто сказали, а вы поверили, как дурак. Я общему делу не изменял и даже не думал об этом, Эркель! Вижу, вы хотите силой, но не нужно так, умоляю вас, не нужно... Я сам могу, по-хорошему, и всё так, как вам надо, только скажите, что делать - я всё сделаю. Я понимаю прекрасно, что ничтожный человек и что вы меня презираете, но мучить меня не нужно, я очень этого боюсь. Обещаю, что слушаться буду беспрекословно и любому слову подчинюсь, только позвольте мне самому, пожалуйста!
– Вы скулите, как собака, - жестоко сказал Эркель и медленно принялся расстегивать пуговицы его жилета. Верховенский застыл в страхе, не смея пошевелиться. Он молчал, и слезы текли по его щекам. Эркель начал аккуратно гладить Петра Степановича по лицу, продолжая сохранять сосредоточенный и серьезный вид. Петр Степанович сморгнул и стыдливо отвернулся, стараясь не встречаться взглядом с Эркелем. Запустив руки под его рубашку, поручик ощутил выступающие ребра и мелкое дрожание тела.
– Пожалуйста, не нужно, - жалобно хныкал Петр Степанович, не имея, впрочем, никакой надежды.
– Вы крайне жалко смотритесь сейчас, - продолжал Эркель прежним тоном, - я помню, как вы тогда смеялись и пили коньяк, насмехались всячески надо всеми. А теперь вы лежите подо мной, с кровью на лице, и уже не гордитесь. И не зря: гордиться-то вам уже нечем, потому что вы, как пятикопеечная девка, которую на улицу за ненадобностью выкинули.
Сделав небольшую паузу в своей речи, Эркель достал из кармана черный фуляровый платок и, увидев недоуменный взгляд Верховенского, пояснил:
- Лямшин ушел. Шум нежелателен.
С этими словами он скомкал платок и засунул его в рот Петру Степановичу. Петр Степанович чувствовал прерывистое дыхание Эркеля у себя на лице, чувствовал невозможность что-либо сделать, и это было невыносимо. Он кричал от боли, от обиды, хоть и понимал, что выглядит весьма жалко. Эркель был будто пьян, он наваливался сверху и говорил Верховенскому на ухо жарким шепотом:
- Вы теперь намного ниже меня, а значит, что происходящее вполне закономерно и ожидаемо. Теперь уже вам никуда от меня не деться. Я ведь давно уже хотел это сделать, но мне ваш статус не давал, а теперь вас смешали с грязью, так и поглумиться не грех. Теперь я всё, а вы ничто, надоевшая вещь - ничего больше. Раньше вы играли нами, как пешками, а сейчас я делаю с вами все, что захочу, Петр Степанович, а вы и поделать ничего не можете, вы сейчас бессильны. Унизительно это вам, а?
Петр Степанович глухо мычал и пытался высвободиться, но Эркель совершенно не давал этого сделать. Верховенскому было стыдно от того, что он находится перед ним в таком положении. Наконец он устал вырываться, покорно замер и расплакался еще сильнее, чувствуя себя униженным из-за того, что не может ни сопротивляться, ни позвать на помощь.
Эркель был полон неимоверной, злобной радости, потому что Петр Степанович, бывший ранее примером для подражания, теперь находился в его власти, беззащитный и рыдающий. Слезы Верховенского и звуки, которые он издавал, распаляли похоть Эркеля еще сильнее. Зажав правой ладонью рот Верховенскому, он смотрел в его покрасневшие от слез глаза, но не чувствовал жалости.
Когда Эркель отвел душу, то заметил, что Петр Степанович только скользит по поручику мутным взглядом, будто не узнавая его. Равнодушно отреагировал Верховенский и на то, как Эркель вытаскивал у него изо рта платок и развязывал руки. Приведя в порядок себя и его, Эркель аккуратно усадил Петра Степановича в кресла и вышел из комнаты.

@темы: Достоевский Ф. М.: "Бесы", фанфикшн

---

[Tanaka_Toshiro]

Эта работа написана мною во время чтения завершающих событий (это была встреча Ивана Петровича с отцом Алёши) в произведении «Униженные и оскорблённые».
Очень ясно видел этот сюжет, читая. Пишу здесь впервые и не знал, можно ли публиковать, но вроде, публикуют.
В тегах этого произведения не было.
Просто встреча Князя с Иваном Петровичем.


Новая встреча
Автор: Латовский
Фэндом: Достоевский Ф.М. «Униженные и оскорблённые»
Персонажи: Князь и Иван Петрович
Рейтинг: PG-13 граничит с R
Жанры: Слэш (яой), Повседневность
Размер: Мини, 3 страницы, 1 часть
Статус: закончен


Кто бы мог подумать, что вечер перейдёт в такое русло.
Мы долго говорили, князь кое-где прималчивал, кое-где играл, но в целом казался откровенным, а помыслы его виделись честными, по крайней мере, доброжелательными. Это наверно так. Его колено коснулось моего. Я сделал вид, что не заметил или мне показалось так. Я продолжил трапезу, внимательно слушая князя. Я почти ничего не говорил и кушал без аппетита, князь всё это время вёл разговор, при том, очень недурно.
Выглядел он особенно хорошо. Со вкусом подобранная одежда, с явным намёком на моду, напомаженные волосы, губы. Ногти убраны особенно красиво и аккуратно, что свои в какой-то момент показались мне безобразными, и я отвёл руку в сторону, да так, что высокая чашка с кушаньем закрыла её. Вторая же моя рука потянулась за рюмкой лафета.
Между тем он долго смотрел на меня, видимо, думая внутри, про себя. В отличие от наших прошлых встреч, я не мог положительно ничего разобрать в его взгляде, но... от чего-то мне хотелось завершить наш совместный ужин скорее.
Он снова коснулся моей ноги, но в этот раз ногу не отвёл, сохраняя прикосновение. Особенно близко. Я не придал этому значения.
Я отвечал ему на его колкие вопросы, но теперь наша беседа была более добродушна. Я не понимал, зачем снова свиделся с ним, с этим подлым и низким человеком. Ему же доставляло какое-то мстительное удовольствие заставлять меня сидеть с ним, ужинать столь поздно, прекрасно зная, что по обычаю я не ужинаю.
Мы почти не говорили об Алёше и Катерине Фёдоровне. Не говорили и о Наталье Николаевне. С каждым его словом я всё меньше понимал к чему моё присутствие здесь, с ним. Его общество было мне омерзительно. Но уходить я не намеревался.
— Mon cher*, от чего вы так неразговорчивы? Теперь, когда мы с Вами можем вновь вести преинтересные беседы... Скучаете? Мне так жаль Наталью Николаевну, ведь она...Вы мне верите? Постойте же, не отвечайте, сам вижу, что не верите. Впрочем, это и не важно, давайте же просто насладимся обществом друг друга, mon ami**. Поговорим о великих... Любите великих? Вы же писатель, должны любить, вам не до нашей низости...
— Перестаньте. Да, беседы о великих хороши, но теперь же я бы не хотел говорить о них. И не будем про Наталью Николаевну, не…
Князь снова рассмеялся, пристально глядя мне в глаза, теперь же в них ясно читалась усмешка, насмешливость, издёвка. Ему нравилось доводить меня до бешенства, нравилось видеть моё нерасположение. Он покровительственным жестом положил руку на моё колено, легко прихлопывая. В его взгляде снова промелькнуло что-то сложное, его тон ничуть не изменился.
Его рука легла на мою руку.
— Иван Петрович, вы снова сердитесь. Не сердитесь, это же я так, на самом деле я глубоко люблю вас, вы же знаете. Да и сидите вы здесь теперь вовсе не из расчёта, что я вам что-то расскажу, как давеча. О деле расскажу. Так насладимся же совместной трапезой, вот, попробуйте-ка вот это, буду вас кормить, мой дорогой питомец, вы совсем не кушаете, — князь взял ложку дымящегося блюда и поднёс к моим губам. В его взгляде снова было это выражение, которое я не мог и, наверно, не хотел разбирать.
— Прежде подуйте, mon cher, не торопитесь, нам некуда спешить, не хмурьтесь, я же это так, из чистого добросердечия, вы совсем бледны, — князь потянулся за новой порцией, я же не желал есть с его рук. Да и с чьих-либо рук. Мне по-прежнему не нравился его взгляд, теперь я это определил наверно. Прикоснувшись пальцами к его ладони с ложкой, я опустил его руку ниже, разжал его пальцы.
— Вы же знаете, я не ужинаю, — решив, что пора бы уже закончить этот вечер, я поднялся, прежде отпив немного шампанского. Князь поднялся следом, — не в первый раз говорю вам, но вам всё...
Князь рассмеялся, оправляя складки одежды, посмотрел из-под бровей, фыркнул как-то насмешливо.
— Вы всё не договариваете, Иван Петрович, любите вы это дело, как я погляжу. Ну да я, пожалуй, провожу вас. В прошлый раз нам было не по пути, однако, сегодня всё несколько иначе.
Я не нашёлся, что ответить. Сегодня я был особенно неразговорчив, но я твёрдо знал, что не желаю оставаться с ним ни секунды дольше и направился к выходу. У входа в ресторан князя ждала коляска. Я должен был убедиться, что он уедет. Пусть в этот день не было никаких серьёзных дел, я чувствовал, что очень устал.
— Иван Петрович, вы ошиблись дверью, нам туда, — князь остановил меня, подхватив под локоть. Я действительно ошибся, но это не смутило меня. «Что же... это хорошо. Верно, я не здоров». В голосе князя отчётливо слышалась насмешливость, граничащая с серьёзностью. Остановившись перед ним, я с недовольством посмотрел ему в глаза. Его игра, насмешливость, эта смена масок, всё это отвращало меня. Взяв меня под руку, князь улыбнулся,— а вы всё спешите,... не стоит. Пойдёмте же, мой милый.



—Иван Петрович, садитесь, здесь места для нас обоих вполне хватит, впрочем, в прошлый раз вы имели возможность убедиться в этом, мой милый друг, — несколько нахмурившись, князь продолжил, всё тем же буднично- весёлым тоном, — Вы же не хотите сказать, что собираетесь уйти? Это невежливо, да и позвольте мне показать вам кое-то интересное. Мне, mon cher, хотелось бы остаться с Вами добрыми друзьями. О времени не беспокойтесь, я отвезу вас после домой. Ну так залезайте же,— наблюдая выражения моего лица, князь придавал своим интонациям ненавязчивый, шутливый характер. Я решил, что пойду, почему-то мне казалось, что это будет верно. Назавтра не было запланировано решительно ничего, да и скука, овладевшая мной в последнее время, замучила меня совершенно. Развернувшись, я сам, без помощи лакея, забрался в коляску. Взгляд князя выражал явное удовлетворение.

…

Это был небольшой дом, очень худой в своём убранстве.
Он казался даже недостойным князя и уверен, в эту секунду князь думал это же. В его брезгливых движениях сквозило отвращение к этому убранству. Я подумал, что даже если б он решился меня унизить, то можно было выбрать и получше место. «или же он решил, что другого я и не стою». Однако эта мысль казалась противоречивой, всего пару минут назад мы обедали в ресторане, где было весьма недурно. Может, князь и брезгует подобным, но это не имеет значения. А между тем я почувствовал, что злость овладевает мной.

Войдя внутрь, я затворил за собой дверь. Изнутри всё было несколько лучше, но про это место нельзя было сказать, что оно используется часто. Должно быть это отразилось на моём лице, князь произнёс всё тем же весёлым тоном, но с волнением. Тем, что проявляется в человеке, когда он чего-то ждал и в нетерпении предвкушает плоды, — Как вы изволили заметить, mon cher, я бываю здесь нечасто... Но место хорошее, отдалённое, тихое. Вы, должно быть, и не верите, наверно не верите, но и я порой люблю такие вот места. В глазах князя не было и тени усмешки, я ясно видел то самое, совершенно знакомое мне выражение. Некая расчетливость, хитрость, какая-то ожесточённость, а между тем и новое для меня – любопытство.
Не молвя ни слова, он коснулся моего лица, подался телом вперёд, вжимая меня в обивку стоящих тут же кресел.
Моё удивление нисколько не дало о себе знать, я напротив, ожидал чего-то такого. Мне всё казался его взгляд не таким, как обычно. Не давая удивлению ясно отразиться на моём лице, я сомкнул свои руки на его талии, прежде коснувшись линии его бёдер, выступающих тазовых костей. Сорвать с него маску казалось немыслимым, но от того не менее желанным.
Князь, почувствовав прикосновения, зло посмотрел, не ожидая, видимо, инициативы с моей стороны. И прикоснулся к моим губам своими. Немного погодя, углубил поцелуй, и сквозь него же хмыкнул недовольно, когда мои ноги случайно оказались расставленными между его.
Жадность и настойчивость овладела мной в эту минуту: я стал кусать его губы, целовать. Князь в исступлении застонал, но после сдерживал себя, я почувствовал, что он, должно быть, уже пожалел о своём решении.
Князь выглядел неважно: его губы были пунцового, алого цвета, лопнувшая нижняя губа кровоточила, одежда была где-то смята, а взгляд (о, взгляд!) был затуманенный, лихорадочный… явно возбуждённый.
Как будто опомнившись, князь отпрянул от меня, сильнее садясь на моё колено, но в этот раз ему удалось сдержать стон. Он наверно решил больше не проявлять слабость передо мной. Князь слез с колена, начал поправляться, напустив на себя мнимую холодность, пригладил волосы и, подойдя ко мне, поцеловал, проявляя властность. Я ясно видел его борьбу внутри, видел, что князь желал бы продолжения. Схватив меня за ворот рубашки, он вновь стал целовать меня, но почувствовав прикосновения пальцев к своей талии, вновь отпрянул, не касаясь меня, нахмурившись, он промолвил только:
- Я... бы хотел снова встретиться с вами, мой друг. Возможно, это будет даже очень скоро… свидимся… А bientôt***.
Я слушал его внимательно, всё ещё ощущая вкус его губ, все эти греховные ощущения. Провёл языком по своим губам. Скоро я вышел из дома, пред этим приведя себя в надлежащий вид.

К моему удивлению, князь сдержал своё слово, извозчик ожидал меня. Я подумал, что это верно, с расчётом. До моего дома лежал долгий путь, время уже было позднее, я почти без раздумий сел на извозчика. Острое чувство повторения прошлого сменилось разгоравшимся любопытством.
Я чувствовал, что жду нашей встречи с князем.


*мой дорогой
**мой друг
***до скорой встречи

@темы: Достоевский Ф. М.: "Униженные и оскорблённые", фанфикшн

---

[Нигилист Обсессивный]

Недавно вспомнил про какой-то постмодернистский роман про барышень, состоящий из одних лишь цитат других авторов. "А чем я хуже?" - подумал я и взялся за карандаш. В результате вышел фанфик по "Бесам", состоящий из цитат интересно, откуда? из этих же "Бесов". Хотя тут я лукавлю: четыре предложения все-таки выбраны из других романов Достоевского, но это от большой нужды. Одним словом, небольшой творческий эксперимент.

Фэндом: Достоевский Ф.М., «Бесы»
Название: Ветер в ноябре
Автор: Нигилист Обсессивный
Персонажи: Николай Ставрогин/Петр Верховенский
Рейтинг: PG-13
Размер: Мини
Описание: страдания, бедняжка Верховенский - всё как обычно.



Было семь часов вечера. Николай Всеволодович сидел один в своем кабинете, - комнате им еще прежде излюбленной, высокой, устланной коврами, уставленной несколько тяжелою, старинного фасона мебелью. Он сидел в углу на диване, одетый как бы для выхода, но, казалось, никуда не собирался, на столе пред ним стояла лампа с абажуром. Взгляд его был задумчив и сосредоточен, не совсем спокоен; лицо усталое и несколько похудевшее.
Скоро он забылся совсем. Проспал он долго, более часу, и все в таком же оцепенении: ни один мускул лица его не двинулся, ни малейшего движения во всем теле не выказалось; брови были все так же сурово сдвинуты. Но он вдруг открыл глаза и, по-прежнему не шевелясь, просидел еще минут десять, как бы упорно и любопытно всматриваясь в какой-то поразивший его предмет в углу комнаты, хотя там ничего не было ни нового, ни особенного. В это мгновение кто-то три раза стукнул в дверь.
- Это ты, Алексей Егорыч? -- спросил Ставрогин.
- Нет, это всего только я, - Петр Степанович тотчас же вбежал в кабинет.
- Вам нельзя быть здесь, - как можно небрежнее выпустил Николай Всеволодович. Петр Степанович быстро посмотрел на него.
- Вы меня измучили, - проговорил он, потупясь, тихим полушепотом, - зачем вы не приходили?
- Вы так уверены были, что я приду?
- Да, постойте, я бредил... может, и теперь брежу... Я вас слишком давно ждал, я беспрерывно думал о вас. Вы единый человек, который бы мог... Я слишком долго вас ждал!
Исступление его доходило до бреду; Николай Всеволодович нахмурился и как бы стал осторожнее.
- Я вас не мог принять нынче ночью, несмотря на вашу записку. Я хотел вам сам написать, но я писать не умею, -- прибавил он с досадой, даже как будто с гадливостью.
Петр Степанович искоса рассматривал его со своего места.
- Я с самыми открытыми объяснениями, в которых нуждаюсь главное я, а не вы, -- это для вашего самолюбия, - но в то же время это и правда. Я пришел, чтобы быть с этих пор всегда откровенным. Я, например, ужасно самолюбив. Я мнителен и обидчив, как горбун или карлик, но, право, бывали со мною такие минуты, что если б случилось, что мне бы дали пощечину, то, может быть, я был бы даже и этому рад. Говорю серьезно: наверно, я бы сумел отыскать и тут своего рода наслаждение, разумеется, наслаждение отчаяния, но в отчаянии-то и бывают самые жгучие наслаждения, особенно когда уж очень сильно сознаешь безвыходность своего положения. А тут при пощечине-то - да тут так и придавит сознание о том, в какую мазь тебя растерли. Видите, видите, как я стал теперь откровенен! Ну-с, угодно вам выслушать?
В горячке речи он приблизился к Ставрогину вплоть и стал было хватать его за лацкан сюртука (ей богу может быть нарочно). Ставрогин сильным движением ударил его по руке.
- Я ничего не умею, но не отгоняйте меня от себя! - сжал он его в объятиях, и слезы покатились из глаз его.
- Да что с вами? -- вскричал Ставрогин. - Вы ко мне пристаете почти что с заграницы. То, чем вы это объясняли мне до сих пор, один только бред.
- А знаете, вы ужасно сегодня вскидчивы; я к вам прибежал с открытою и веселою душой, а вы каждое мое словцо в лыко ставите; уверяю же вас, что сегодня ни о чем щекотливом не заговорю, слово даю, и на все ваши условия заранее согласен! - залепетал Петр Степанович. - Теперь во всем ваша полная воля, то есть хотите сказать да, а хотите, скажете нет. Вы не сердитесь, что я так?
- Нет, не сержусь.
Петр Степанович улыбнулся искривленною улыбкой:
- Вам любопытно, почему я так откровенен? Да именно потому, что все теперь переменилось, кончено, прошло и песком заросло. Я вдруг переменил об вас свои мысли.Я только про то, что я серьезно к вашим услугам, всегда и везде и во всяком случае, то-есть во всяком, понимаете это?
Он действительно проговорил серьезно, совсем другим тоном и в каком-то особенном волнении, так что Николай Всеволодович поглядел на него с любопытством.
- Вы говорите, что обо мне мысли переменили? -- спросил он.
- Я переменил об вас мысли в ту минуту, как вы после Шатова взяли руки назад, и довольно, довольно, пожалуйста без вопросов, больше ничего теперь не скажу.
- - Ступайте вон от меня, я не хочу сидеть вместе с вами.
- Что вы со мной делаете? -- пролепетал он, схватив Ставрогина за руку и изо всей силы стиснув ее в своей. Тот молча вырвал руку.
- Это... это... чорт... Я не виноват ведь, что в вас верю? Чем же я виноват, что почитаю вас за благороднейшего человека, и главное толкового... способного, то есть, понять... чорт...
Бедняжка, очевидно, не умел с собой справиться.
- О, если только это! - крикнул он, хватая его за локоть. - Вы именно таков, какого надо. Мне, мне именно такого надо как вы.
Николай Всеволодович вдруг стряс с себя его руку и быстро к нему оборотился, грозно нахмурившись. Петр Степанович поглядел на него, улыбаясь странною, длинною улыбкой. Все продолжалось одно мгновение.
- Чорт вас возьми! Вы мне в самом деле даете идею!
- Какую? -- вскочил Петр Степанович.
- Хотите ко мне? -- предложил Николай Всеволодович.
- То есть, я ведь ничего определенного, - вскинулся вдруг Петр Степанович, как бы защищаясь от ужасного нападения. Он видимо был поражен.
- Что ж, может быть и так, - засмеялся Ставрогин, но глаза его сверкали.
- Не пугайте меня! - завопил он и, быстро вскочив с места, откачнулся назад, так что стукнулся спиной об стену и как будто прилип к стене, весь вытянувшись в нитку. Так прошло секунд пять; выражение дерзкого недоумения сменилось в лице Николая Всеволодовича гневом, он нахмурил брови и вдруг... Раздался испуганный вскрик и звук пощечины. В тот же миг послышался другой ужасный удар, затем третий, четвертый, все по щеке. Петр Степанович ошалел, выпучил глаза, что-то пробормотал и вдруг грохнулся со всего росту на пол.
Ни один мускул не двинулся в лице Ставрогина. Петр Степанович хрипел в беспамятстве. Тот как-то преловко схватил его за руки, повернул, подвернул под себя и начал, как говорится, "душить" жертвочку.
Петр Степанович вздрогнул; оба глядели друг на друга. Одно мгновение тот думал было бороться, но почти тотчас же догадавшись, что он пред своим противником, напавшим к тому же нечаянно, -- нечто в роде соломинки, затих и примолк, даже нисколько не сопротивляясь. Петр Степанович, конечно, знал, что рискует, пускаясь в такие выверты, но уж когда он сам бывал возбужден, то лучше желал рисковать хоть на все, чем оставлять себя в неизвестности. Какая-нибудь идея о своей собственной безопасности менее всего могла придти теперь в его голову, занятую совсем другим. Вдруг горячий, долгий поцелуй загорелся на воспаленных губах его, как будто ножом его ударили в сердце. Петр Степанович в первое мгновение даже осекся:
- Помилуйте, я... да я что же... я всегда...
- Довольно, - оборвал Ставрогин. - Знаете, я вас очень люблю.
- Я не знаю, я... теперь... - несколько уже нетерпеливо шевелился Петр Степанович.
- Ничего, -- усмехнулся наконец Николай Всеволодович.
Затем произошло нечто до того безобразное и быстрое, что Петр Степанович никак не мог потом уладить свои воспоминания в каком-нибудь порядке.
Он дрожал как лист, боялся думать, но ум его цеплялся мыслию за все представлявшееся, как бывает во сне. Как будто что-то шаталось в его голове и само собою без воли его выливалось из души. Изредка вздрагивал он всем телом мучительною, лихорадочною дрожью. Наконец стало как бы мешаться в его глазах; голова слегка начала кружиться; жар поочередно с морозом пробегал по спине.
- Довольно, довольно, - все повторял Петр Степанович, - я не могу терпеть более, не могу, не могу!
Он был в исступлении, в отчаянии, в поту. Сердце его стукало, и дыхание спиралось в груди. Все мысли его кружились теперь около одного какого-то главного пункта, -- и он сам чувствовал, что это действительно такой главный пункт и есть и что теперь, именно теперь, он остался один на один с этим главным пунктом, -- и что это даже в первый раз после этих двух месяцев. Он слабо вскрикнул и лишился чувств...
Дело было кончено. Петр Степанович пошевелился, приподнял голову, сел и бессмысленно смотрел пред собою.
- Вы, кажется... страдаете? - спросил Ставрогин после минутного молчания и с некоторою осторожностию.
Петр Степанович молчал и держал себя как-то не по-обычному серьезно.
- Я по глазам вашим вижу, что вы всего от меня ожидали, только не этого, -- чуть-чуть усмехнулся Николай Всеволодович.
Петр Степанович забеспокоился.
- Знаете, -- заторопился он вдруг чрезмерно, каким-то вздрагивающим и пресекающимся голосом, -- знаете, Николай Всеволодович, мы оставим насчет личностей, не так ли, раз навсегда? Вы, разумеется, можете меня презирать сколько угодно, если вам так смешно, но все-таки бы лучше без личностей несколько времени, так ли? Вы... вы знаете... Ах, бросим лучше обо мне совсем, совсем! Ставрогин, для чего я осужден в вас верить вовеки веков?
Николай Всеволодович пристально и холодно посмотрел на него:
- Только записок больше ко мне не пишите, прошу вас.
Настроение духа Петра Степановича было ужасное. Он уходил тихо, как-то особенно неуклюже приподняв сзади плечи, понурив голову и как бы рассуждая о чем-то сам с собой. Кажется, он что-то шептал. До двери дошел осторожно, ни за что не зацепив и ничего не опрокинув, дверь же приотворил на маленькую щелочку, так что пролез в отверстие почти боком. Он воротился домой часу уже в одиннадцатом ночи, в ужасном состоянии и виде; ломая руки, бросился ничком на кровать и все повторял, сотрясаясь от конвульсивных рыданий: "Это не то, не то; это совсем не то!"

***

Ветер шумел и качал вершинами полуобнаженных деревьев, узенькие песочные дорожки были топки и скользки. Ставрогин замолк и вдруг впал опять в давешнюю задумчивость. Это происходило точно припадками, уже в третий раз. Минуты две он простоял у стола в том же положении, по-видимому, очень задумавшись; но вскоре вялая, холодная улыбка выдавилась на его губах. Он медленно уселся на диван, на свое прежнее место в углу, и закрыл глаза, как бы от усталости.

@темы: Достоевский Ф. М.: "Бесы", фанфикшн

---

[Нигилист Обсессивный]

Фэндом: Достоевский Ф.М., «Бесы»
Название: Болезненные мысли
Персонажи: Николай Ставрогин/Петр Верховенский
Рейтинг: PG-13
Размер: Мини
Описание: внутренний монолог Петруши

Я противоречивый человек. Об этом, конечно, никто не знает, потому что я все-таки не дурак, чтобы откровенничать с первым встречным, выдавая себя со всеми потрохами, но хоть и не дурак, а одному человеку всё же открылся, открылся полностью и безо всяких сомнений. И это еще мягко сказано, о сомнении тогда даже мысли не проскользнуло, да и человек ведь такой, к доверию располагающий, человек, которого мне всегда не хватало, которого я всегда, если честно говорить, и искал.
Я постоянно чувствовал, что в моей жизни не хватает очень важной фигуры, я понимал это с самого детства, будучи воспитанником многочисленных родственниц, которым, впрочем, не было до меня никакого дела. Для них я ведь тоже был неожиданным членом семьи, они и полагать не могли, что должны будут заниматься моим воспитанием при живом-то отце, поэтому растили меня крайне неохотно и, чтобы не тратить слишком много времени на племянника, пугали божьей карой, если я, как и любой ребенок, впрочем, шалил.
Я действительно полагал, что за съеденное без спросу варенье или разбитую коленку это всевидящее существо подло, во сне лишит меня жизни, но какой спрос с впечатлительного ребенка? Я очень не хотел умирать, поэтому много молился перед сном, унизительно выпрашивая для себя еще один день моего замкнутого детского существования, сменившегося, к счастью, отрочеством, которое унесло с собой детские страхи, и оказалось, что я могу, например, довольно хитро стравливать двух нерадивых знакомых мальчишек и спокойно жить дальше, потому что никто меня за это во сне не убьет.
Тогда я понял, что, в общем-то, могу делать ужасные вещи, более того, делать безнаказанно, но пока я продолжал оставаться замкнутым подростком и про эти самые ужасные вещи всего лишь думал, но утешал себя тем, что это лишь временно, что когда-нибудь я смогу воплощать их в жизнь. Тогда же я наконец узнал своего отца как следует и проникся отвращением, потому как отец оказался бесхребетным и излишне сентиментальным, что, впрочем, не мешало ему рассказывать мне по ночам гнусные историйки из его совместной жизни с моей матерью. Случалось, что он будил меня ночью и долго, со слезами на глазах говорил о том, как она тогда, еще в Берлине писала подозрительные записки какому-то полячку, но он ее за это прощает, потому что благородная душа и гуманист. Слезы его при этом выглядели так, будто существует невидимый зритель, который должен увидеть только эстетически выверенную картину родительской, скажем так, заботы. Должен сказать, что новость про полячка меня обрадовала, теперь я мог быть уверен, что не имею к этому нервическому человеку никакого отношения.
Действительно, счастьем было, что он не воспитывал меня, а то бы окончательно испортил мой характер слезами, жалостливыми гримасами и показной любовью. И поэтому меня весьма удивил тот факт, что Николай Всеволодович, тот самый Николай Всеволодович, о котором я хотел говорить в самом начале, но сбился (я весьма нелеп в разговоре, прошу заранее простить за столь сбивчивое изложение), оказался прямо-таки сверхчеловеком, титаном духа, хотя учителем его был этот мягкотелый либерал, как говорили насмешники, баба. А иначе и говорить нельзя: живет при генеральше, как какая-то девица, то и дело бросается в истерики и слезы. Но хватит о нем, он не стоит того, чтобы о нем так много говорили.
Именно Николай Всеволодович стал человеком, который узнал меня полностью, хоть я и не говорил ему ничего, он просто смотрел на меня и понял, каков я и что я есть, а я и не стал отрицать, зачем же мне отрицать, если Николай Всеволодович определил мою роль. В нем есть то, чего никогда не было во мне: сила духа, ужасная гордость и право управлять. Да, много людей могут сказать, что видят это во мне, но это ведь не врожденное, это ведь вынужденное. Нужно же мне было как-то защищаться, на кого-то опираться всё это время. Опираться на теток — бессмысленно, опираться на отца — так вообще безрассудство, вот мне и пришлось опираться все эти годы на себя.
Липутин лебезит передо мной, жутко лебезит, он ужасный мошенник, но он у меня в руках, я могу контролировать его, потому что многое о нем знаю. Что касается Эркеля, то он беспредельно предан мне, он, кажется, так и говорит мне иногда, что он ничто, точно не могу припомнить — редко вслушиваюсь в его болтовню. Эркель делает то, что я ему говорю, он даже не задает вопросов, а просто молча выполняет, но ведь он всего лишь послушный молодой офицеришка, его жизнь ничего не стоит.
Это, конечно, дар судьбы, что я нашел Николая Всеволодовича, даже если бы он не случился в моей жизни, я бы всё равно его рано или поздно нашел, потому что невозможно так, чтобы мы существовали, не будучи знакомы друг с другом, не будучи в таких странных для постороннего глаза отношениях. Он иногда говорит ужасные вещи мне, но ведь человек такой, что из крайности в крайность бросается, вот и говорит всякое в порыве чувств, но ведь это всего лишь порыв, мимолетная неверная мысль, которую не стоит принимать во внимание, вот я и не принимаю. Наверное, я и вправду иногда кажусь Николаю Всеволодовичу назойливым и несчастным человеком, который хватается за него и не уходит, хоть по лицу бей, но ведь от несчастья же хватается, потому и не уходит, какое же тогда счастье, без Николая Всеволодовича? Я не уважения прошу, я только милости прошу у него. В конце концов, мы ведь похожи: он человек порочный, так я ведь тоже, как он, не лучше и не хуже. Николай Всеволодович знает это, принимает это и пользуется этим, а я и не обижаюсь, мне нет причин обижаться или сердиться. Конечно, долго перед этим отталкивает и гонит, да ведь если бы не отталкивал, то не было бы для меня никакого толку, потому что мне только этого и надо, чтоб бранил и мучил, а я всё равно пригожусь, хоть где-нибудь, но пригожусь.
Он - главный интерес моей жизни, я ради него на многое готов, он даже не представляет, что же я хочу провернуть. Мой план зародился в Петербурге, и я уже давно его обдумал, поэтому не может быть никаких ошибок, не должно быть. Мы разрушим Россию, чтоб построить потом свою, впрочем, нет, не мы, разрушать буду я один, это ведь черная работа, а Николай Всеволодович черную работу не должен. Это я всех стравлю, пожгу, понижу до одной планки, чтобы бунтовать не смели, а уже только потом преподнесу Николаю Всеволодовичу. Я дам ему власть, которую он ждет, пусть иногда и говорит, что не ждет, но я ведь понимаю, я дам ему возможность управлять, возможность казнить по собственной прихоти, и потом, после того, как все потравятся, перебьют друг друга, превратятся в скот, вот тогда и будем править одни лишь мы, вот тогда и будет всё нашим.

@темы: Достоевский Ф. М.: "Бесы", фанфикшн

---

[Нигилист Обсессивный]

Фэндом: Достоевский Ф.М., "Бесы"
Название: Синее стекло.
Персонажи: Николай Ставрогин\Петр Верховенский
Рейтинг: PG-13
Размер: мини.
Описание: Странные болезненные отношения.

Николай Всеволодович удобно расположился в кресле возле окна, пребывая в задумчивом состоянии, которое стало для него за последние две недели слишком уж привычным, когда в дверях кабинета снова показался Петр Степанович, вошедший в своей привычной манере — не здороваясь и не спрашивая разрешения пройти.

– Так это снова вы, - с еле заметной насмешливостью в голосе сказал Ставрогин вместо приветствия.

– Отчего же нет, Николай Всеволодович? Пришел, знаете ли, о вашем здоровье спросить, а если уж у вас всё в порядке, то просто поговорить с вами, в конце концов. Или же мне уже нельзя общаться с вами, так или не так?

Во время ответа Верховенский не прекращал суетливого движения по кабинету; несколько раз прошелся туда и обратно между креслом и дверью, а, снимая аккуратным движением серую круглую шляпу, зачем-то осмотрел пристально Ставрогина. Наконец, усевшись на стул, снова заговорил, не обращая внимания на уже плохо скрываемую усмешку Николая Всеволодовича.

– Знаете, Николай Всеволодович, мне, если уж говорить честно, не совсем уютно бывает, когда я делюсь с вами, а вы всё молчите и молчите, ну да что с вами сделаешь, не могу же я вас заставлять. Вас, наверное, совсем не интересуют мои частые и весьма неловкие появления, однако я не могу с собой ничего поделать; хочу посещать вас, хоть и смотрюсь при этом немного дураком, правда ведь? Вы не сердитесь на меня, Николай Всеволодович?

Ставрогин ничего не сказал, но перестал улыбаться, приняв вид необыкновенно серьезный. Странные и несвязные монологи Верховенского по какой-то причине забавляли его, заставляя вести себя так, чтобы в очередной раз вывести Петра Степановича из душевного спокойствия. Это была несколько злая забава, что, впрочем, не мешало повторять её снова и снова.

– Я сегодня, Николай Всеволодович, не просто так, я сегодня по делу зашел, но не по нашему делу, нет, вы совершенно не в духе, чтоб говорить об этом сейчас; я, собственно говоря, по поводу Марьи Тимофеевны. Вы хотите рассказать о женитьбе, так это или нет? - Верховенский был в замешательстве. - Вы ведь тогда слово с нас, что мы с Кирилловым никому, что мы с Алексеем Нилычем — могила, а теперь рассказать всем хотите?

– Почему вы так моими делами интересуетесь, Верховенский? - мрачно спросил Ставрогин.

– Но позвольте, Николай Всеволодович, - всполошился тот, - вы ведь обещание с нас тогда взяли, а такие дела просто так не скрывают, я ведь прав, прав или нет? Кириллов ни одному человеку, я тоже, никто об этом даже не заговаривает, а вы приехали и теперь рассказать хотите? Может быть, вы не только это рассказать хотите, так это или нет?

– Вы не можете ничего знать о моих намерениях, - гневно сверкнул глазами Ставрогин. Петр Степанович, заметив это, смешался и замолчал, в его осанке тотчас же появилось напряжение, а пальцы, нервно сцепляющиеся друг с другом, только лишний раз подтверждали это.

«Нет, он не может ничего знать об этом, - уверенно подумал Ставрогин, - никто не мог ему сказать, кроме меня».

Однако досада из-за того, что кто-то смог понять его тайну, более того, смог понять совсем уж случайно (или же нет, от Верховенского можно было многого ожидать), не желала покидать Ставрогина и с каждой секундой неловкого молчания всё усиливалась, скручиваясь тугими витками.

– Я хочу, чтобы вы сейчас же ушли, - глухо пробормотал Николай Всеволодович. Однако же Верховенский не пошевелился, но сопровождалось это совсем уж тревожным выражением лица, казалось, что бедняжка старается даже не дышать лишний раз, чтоб не разозлить Ставрогина еще сильнее.

- Уходите же, Верховенский, - проговорил он сквозь зубы, - или вы тут до второго пришествия сидеть собираетесь?

- До пришествия, может, и не просижу, - искривив тонкие губы в жалкой улыбке, осмелился ответить Верховенский, - но пока уходить никуда не буду.

Ставрогин оглядел нигилиста, сидящего в квадрате солнечного света, падающего из незанавешенного окна. В своем нелепом, неуместном в этом пыльном кабинете щеголеватом клетчатом пиджаке Верховенский вызывал у Ставрогина только одно желание — выставить его поскорее отсюда, пусть даже для этого и придется применить силу. Резко поднявшись с кресла, Ставрогин крепко ухватил Петра Степановича за правое запястье; перчатка из-за рывка сместилась с положенного места, открыв взгляду Николая Всеволодовича небольшой округлый ожог на внешней стороне ладони.

Ставрогин хорошо помнил его происхождение, и оттого частые появления Петра Степановича казались еще более странными. Тогда, через несколько дней после заключения брака, Верховенский, каким-то хитрым способом прознав, где живет Ставрогин, явился без приглашения к нему на Гороховую. Вероятно, он хотел сказать что-то в определенной степени важное на тот момент, начав, как обычно, с ничего не значащих пустяков. На свою беду он, изменив привычке, снял перчатки, положил их на подоконник рядом с горшком герани, а сам стал настукивать что-то пальцами по столу. Ставрогин задумчиво слушал пришедшего, курил и с каким-то необъяснимым озорством рассматривал пальцы Верховенского, напоминающие ему в данный момент непрерывно движущиеся лапки паука. Верховенский определенно видел загадочный взгляд Ставрогина, но не придавал этому внимания, поэтому довольно громко вскрикнул от боли и испуга, когда Николай Всеволодович вдруг ткнул папиросой в эту шевелящуюся ладонь. Было видно, что Верховенский ошарашен: так он округлил глаза.

– Не волнуйтесь, - сказал наконец со смешком Ставрогин, - вы просто руку так положили... мне захотелось вдруг...

И Ставрогин повторил прежнее движение, но уже не с кистью Верховенского, а с воздухом. Это насмешливое добавление вызвало гнев у Петра Степановича, ничего не говоря, он вскочил и побежал к дверям, а затем и шаги его окончательно стихли где-то внизу.

Потому и было странно, что он, зная склонность Ставрогина к подобным поступкам, продолжал посещать его, будто ничего и не произошло. Сейчас же нигилист молча смотрел на Ставрогина жалостливым взглядом.

– Что вы смотрите, - продолжил прежним тоном Ставрогин, - как побитая собака?

-- Вы пугаете меня, Николай Всеволодович, - признался Верховенский, впрочем, не пытаясь высвободить руку, - пожалуйста...

– Я просто не хочу, чтобы вы волочились за мной, - сказал резким и решительным тоном Ставрогин и ослабил хватку, Петр Степанович тотчас отдернул руку. Потерев несколько секунд больное запястье, он как-то странно изменился в лице, будто от Ставрогина зависела сейчас его жизнь.

- Да, я волочусь за вами, - начал он тихим голосом, - волочусь еще со Швейцарии, но я же не просто так за вами волочусь. Вы же понимаете, вы же понимаете, Николай Всеволодович, что я бы просто так за вами не ездил — в Швейцарию, в Петербург, в это общество. Вы думаете я туда поехал, потому что нигилист? Нет, я туда поехал, потому что вы там были! А как же иначе мне было к вам подступиться, как, скажите мне, я ведь не мог вам прямо сообщить, потому что вы чудовище!

Все это время Ставрогин старался не глядеть на Петра Степановича. Тот, понимая, что его не хотят слушать, стал действовать совсем уж отчаянно — упал вдруг на колени, что заставило Ставрогина отшатнуться и сделать неожиданный шаг назад, однако Верховенский успел крепко обхватить его ноги.

- Вы чудовище, вы все видели и сейчас видите, просто вы молчите до сих пор. Вам доставляет удовольствие мучить меня, - прерывистым голосом говорил Петр Степанович, - смотреть, как я унижаюсь перед вами, как я вам это все говорю, а вы делаете вид, что не понимаете, а на самом деле все прекрасно понимаете. Понимаете ведь? А я хожу перед вами, с вами разговариваю и прикоснуться к вам не могу — ничего не могу, ничего! Вы, ужасный человек, знали бы вы, как я вами дорожу! Вы думаете, дело только в бунте, в идее, которые хоть и весьма хороши, но их ведь недостаточно для того, что я вот так вот перед вами здесь на полу валялся в ногах у вас!

«Он совсем помешался», - думал про себя Николай Всеволодович, видя, как Верховенский чуть ли не плачет и судорожно хватает его то за полы сюртука, то за руки.

– Отвратительный человек, чудовище! Держите меня на расстоянии, не подпускаете, а почему не подпускаете? Вам нравится на это смотреть, вы не хотите видеть меня счастливым и никогда не увидите меня счастливым, потому что не подпустите к себе, потому что вас это устраивает. И меня... устраивает... (Тут Верховенский остолбенел на мгновение, словно испугавшись сказанного) Устраивает меня, понимаете вы это или нет? Ведь если б это был кто-то другой, я бы разве терпел? От другого не стерплю унижения? Нет, не стерплю, а от вас стерплю, понимаете вы это, Николай Всеволодович?

Николай Всеволодович, хоть и понимал, но происходящее неприятно его тяготило. Голос Петра Степановича задрожал, на ресницах его показались слезы:
- Потому что вы единственный такой, какого надо мне, мне надо было такого всегда. Я за вас буду делать самое ужасное, что вы не решаетесь делать, надо кого-то убить — я смогу. Убить одного — да, я смогу, убить десяток — я убью десяток, у меня есть возможности. Да, пусть это буду делать не я лично, это ведь все равно будет сделано по моему приказу, понимаете? Если вам надо денег, я дам вам денег. Что, что вам надо еще от меня? Скажите, я все сделаю, все сделаю, как вам надо, на все будет ваша воля!

Ставрогин отреагировал крайне скупо: он лишь пробормотал что-то неразборчиво и отвел взгляд в сторону. Это оскорбило Петра Степановича, замолчав, он неловко поднялся на ноги и укоряюще посмотрел на Ставрогина, словно ожидая чего-то. Ожидал, как выяснилось, не зря. Николай Всеволодович, не моргая блестящими, как тогда на Гороховой, глазами, ухватил нигилиста обеими руками за горло. Странное спокойствие в лице Ставрогина не сочеталось с его действиями, отчего Петр Степанович не на шутку испугался и попытался что-то возразить на это, но лишь неразборчиво просипел.

- Я же говорил уйти, - Ставрогин больно укрепил хватку, - я же говорил, что вам не нужно здесь оставаться.

Верховенский в растерянности, не имея возможности избавиться от удушающих рук, хватал ртом воздух, осознавая со всей ясностью, насколько жалко выглядит в глазах Николая Всеволодовича.

- Прекратите это сейчас же! - тот грубо встряхнул Верховенского, заставив снова издать какой-то хриплый и сдавленный звук. - Прекратите стоять просто так! Вы ведь видите, что я в расстройстве, так чего же подвергаете себя?

Вдруг случилось неожиданное: быстро сморгнув несколько раз, Ставрогин поцеловал Петра Степановича в губы, как когда-то мадам Липутину при людях, с той лишь разницей, что однократно. Хоть Верховенский в обморок падать не стал, а все же быстро отступил назад, воспользовавшись тем, что его больше не душат. Ставрогин хмуро пробормотал:
- Не обижайтесь.

- А вы и впрямь в умственном расстройстве, - разочарованно протянул Верховенский, ухватывая с лаковой поверхности стола шляпу и собираясь, видимо, уходить, - с вами положительно невозможно разговаривать сегодня, всё какие-то нервические движения и порывы. Ладно я, я знаю про ваш недуг и склонен проявлять снисхождение к такого рода поступкам, но если бы это был кто-то другой, то вас бы снова на гауптвахту.

– Вы совсем не удивлены?

– А чему мне удивляться после Петербурга, Николай Всеволодович? - насмешка и некоторое самодовольство снова вернулись в голос Верховенского. - Я вас тогда хорошо рассмотрел и теперь имею о вас определенное представление, которое, впрочем, не может рассеять моего дружеского отношения к вам. Ну-с, я покину вас на время, а вы пока отдыхайте, приходите в себя. Помните, что мы обещались не говорить, поэтому я советую обдумать ваше новое решение тщательно.

– Вы не можете мне указывать.

- Ладно, ладно, Николай Всеволодович, - Верховенский издал смешок, - нижайше прошу, в таком случае, если уж вам не понравились слова, которые я подобрал. Я к вам зайду дня через четыре, хотя и подозреваю, что вы снова будете не в себе, впрочем, это ничего. Всё равно ожидайте меня, Николай Всеволодович.

@темы: Достоевский Ф. М.: "Бесы", фанфикшн

---

[Белый Якобинец]

Фэндом: Достоевский Ф.М., "Бесы"
Название: Бабочки-однодневки.
Персонажи: Шатов/Кириллов
Рейтинг: G
Размер: 1596 слов.
Предупреждения: OOCище.
Описание: Нечто о братской любви.


Душный летний воздух, приторный и густой, оставлял медовый привкус на языке. От этого в голове становилось тяжело и шумно, будто самая кровь, напитавшись ароматами ночи, делалась вязкою и распирала жилы тела, ставшие тесными ей. Шатов, сидя на разобранной кровати, с отвращением ощущал на себя мертвый вес собственной телесности: руки, казавшиеся ему неуклюжими и грубыми, тяжелые ступни, но более всего - большую белокурую голову, обратившуюся в тяжкий и неподъемный груз.

И нечто иное вспоминалось ему. Он помнил жаркие ночи у плодородных истоков Миссисипи, когда духота тесно наваливалась на грудь свинцовою переполненною чашей, не позволяя забыться сном, и всего только оставалось, что горячее влажное от пота собственное тело, и легкое чужое дыхание, столь отчетливо слышимое в звонкой ночной тишине, где-то рядом, на расстоянии протянутой руки. Как и сейчас, пустая от мыслей голова и все то же странное, необъяснимое томление, не приносившее покоя, а только зреющее тайно, и пьянящее, как терпкое молодое вино.

Тяжело вздохнув, Шатов поднялся с места. Он знал вполне причину собственного состояния – там, через двор, в открытых окнах тревожно трепетали золотые огоньки свечей, и проходила иногда между ставней стройная, черная тень. Наспех одевшись, и схватив зачем-то свой измятый картуз, Шатов сбежал вниз на улицу. Ночной воздух встретил его влажным освежающим дуновением, напоенным пряным соком трав и сладостью цветов. Застыв на пороге и словно пытаясь оттянуть наступление чего-то неизбежного, Шатов запрокинул голову к темному, усыпанному сверкающими искрами небу, безмолвно топясь взглядом в плавильне звезд.

Скрепя сердце, он спешно устремился через двор.

Свободно пройдя через незапертую дверь, Шатов быстро пересек пустые помещения, состоявшие из двух некрупных комнат, заставленных утварью и прочими вещами, оставшимися от некогда бывшей в доме старой харчевни. Достигнув притворенной двери с выбивающимся из щели под нею тусклым светом, он, не размыслив ни минуты, порывисто отворил ее.

Кириллов, ходящий по комнате и находившийся в тот момент напротив окна, обернулся к входящему, цепко и пристально взглянув в самое лицо. Взгляд Кириллова, обычно черный и тяжелый, на мгновение будто озарился светом тихой радости, и от этого взгляда Шатову стало жарко и невыносимо стыдно. Почему ему было так стыдно, Шатов не знал, а только мял свой картуз в жестких ладонях, цепеневших от чего-то, имя чему он не смел назвать.

- Проходите, Шатов.

- Здравствуйте, Кириллов.

Шатов устроился за столом на одном из трех пустующих стульев, положив на другой свой картуз. Кириллов продолжал внимательно наблюдать за ним, чуть склонив вперед голову, отчего темные его волосы падали ему на высокий белый лоб. Шатов между тем собрался с духом, чтобы говорить.

- Я услышал, что вы третьего дня приехали, и решил зайти. Как ваши дела здесь? Мы с вами давно не виделись и не говорили.

- Я рад, что вы решили. Дела хорошо. Уже третьего дня? Я думал, что только вчера въехал. Впрочем…

Он подошел к столу, и опустился на свободное место.

- Я очень много думаю, Шатов, и не всегда помню время. Но это ничего. Время – идея не очень удачная, а даже наоборот. Я рад, что вы пришли.

- Я рад, что вы рады. Почему у вас аптекой пахнет?

- Это розмарин. Растет под окнами. Будете чаю?

- Нет, спасибо. Слишком тепло для чая.

Большой мотылек, описав узкую петлю вокруг желтого глаза свечи, тяжело опустился рядом с подсвечником, мелко трепетая крапчатыми крыльями. Поглядев на него будто бы в некотором замешательстве, Кириллов узкой ладонью накрыл его округлое бархатное тело, скрыв в горсти. Он поднялся с места, бережно удерживая нетрудную ношу между ладоней, и подошел к окну. Растворив оконную раму, Кириллов в молитвенном жесте протянул во тьму руки и осторожно разжал пальцы, отпуская в густую ночь освобожденное им существо.

- Все равно умрет, - робко проговорил Шатов, - слишком близко подлетел к огню.

- Все умрут, - откликнулся Кириллов равнодушно, притворяя окно. Словно захваченный новой мыслью, он в глубокой задумчивости начал мерить шагами тускло освещенное пространство комнаты, не замечая более присутствия Шатова. Наконец он остановился, обратившись лицом в угол, но глаза его, казалось, смотрели куда-то сквозь стены, в невидимую чужому глазу даль.

- Правду говорят, Шатов, что бабочки живут одни только сутки?

- Не знаю. Думаю, это возможно.

- Одни сутки, - проговорил Кириллов все в той же своей задумчивости, - и половина времени - ночь. Понятно, почему они летят в огонь. Свет.

- Я думаю, что в своем стремлении к свету они не видят разницы между ласковым солнцем и сжигающим огнем… Вы понимаете, о чем я, Кириллов?

Тот молчал. Шатов из-за стола наблюдал его профиль, жарко плавящийся в колеблющемся огне желтых свечей. Слышно было, как за окном ветер колеблет листву со слабым шелестом, от которого на сердце делалось беспросветно и жутко: никого из них не станет, опустеет земля, а ветер продолжит бесцельное свое странствие без конца и начала. Сознание этой страшной, безысходной свободы тяжелым камнем ложилось на веки и виски, и Шатов, не выдержав, наконец, ее мрачного гнета, попросил примирительно.

- Сядьте, Кириллов. Я хотел говорить с вами.

Кириллов, казалось бы и вовсе позабывший о существовании гостя, неожиданно безропотно подчинился. Возвратившись на прежнее место, он глядел на Шатова со спокойным и ласковым вниманием.

- У вас рука благородная, - вдруг подарил Шатов, - благороднее, чем у меня и у Степана Трофимовича. Даже чем у него, - Шатов перевел неожиданно оборвавшееся в горле дыхание. Что-то билось у него за грудиной, как пойманная в клетку дикая лесная птица, рвущаяся из груди вместе со словами, и Шатов одновременно хотел и страшился дать ей выход.

- Я вам давно, очень давно хотел высказать это, Кирилов. Вы инженер, и в том ваше первейшее призвание, ваш долг в том, чтобы строить наше общее будущее, будущее для поколений русских людей после нас. Вам не пристало разрушать! Оставьте этим одержимым воплощать их безумные идеи, и пусть они пожрут друг друга, как пауки в банке...

Кириллов молчал, опустив взор. И при виде этого тихого, неприступного отрицания беспокойный дух Шатова приходил в еще большее смятение.

Кисти рук Кириллова, сцепленные в замок на гладкой до блеску поверхности столешницы в неверном свете свечей казались мраморно белыми, источавшими свет. Холодная и девственная белизна эта была столь нестерпима глазу, что Шатов, с болезненным до сладострастия вниманием впитывавший ее, вдруг весь вздрогнув и будто пробудившись ото сна, неловко протянул вперед руку и накрыл тяжелой ладонью чужие пальцы. Прикосновение ожгло кожу, как огонь, - он стиснул зубы, стерпел.

Руки Кириллова, казавшиеся глазу ледяными, были неожиданно теплы.

Кириллов вопрошающе поднял к нему черные глаза, намериваясь, должно быть, что-то сказать, но нечто, увиденное им в чертах Шатова, заставило его позабыть о своем намерении.

- Сколько времени прошло с тех пор, как кто-то вас вот так держал за руку? Вы безжалостны к себе, потому что не знаете, что такое нежность. Если бы вы знали, вы бы никогда не решились... - Шатов оборвал себя, мучительно ощущая, как краска заливает лицо. Взгляд Кириллова, тяжелый и тихий, обжигал кожу, как горячие угли. Будучи не в силах более выносить на себе его взора, Шатов опустил глаза и заставил себя продолжить, теперь гораздо сдержаннее.

- Вы были единственным, кто поддержал меня, когда ушла Мари. В течение долгого времени мы были товарищами, столь многое мы пережили и прошли вместе. Мне больно и тяжело теперь думать, что мы с вами стали совсем чужие.

- Не чужие, - эхом отозвался Кириллов.

Шатов замолчал на мгновение, взвешивая в уме эту мысль. Усмехнулся болезненно, через силу.

- Знаете, Кириллов, мне сложно порой бывает понять, кто на самом деле держит меня на этом свете, а кто толкает прочь.

- Вам известно, что я...

Пальцы Шатова сжали руки Кириллова сильно, зло.

- Никто не может доподлинно знать, сколько еще ему осталось жить на свете, - с жаром отчаяния проговорил Шатов, - может быть, это я первым... Вы знаете.

- Этому не бывать, - твердость в голосе. Шатов снова замолчал, обдумывая что-то.

- Говорят, любовь крепка, как смерть. Только я всё боюсь, что смерть всегда оказывается крепче любви. Ответьте мне, Кириллов, если вы так умны, как думаете о себе, - Шатов глядел с невыразимой мукой во взоре, - что я буду делать? Что я буду делать, если…? Когда…?

В наступившем безмолвии слышно было тишайшее потрескивание горящих свечей, ронявших прозрачные восковые слезы. Где-то вдалеке за окном в пряном июльском воздухе с красивым и хрупким страданием разливался одинокий голос ночной птицы. Не глядя более на собеседника и не подымая глаз, Кириллов осторожно высвободил руки из цепкого плена чужих пальцев, оставив ладонь Шатова бессильным слепком лежать на поверхности стола. Шатов с застывшую улыбкою на устах глядел перед собою остановившимся взглядом; с гибельной ясностью сознавал он, что ответа на заданный им вопрос не последует, потому как ответа на него не существует: Бог молчал, когда Шатов говорил с ним; смолчал и Кириллов, хотящий стать Богом. И звук голоса, раздавшегося в онемевшей комнате, был так тих, что потом, много позже, Шатов в полной мере убедил себя, что выдумал его сам.

- Положи меня, как перстень, на руку твою.

Пальцы Кириллова белым тесным коконом оплели теперь его собственные, оборачивая теплом.

Шатов рассмеялся, радостно, отчаянно, легко. Как будто кто-то незримый снял с плеч его тяжелую ношу, и тут же возложил иное бремя взамен. Смех этот, рвущийся из груди со свободной и неодолимою силой, словно из прорванной плотины вода, затоплял ему горло, заставляя судорожно хватать ртом воздух, душил. Вода текла теперь по щекам, застилала глаза, капала с лица на широкую грудь; и Шатов знал ее цену, знал, что на вкус она солона, как кровь. Легкие прикосновения Кириллова белыми мотыльками ложились ему на спину, шею, плечи. Наконец, левая рука его оказалась у Шатова под головой, правая же осторожно обвилась вокруг груди, но Шатов продолжил беспокойно шарить вслепую, искать бледные запястья, пока сухие кончики его пальцев не впились хищной и мстительной лаской в местечко возле острого выступа кости, где под тонкой кожей упруго билась жила, вмещающая в себя густую красную кровь. И считая нервно ускорившееся нежное ее биение, Шатов знал, что умрет прежде, чем позволит этой крови пролиться.

@темы: Достоевский Ф. М.: "Бесы", фанфикшн

---

[Белый Якобинец]

Два разных Мышкина, в исполнении Евгения Миронова и Бандо Тамасабуро.

@темы: фанарт, Достоевский Ф. М.: "Идиот"

---

[deyonside]

Всем здравствовать ))
Оригинальность Кирилова(из бесов) вдохновила меня, хотя истоки его необычности стоит искать в Ставрогине; но к сожалению, образ Н.В. для меня немного мутный и скучный.
К делу.
Внешность Кирилова в новых бесах мне не очень понравилась, поэтому я решил предложить свою версию.

показать

@темы: фанарт, Достоевский Ф. М.: "Бесы"

---

[Белый Якобинец]

Светлейший принц князь Мышкин.

@темы: фанарт, Достоевский Ф. М.: "Идиот"

---

Привет!

[deyonside]

Всем доброго времени суток! =)

Состою в сообществе всего пару дней, поэтому все здесь ново и интересно.
Нашел огромное количество вдохновляющего фан-арта, что радует)
Решил поделиться своим. Думаю, те, кто смотрел новых "Бесов", персонажа узнают.

@темы: фанарт, Достоевский Ф. М.: "Бесы"

---

ЛЮБ

[derrida]

Интересная пара, которая меня давно интриговала. Не знаю, насколько тут РПФ приветствуется; если что, режьте.

Название: Люб
Автор: derrida
Размер: 716 слов
Пейринг/Персонажи: Владимир Маяковский/Осип Брик
Категория: слэш
Жанр: drama, vignette
Рейтинг: PG-13
Предупреждение: гет фоном

Маяковский подарил Лиле кольцо с ее инициалами ЛЮБ в круге, чтобы можно было непрерывно читать их «люблюблю…».

Тени на кухне уже вытянулись, как будто у грязных приборов появились длинные носы. Натянула она тебе нос, нескладный дурак, с ненавистью сказал он самому себе; заскрежетала, застонала дверь. Оська пришел.

- Чего сумерничаешь? - Осип загремел посудой, полилась вода. - Не видно же ни черта.
- Лампочка еще ночью лопнула, - буркнул Владимир. - Я выходил... попить.

Осип обернулся и посмотрел внимательно. Ночью выходил. Слышал, может, как они с Лилей... Может, и вышел послушать... Ревность - что за старорежимная штука. Не должен большой поэт увязать в такой мелочевке.

- Так что ж не сходил за новой? - упрекнул Ося мягко. - Я земляники принес, думал, сейчас съедим. Но, раз лампочки нет, так лучше сначала купить, пока потребкооперация не закрылась. Одевайся, выйдем со мной.
- А она где? - Владимир не сдвинулся с табуретки.
- Не знаю, в городе еще. В Мосдрев хотела зайти...
- Неделю назад хотела. Нет, врешь. Она у Краснощекова. Она же ненасытна...
- Прекрати, Володя. Что за мещанство. Любовь не терпит собственничества.

Да, любовь, зло подумал Владимир. Похоть отравленная, Лилит, царица демонов. Заёрзает мясами, хотя отдаться... Земляника, брошенная на столе, начала подтекать, как будто темная кровь сочилась из газетного кулька, и он рывком поднялся:
- И правда, пошли, а то вечер на дворе.

На улице ветер мёл пыль, проехал таксомотор, лицо у водителя было сухое и строгое, и так захотелось тоже нестись в открытом авто, оставляя позади всю уродливую тяжесть, унизительную зависимость.

- Хорошо бы вот так прокатиться, - сказал он вслух, - только не пассажиром.
- Конечно, Володя, - понял Оська. - Ты не пассажир жизни. Ты управляешь механизмом, махину стиха ведешь в нужную точку - и автомобиль проведешь.

Он всегда понимал. Тяжесть опять навалилась - небось, и из дома увел, чтобы она вернулась без скандала...

Магазин был закрыт.
- Домой?
- Чего там киснуть. Давай к Яше, тут недалеко.

Блюмкина дома не было. Ветер унялся, опустилась духота, как будто перед грозой. Захотелось сделать что-то раздражающее, и он кивнул Оське:
- Постой-ка тут.
Перемахнул низкую оградку и рванул на себя стебель шиповника. Цветы шибали в нос одуряющим запахом.
- Зачем? - удивился Ося, но ругать не стал.

Потом отобрал стебли и принял аккуратно, избегая шипов; Владимир рассмеялся хрипло и облизал пораненные ими пальцы.
- Что за гусарщина? Давай еще стекла побей в лавках.

Дома было пусто - она не вернулась, а гости, если и стучались сюда, то разминулись с хозяевами.
Гроза наконец докатилась, прогромыхала, молния мигнула. Владимир ссыпал землянику в стакан, сунул под воду.

- А тебя не берет тоска... от этого? - спросил он хмуро, пока Ося ставил шиповник в бутылку. Тот вздохнул устало:
- Мы же говорили об этом не раз. Нельзя построить новую жизнь, думая по-старому. Чувствуя по-старому, заскорузло.

Он смотрел на Осипа - тихого, спокойного, все понимающего Осипа - и все больше хотел сделать что-то, чего тот не поймет, что разобьет его всезнающую невозмутимость. Пусть тоже чувствует боль, смятение... шипы.

Он обхватил ладонью оськин затылок, притянул к себе.
- Что это? - удивился Осип вяло, уклоняясь от его губ.
- А что, ты только разрешенную страсть допускаешь? Разговорчики про мещанство-то только разговорчики...
- Нет, но... - начал Осип со слабым недоумением. Потом выражение его лица изменилось:
- А, ладно. И правда, стоит опытным путем поверить.

Аккуратно снял и сложил очки.

- Вы думаете, Ося Брик исследователь русского языка? А на самом деле он шпик и следователь ВЧК, - хрипло рассмеялся Володя, изучая мягкое, округлое лицо приятеля. Они соприкасались лбами, Ося нахмурился:
- Да, Есенин про меня написал. Проникновенная глупость, как обычно. Как можно быть шпиком, работая в ЧК открыто.

Ростом Володя был выше Оси, но сейчас, опершись задом на стол, оказался вровень; захватил волосы на макушке пожестче, прижал губы губами, заставил раскрыть - Ося как будто был не за и не против, смотрел куда-то сквозь него близоруким взглядом, впустил его язык, не отвечая. Неужели ей такое и нравилось - теплое, но не горячее, податливость, которая ей позволяет вести... бесполезно, Володе никогда таким не стать. Вжался в бедра Оси, чувствуя, что тот не возбужден нисколько, и это успокоило, а вот на Володю уже накатило. Не мог Ося этого не почувствовать - и захотелось, чтобы он испугался, отпрянул - но он только легко погладил по спине, мягко, едрена вошь, сочувственно.

Володя уже соображал, как провести дело, но тут наружная дверь заскрипела, отворяясь. Легкие шаги по коридору, и в раме двери возник ее силуэт.

- Мальчики, что вы тут в темноте...
- Лампочка лопнула, - Ося дернулся отстраниться, подойти к ней, но Володя удержал. Помедлив, она подошла сама и без удивления обняла их обоих.
- Мальчики, я так люблю вас, - она засмеялась, как пьяная. Прислонилась головой к их головам. - Хорошо, что мы... здесь... вместе...

@темы: фанфикшн

---

[Белый Якобинец]

Не смотрите на меня так.

Фэндом: Достоевский Ф.М., "Бесы"
Название: Маленькая смерть
Персонажи: Верховенский/Кириллов
Рейтинг: R
Размер: 2583 слов.
Предупреждения: Нонкон, OOCище, Верховенский в кадре.
Описание: Старая ненависть порой принимает странные формы.

Род людской предпочитает желать ничто желанию ничего не желать. Сохраним за этой волей к небытию… имя нигилизма.
(с) А. Бадью

С самого раннего утра Петр Степанович находился в состоянии значительного раздражения и расстройства духа. Никак не хотели отыскиваться документы, столь нужные, чтобы довести до логического финала тяжбу по поводу рощи, и досаждала скучная, но необходимая для дела обязанность наносить визиты, поддакивая в каждом доме. Однако помимо всех прочих волнений и проблем, в наибольшей степени нервировала его загадка недавней ставрогинской дуэли. Дело то было в высшей степени странное - крови было пролито ни капли, однако же совокупное и единодушное молчание участников и свидетелей инцидента заставляло предполагать самые фантастические домыслы и тайны. Гагарин, который об эту пору должен быть умиротворен полученным, наконец, удовлетворением, коего он столь долго и бесплодно добивался, вернулся в город в исключительно подавленном состоянии, граничащим даже с нервным потрясением, и не желал никого принимать. Маврикий Иванович также был нем, как рыба, в соответствие с законами офицерской чести, хотя и явно очень страдал от невозможности поделиться чувствами, вызванными этим событием, очевидно свершившим некий переворот в его душе. Расспрашивать же о случившемся самого Ставрогина казалось идеей и вовсе суицидальной. Подобный поступок был больше в стиле Кириллова, на которого, собственно и возлагал Петр Степанович последнюю надежду выведать подробности свершившейся дуэли, столь занимавшей его, как и все прочее, касавшееся Ставрогина и его дел.

Именно поэтому Верховенский первым делом решил нанести визит Шатову, в смутной надежде, что тот, возможно, давеча слышал что-то от Кириллова и в силу несдержанности, проистекающий от раздражительности характера, непременно проговорится.

Поднявшись в мезонин, Верховенский настойчиво несколько раз постучал в тяжелую дубовую дверь занимаемой Шатовым квартиры. Ответа не было. Потоптавшись с минуту на темной лестнице, пахнувшей пылью и, отчего-то, полынью, он, плюнув в сердцах, спустился обратно во двор. Взор его упал на призывно распахнутые окна утопающего в обрамлении резной листвы флигелька, занимаемого Кирилловым.

Там, как обычно, оказалось незаперто и неприкрыто. Не утруждая себя лишней учтивостью известить о своем присутствии, Петр Степанович проскользнул в приоткрытую дверь, направившись сразу в сдаваемые жилые комнаты.

Он застал Кириллов сидящим за излюбленным им столом в странной, несколько надломленной позе, вытянув перед собою белые, как бумага, руки, и уронив на них голову. Темные его волосы закрывали лицо, казалось, он и вовсе не дышал. По столу были разбросаны листы чертежей со сделанными на них сиреневыми чернилами аккуратными линиями расчетов и формул. На одно безумное мгновение Петру Степановичу померещилось, что в темных длинных щелях между половицами запеклась черная кровь, а Кириллов, в каком-то припадке нервического нетерпения, все же исполнил свой замысел, никого заранее не упредив, когда тот, словно почувствовав чужое присутствие, пошевелился и приподнял голову.

— Ах, это вы, — констатировал Кириллов. Если он и был удивлен, то предпочел этого не выказывать, — Проходите.

— Как у вас, однако, свежо, — проговорил Верховенский даже излишне весело, энергично проходя в комнату и усаживаясь за стол. На поистрепавшейся синей ситцевой скатерти стоял всегдашний чай в щербатом фарфоровом сервизе, на этот раз нетронутый и уже остывший, — А ведь день обещает быть жарким! Впрочем, до вас это мало касается — вы всё дома.

— Зачем вы пришли?

Верховенский с хищным и как бы брезгливым любопытством вглядывался в Кириллова. Тот казался даже бледнее обычного, и усталые, с болезненной краснотою глаза выдавали, что нынешняя ночь его и вовсе была бессонной. Осознав это, бодрый и свежий Петр Степанович решил идти ва-банк.

— Я, собственно, к вам на одну лишь минутку. Забежал полюбопытствовать, не знаете ли вы где Шатов? Верите ли, вот уже второй день никак не могу застать его! Исчез, и как под воду провалился. Словно он нарочно скрывается от меня, этот Шатов.— Ужасно весело рассмеялся Верховенский.

- Шатов мне не докладывается, — медленно, словно раздумывая над сказанным, проговорил Кириллов. — И что мне Шатов? Вам он нужен. Вы ищите.

— Позвольте, но как же его искать? Не записку же мне ему оставить, право слово, - вскинул руками Петр Степанович, все еще смеясь. — Дело наше ведь деликатнейшего свойства. Как бы не вышло чего, я ведь о нем пекусь в первую очередь. Шатов человек горячий, сам не поймет, каких дров наломает, пропадет. Как бы кто иной, помимо меня, его не остудил...

Заметив, как на глазах мрачнеет и хмурится Кириллов, Верховенский решил сменить тему беседы.

— А, впрочем, неважно. Как дела у Николая Всеволодовича, позвольте полюбопытствовать? Мы с ним не свиделись еще после дуэли. Я, право, и не знаю, как к нему сейчас подступиться.

— Почему ко мне? — Кириллов явно собирался сердиться. — Почему не спросите сами? Я не сиделка, и не конфидент. Я не обязан.

— Кириллов, да поймите же вы, что это не какое-то там праздное любопытство! Вы, быть может, считаете, что это не так уж и красиво — спрашивать у вас про Ставрогина с Шатовым, но ведь наше дело — общее! А значит, всё до всех касается. Вы ведь несомненно и сами сознаете ту роковую и несомненную роль, которую Ставрогин… А впрочем, вздор. Отвечайте же, скажете вы мне, наконец, или нет?

Черные глаза Кириллова вспыхнули на короткий миг. Весь растрепанный и как бы изломанный, Кириллов был без сюртука, в одной рубахе, облегающей его стан даже чересчур свободно, - так худ и бледен он стал за последние дни. Сквозь ткань на груди вырисовывались две узкие и острые, как парные лезвия, ключицы. Верховенский подумал, что смог бы, если бы захотел, легко пересилить его, и эта мысль доставила Петру Степановичу неожиданно острое наслаждение. Новый смутный замысел закрутился в его мозгу, стремительно набирая обороты.

— Работа ждет. Пейте чай, если желаете. Не до вас.

— Ах, да. Вы ведь строите наш мост, — кисло протянул Верховенский. И вдруг добавил с неожиданно злой даже для себя самого насмешливой издевкою в голосе, — не странно вам думать, что эти вот ветхие, на ладан дышащие бумаги, на которых вы чертите, переживут вас?

Кириллов уставился на него в молчаливом изумлении. Верховенский понимал, что рискует безосновательно, ставя под удар давнишний свой замысел использовать Кириллова, но что-то толкало его вперед, будто некий маленький, злобный бесенок вертелся у него под сердцем. Он продолжил.

— А ведь вы тоже были частью общества, а теперь уж не стыдитесь ли вы нас? Право слово, вы же тогда вашу теорию и выдумали, высиживая часами у Ставрогина. Что он в вас такого особенного нашел, хотел бы я знать? — вдруг вырвалось у Петра Степановича. Глаза Кириллова, без того казавшиеся темными провалами на бескровном его лице, стали еще больше от удивления. Произведенный эффект был до того комичен, что Верховенский рассмеялся, открыто и нисколько не пытаясь скрыть своего веселья и вызвавшей его причины.

— Уходите, — Кириллов порывисто поднялся с места, давая понять, что визит окончен.

Повинуясь внезапному приступу, раздражения, Верховенский грубо и больно схватил Кириллова повыше запястья, разворачивая его к себе лицом.

— Мы еще с вами не закончили в настоящем виде.

Тот в гневе попытался отнять руку, но Петр Степанович оказался ловчее. Проворно вскочив с места, Верховенский старым мальчишеским приемом заломил Кириллову руку, заставив того стесненно и даже несколько унизительно прогнуться в пояснице. Вдохновленный этим успехом, Верховенский мстительно выкрутил бледное запястье чуть крепче, но, к большому его разочарованию, с губ Кириллова не сорвалось ни единого звука, выдающего испытанную им боль.

— Да что же с вами сегодня такое, — с притворным изумлением вопросил Петр Степанович, — раньше я не замечал в вас такой злости!

— Отпустите меня, — спокойно выговорил Кириллов. Он вдруг совершенно застыл и перестал бороться.

— А не то что? — с насмешкою отозвался Верховенский, — вы только посмотрите на себя, еще немного и вам и вовсе не придется стреляться. Верно говорят у нас, что вы, должно быть, душевно не вполне здоровы. Тем более странно, что Николай Всеволодович уделил вам столько времени. Уж не жалостью ли вы заслужили счастье иметь его безраздельное внимание, в конце концов? Так ведь в нем нет никакой жалости, вот в чем шутка. Впрочем, вам это лучше других должно быть известно.

Кириллов до этого молча и безропотно слушавший, внезапно одним сильным движением пребольно заехал локтем Верховенскому под правое ребро. Тот охнул, почти разжав пальцы, но тут же извернулся и мигом перешел в наступление, рассвирепев уже окончательно. В завязавшейся потасовке Кириллов боролся молча и отчаянно, и, возможно, одержал бы верх, если бы Верховенский, улучив момент, не толкнул его спиною на старое трюмо, так, что тот, запнувшись, оказался прижат обеими лопатками к выцветшим песочного цвета обоям. Этого мгновенного замешательства хватило, чтобы Петр Степанович успел выхватить из кармана свой револьвер, и закрепить победу, прижав острый локоть держащей оружие руки к чужому горлу.

Оба тяжело дышали. Верховенский с брезгливостью пристально глядел на свою жертву, ощущая в затылке что-то наподобие тяжелого, вязкого дыма. Это чувство было темное, смутно-тревожащее, но приятное.

— Я бы мог вас убить прямо сейчас, — жаркой и злой скороговоркой выпалил он, — понимаете вы это или нет, глупый вы человек? И единственная причина, по который вы живы, по которой вам позволяют жить — это наш с вами уговор. Не вы делаете нам одолжение, убивая себя, а мы вас держим возле себя как зверя на убой, чтобы пустить под нож, когда придет время.

Кириллов, до этого неверяще и будто бы несколько иронически глядящий на него своими черными до непроницаемости глазами, внезапно рассмеялся. Смех этот, хриплый и сдавленный поначалу, становился все громче и развязнее, и каждая его нота неприятно ударяла по нервам Петра Степановича, в висках которого начинали звенеть первые нежные колокольчики грядущей мигрени.

— Замолчите! — выкрикнул он, наконец, и Кириллов вдруг в самом деле замолчал, бледно и холодно улыбаясь. Всё, что было живого и теплого в лице Алексея Нилыча, словно вдруг покинуло его черты, и это застывшее, бесстрастно-презрительное выражение до ужаса напомнило Петру Степановичу лицо Ставрогина в те моменты, когда тот думал, что никто на него не смотрит. Сходство это необычайно болезненно резануло где-то внутри, и новая страшная идея, как унизить и растоптать Кириллова, родилась из этой боли.

Будто только стремясь испробовать свои возможности, Верховенский несильно, почти даже бережно надавил предплечьем на чужое горло, одновременно используя собственное тело, чтобы еще крепче прижать Кириллова к стене. Свободную руку Петр Степанович проворно запустил под одежду Кириллова, спешно пробираясь цепкими пальцами сквозь слои теплой от близости к живой коже ткани.

Несколько мгновений Кириллов лишь непонимающе глядел на Верховенского, но затем, вдруг осознав что-то, порывисто и отчаянно мотнул головой, будто отрицая нечто неминуемое и грозное, угрожающее ему. В этом своем движении Кириллов чувствительно задел Петра Степановича по переносице: удар, хоть и пришелся вскользь, оставил Верховенского с нечётко саднящей болью и деликатнейшим ощущением тепла от тонкого ручейка стекающей вниз по лицу из носа соленой крови. Это обстоятельство, однако, нисколько не обескуражило Петра Степановича. Жутко улыбаясь окровавленными губами, он приник к беспокойно бьющейся на шее Кириллова синей жилке, оставляя за собою кровяной мажущий след. Весь содрогнувшись от отвращения и тщетно пытаясь отпрянуть, Кириллов с глухим гулким звуком крепко ударился затылком об деревянную стену.

— Ай-ай, как некрасиво.

Верховенский подался ближе и вперед, хотя стоять так, балансируя на носках туфель, было невероятно неудобно. Одного лишь физического вторжения в наиболее интимную, сокровенную область стоящего перед ним человеческого существа ему было мало. Он хотел говорить Кириллову прямо в ухо, хотел ядом отравить его кровь, просочиться под черепную коробку и навести в чувствах его ужасный, невыносимый хаос.

— Вы, Кириллов, ужасно много о себе думаете. Вы все думаете, что выше меня, я это давно заметил. Вы себе эту идейку выдумали и в голову вбили, будто вы существо духовное, и не от мира сего. Так вот сдается мне, вы ошибаетесь, — он шептал лихорадочно, быстро, горячо, почти путаясь в словах, как человек, который хотел бы высказать многое, и ужасно боялся не успеть. - Вы как и всякий. Не лучше и не хуже, а очень даже и скучны, если снять с вас эти философические одежды и разложить голым… на чистом стекле… как какое-нибудь насекомое, вроде паука или инфузории… Вы ужасно… ужасно много думаете…

Но чем больше Петр Степанович говорил, тем больше собственные слова его увязали в тяжелом, густом возбуждении, которое от тесной близости чужого, трепещущего под его рукою тела, скапливалось в нем, грозя при малейшем неосторожном движении опрокинуться и перелиться через край. Странный ясный запах, исходивший от кожи и одежды Кириллова – что-то аптечное, чистое, напоминающее одновременно лекарственный розмарин и аромат свежезаваренного чая, приводил в замешательство, заставляя мысли путаться, как в горячечном бреду.

Не получив никакого ответа, Верховенский отстранился, чтобы поглядеть на Кириллова вблизи. Лицо того было неестественно белое, с широко распахнутыми темными, точно угольными, глазами. Он не шевелился, только губы его, судорожно сведенные между собою, мелко и редко подрагивали. Уж не припадок ли с ним, мелькнула у Верховенского непрошеная мысль. К этому он не был готов. Но прежде чем он мог предпринять что-либо еще, Кириллов выгнулся под ним, оскалив белые зубы и словно подставляя вымаранное кровью бледное горло. В первый миг Верховенский даже отпрянул от неожиданности, ощущая, как удушливая волна жара, окатившая его целиком от увиденного, горячо оседает в паху. Нисколько не колеблясь, Верховенский тесно вжался бедрами в напряженное, как готова зазвенеть струна, тело.

— Если бы вы знали, Кириллов… Если бы только знали, — вновь дыхание Петра Степановича влажно и тяжело опаляло ухо бездумно царапающему его плечи ногтями Кириллову. Бисерные капли пота стыли на полыхающих висках Верховенского, не принося, однако, никакого облегчения, но только распаляя его еще больше. — Как же... Вы... Мне... Осточертели!

Каждое слово сопровождалось резким рывком кисти. Кириллов глядел на него пристально, но, кажется, совершенно не узнавая. Петр Степанович же впитывал его выражение со мстительным упоением. Кириллов в тот момент казался ему совершенно новым, незнакомым существом, даже красивым отчасти какой-то болезненной, недоброй красотою редкого оранжерейного цветка. Смерть и тяга к смерти, презрение к невозможности жизни, своей и чужой, виделись ему в этом лице. Наконец, выражение черт Кириллова, прежде почти страдальческое, преобразилось в некий сплав между искренним изумлением и самой настоящей глубокой скорбью; закусив нижнюю губу, он зажмурился, как от мучительно резкой и неизбежной боли. Еще через мгновение все было кончено для него.

Одного только этого зрелища и сознания собственного торжества оказалось достаточно, чтобы скопившееся внутри Петра Степановича наслаждение поднялось в нем, высоко вскипая белой горячей пеной. На одно томительно растянувшееся мгновение мир вокруг перестал существовать. Верховенский, пронзенный судорогой освобождения, сам того не сознавая, надломлено уронил голову на чужое плечо. Радость небытия переполнила его сердце.

Кириллов первым нарушил воцарившийся хрупкий мир, выскользнув из рук и опустившись на жалобно скрипнувшее под его весом ветхое трюмо. Петр Степанович, устало пошатываясь, отлепился от стены. Его запястье скучно ныло от напряжения, но в голове плескались, медленно рассеиваясь, остатки вязкого, восхитительно белого наслаждения. Можно было не думать, не существовать. Из окна тянуло свежим озерным запахом не нагретой еще июньским солнцем листвы, ласковый ветерок врывался в комнату сквозь приоткрытые ставни, невесомо и беззвучно перебирая края оставленных на столе листов бумаги.

Кириллов, не глядя на Петра Степановича, оправлял свою одежду. На бледных щеках его горел очень к нему идущий румянец, а на шее темнели поблекшие редкие мазки крови, оставленные там, где касался его Верховенский. Кириллов облизал пересохшие губы, и Петр Степанович неожиданно осознал, что не может оторвать взгляда от его лица.

Верховенский отвернулся, нестойко подошел к столу и выплеснул в рот остатки чая.

Кириллов за его спиной неожиданно усмехнулся – тонко, понимающе.

— Маленькая смерть.

— Опять вы за свое, — скучно и как бы с разочарованием отозвался Верховенский. Только что бывшая между ними чудовищная сцена стремительно тускнела в сознании, как нечто и вовсе фантастическое, уступая место заботам более злободневным. Петр Степанович с тоской думал о перспективе возвращения домой измятым, в грязном белье и пятнах крови.

— Я понимаю, — вдруг выговорил Кириллов после минуты обоюдного молчания. Он уже оправил свою одежду и глядел на Верховенского по-всегдашнему. — Вы опять захотели мышь пустить. Но только у вас не вышло.

Он поднялся с места и, как ни в чем ни бывало, направился к приоткрытой двери в соседнюю комнату. Не оборачиваясь, остановился у дверного проема.

— Ничто входящее в человека не оскверняет его. Знайте.

Верховенский посмотрел ему вслед даже с интересом.

— Это что же, цитата в своем роде? А впрочем, пусть ее. Я к вам еще зайду.

Кириллов, не говоря более ни слова, вышел. Верховенский подошел к окну, оправляя на ходу сюртук. В светлом лазоревом небе над варварски пышными зарослями неухоженного сада грациозно и стремительно ныряли стрижи. Белое круглое солнце, праведным и неправедным равнодушно дарующее свое тепло, медлительно стремилось к зениту.

Петр Степанович думал о множестве микроскопических тварей, пожирающих друг друга под сенью яркой, словно подсвеченной изнутри изумрудным светом листвы, и улыбался своим мыслям.

День обещал быть жарким.

@темы: Достоевский Ф. М.: "Бесы", фанфикшн

---

Реклама

[Russian classic]

Дамы и господа! В связи с тем, что на сообществе немало упала активность, мы снова прибегаем к огромной просьбе разместить на своих дневник наш баннер. Мы очень будем благодарны вам, ибо среди ваших постоянных читателей тоже могут найтись заинтересованные, готовые развивать фендом!

А еще у нас новый баннер. Размещение всячески приветствуется.

Наши баннеры:

<a href="http://www.diary.ru/~russian-classic/"><img src="http://s39.radikal.ru/i083/1103/12/094420222770.png" /></a>

Еще наши баннеры

<div align="center"><img src="http://static.diary.ru/userdir/2/1/3/0/2130031/75168758.png"></div>

<a href="http://www.diary.ru/~russian-classic/"><img src="http://s41.radikal.ru/i094/1206/36/f59d070644c1.png" ></a>

<div style="text-align: center"><a href="/~russian-classic/" target="_blank"><img src="http://static.diary.ru/userdir/5/1/7/7/517741/64169409.jpg" /></a></div>

Наши друзья

Наши друзья:





























































Новый фест, а заявки старые?
Десятки человек подали один фэндом, а твой опять остался не у дел? Попробуй у нас!
Тур опять закрыли популярными фэндомами? Кругом одни и те же лица и ситуации? Не можешь найти заявку по душе? Попробуй у нас!

Фикатон, где популярные фэндомы запрещены. У каждого фэндома и фэна должен быть Шанс!

запись создана: 31.12.2010 в 14:54

@темы: административное

---

[Белый Якобинец]

Доброго времени суток.)
На почве недавней экранизации любимого романа возникло желание набросать безделицу по мотивам.

@темы: фанарт, Достоевский Ф. М.: "Бесы"

---

[Hikigaeru]

Команда Серебряного века выложила СЛЭШ! Приходите читать

springworkout.diary.ru/p197447101.htm

@темы: фанфикшн

---

[annoyinganon]

Я тут прочитала ВиМ недавно...захотелось пофанартить uwu
Петя Ростов *0*

@темы: фанарт, Толстой Л. Н.: "Война и мир"

---

[Meiji]

Господа, а у кого-нибудь имеется фан-творчество, будь то фанфик или арт, по "Войне и миру" с парой Долохов/Петр Ростов?
Буду признательна за отклики, ссылки или какие-то наводки.

@темы: Толстой Л. Н.: "Война и мир", прочее

---

Весенняя ФБ

[Hikigaeru]

Господа, кто-нибудь желает поиграть за команду Серебряного века в апреле-мае?

Серебряный век (с 1900 до 1920 ориентировочно). Исторический РПС. У нас есть Романовы, Распутин и Юсупов, Есенин и Мариенгоф, "Друзья Гафиза", "Стойло Пегаса" и все-все-все. Желающие поучаствовать пишут на умыл  Spring fandom Silver age .

Или можете писать мне.

@темы: известия