Автор: Lady Garet
Фэндом: Лермонтов М.Ю. «Княгиня Лиговская»
Персонажи: Печорин, Красинский, Варя
Рейтинг: G
Жанры: Джен, Романтика, Ангст, Психология
Описание: Действие в романе "Княгиня Лиговская", как известно, происходит до событий, описанных в "Герое нашего времени". К сожалению, роман остался не законченным, но с большой долей вероятности можно предположить, что в нём была бы описана та самая дуэль, из-за которой Печорина выслали на Кавказ. Здесь - моя фантазия на тему этой дуэли, а также на тему возможного развития отношений некоторых героев.
Часть I
Часть 1
Вместо эпиграфа:
«Станислав стал перелистывать книгу и вдруг сказал, не отрывая глаз от параграфа, где безымянный сочинитель доказывал, что дружба есть ключ истинного счастия:
− Знаете ли, матушка, кто этот офицер, который был сегодня у нас?
− Не знаю, а что?
− Мой смертельный враг, − отвечал он.
Лицо старушки побледнело сколько могло побледнеть, она всплеснула руками и воскликнула:
− Боже мой, чего же он от тебя хочет?
− Вероятно, он мне не желает зла, но зато я имею сильную причину его ненавидеть. ... О, поверьте, мы еще не раз с ним встретимся на дороге жизни и встретимся не так холодно, как ныне».
М.Ю.Лермонтов «Княгиня Лиговская»
* * * * *
К месту дуэли Красинский со своим секундантом прибыли в наёмной карете. Печорин механически отметил это обстоятельство, как и то, что при виде его на лице чиновника отразилась явная досада. Холодно кивнули друг другу, приветствуя, и пока секунданты осматривали оружие и отмеряли расстояние, противники демонстративно отвернулись, устремив взгляды в разные стороны. О первом выстреле должен был решить жребий, так условились ещё вчера, но получив из рук Браницкого револьвер и задумчиво взвесив оружие на ладони, Печорин вдруг повернулся к поляку.
− Стреляйте первым, Красинский.
− А вы сегодня необыкновенно щедры, Григорий Александрович! − за улыбкой поляка читалось волнение, благородное лицо его с классически правильными чертами было бледно, но Печорин мог бы поклясться, что эти признаки не являлись страхом перед предстоящей дуэлью. Скорее, чиновником в данный момент владела какая-то страсть. Сердце кольнуло воспоминание о княгине Лиговской, и Печорин едва не выдал себя, однако же голос его прозвучал спокойно, пожалуй, даже участливо:
− Я по-прежнему не желаю с вами драться, о чём дал понять ещё вчера. Но коли вы считаете себя обиженным моею дерзкою выходкой, пусть право первого выстрела будет у вас.
Вопреки ожиданиям, на новое оскорбление Красинский ничего не ответил. Неужели он настолько занят мыслями о Вере, что не понял намёка?! Нет, понял, − наблюдая за своим противником, Печорин заметил, как бледные щёки того вдруг вспыхнули румянцем, хотя лицо ничуть не изменило выражения трагической обречённости, являвшегося, по-видимому, заранее заготовленной маской. «Чёртова кукла!» − с досадой подумал Печорин, его мутило от мысли, что этот красавец, которого природа, в отличие от него самого, щедро наградила безупречной внешностью и завидным умением нравиться с первого взгляда, через несколько минут может отправить его к праотцам. Но Вера!.. Вера… как она могла предпочесть ему эту глупую марионетку?!
Тем временем Красинский тоже подошёл к барьеру, и, прежде чем принять у секунданта оружие, медленно снял сюртук и жилет, оставшись в одной рубашке. Печорина уже начинал бесить этот спектакль: если поляк надумал вывести его из себя, пожалуй, он своего добился!
− Что ж, воспользуюсь вашей щедростью, если наши секунданты не против, − наконец сказал Красинский, поднимая револьвер.
На десяти шагах трудно промахнуться, даже если ты чиновник, никогда не державший в руках оружия. Но Печорин совсем не испытывал иллюзий на сей счёт: думалось, что польский дворянин, хотя и находившийся ныне на гражданской службе, стрелял преотлично. Потому он невольно отвёл глаза от приковавшего всё внимание полированного, с резными насечками ствола. Несколько томительных секунд − совершенно без мыслей, полных только свежими запахами морозного ветра, − и… выстрела не последовало: револьвер Красинского дал осечку. Печорин вздохнул с облегчением.
− Ваша очередь, Григорий Александрович.
− Благодарю.
Ещё несколько минут ушли на то, чтобы в последний раз перед выстрелом осмотреть оружие. Печорин не мог отделаться от чувства, что все его мысли сейчас обращены к человеку, в напряжённом ожидании стоящему напротив. Всё в нём вызывало неприязнь − и тонкое, красивое лицо с выражением показной трагичности, и светлые волосы, трепетавшие на ветру лёгкими завитками, спокойный голос, неловкие движения а, главное, жгучий, пронизывающий взгляд тёмно-голубых глаз. Это ненависть? Нет, это зависть… «Вера! Вера… Да, я ошибался: он не трус. И, возможно, не глупец. Но чем он лучше меня? Чем?!» − беззвучно вопрошал Печорин, не находя в себе смелости признать очевидное: в отличие от него, от всего петербургского света, Станислав Красинский чист, как дитя. Он искренен в любви и ненависти, даже его неловкость столь мила, что любая искушённая в любовной науке кокетка непременно обратит внимание на этот по-весеннему свежий цветок, ещё не испорченный ложью и пороком «высшего общества», в которое поляк стремится со всей, свойственной ему, пылкостью, наивностью и настойчивостью…
Скривив губы в нервной усмешке, офицер, наконец, поднял револьвер, прицеливаясь, но тут же Красинский, внимательно следивший за каждым его движением, вскинул руку, прося позволения сказать несколько слов:
− Послушайте, Печорин, − заметил чиновник холодно, с вызовом глядя на своего противника, − вы довольно оскорбляли меня. Неужели вам всё мало? Как?! Вы метите мне в плечо на десяти шагах и думаете, что я промолчу, сделав вид, что не заметил?! Извольте стрелять по чести, или я сам…
Раздался выстрел, и по белой рубашке молодого чиновника стало медленно растекаться красное пятно. Красинский упал. А револьвер в руках Печорина ещё дымился… Так вот что значило это трагическое выражение на лице, и спектакль с раздеванием на холодном ветру вовсе не был спектаклем. «Чёртов упрямец! Ты ведь хотел умереть от моей руки ещё когда ехал сюда, когда вчера… глупая ссора… Дьявол! Как я мог так попасться?!» Теперь многое становилось понятным, кроме одного − Вера. Какую роль она сыграла во всей этой истории?
Над распростёртым на снегу поляком уже хлопотал доктор. Печорин медленно подошёл, с каким-то обострённым, неестественным вниманием отмечая про себя детали, ничуть не относящиеся к делу. Чёрный сюртук и жилет Красинского − одежда, не лишённая вкуса, с претензией на щегольство, вероятно, купленная на деньги, тайком от матери сэкономленные на еде. Перед мысленным взором промелькнул унылый двор и бедная комната чиновника, усталая приветливость во взгляде преждевременно состарившейся в заботах и забвении женщины, книга на столе… постойте, что-то вроде «Как легко стать богатым и счастливым». Острая, ещё недавно так ранившая ненависть вдруг поблекла, уступив место тому первому чувству, которое он испытал в этой убогой лачуге, куда пришёл просить известного ему только по слухам чиновника ***палаты содействовать скорейшему разрешению дела князя Лиговского.
− Что ж, Печорин, браво! − вдруг услышал он весёлый голос Браницкого. − Боюсь, иначе остановить этого сумасшедшего было просто невозможно.
Мгновенно вернувшись из воспоминаний в реальность, офицер мрачно оглядел картину дуэли.
− Я убил его?
− Не думаю, − ответил доктор. − Вероятно, вашу руку направляло само провидение: насколько можно судить сейчас, не задет ни один важный орган. Но ему требуется лечение, покой и хороший уход. Нужно сообщить родным…
− Нет, не нужно! − резкая поспешность этих слов была настолько неожиданной для присутствующих, что Печорин почувствовал: от него ждут объяснений.
− У него нет родни, кроме матери, а она… я знаком с нею. Мне бы не хотелось брать грех на душу, став повинным в смерти старой женщины, которая, к тому же, не сделала мне ничего дурного. Позвольте всё уладить самому? Да, доктор, надеюсь, вы поедете с нами? Обещаю, ваша помощь будет достойно вознаграждена. Мой противник не был трусом, и я не прощу себе, если кто-то другой возьмёт на себя труд позаботиться о нём.
Часть II
Часть 2
Всю ночь Печорин не сомкнул глаз, и лакей, явившийся утром с подносом, на котором дымилась чашка ароматного турецкого кофе, застал барина в кресле, в той же позе, в которой оставил вечером.
− Чего тебе, Федька?
− Утро доброе, барин. Кофею испить не желаете? Молодая барыня письмо прислали-с.
Варенька? Письмо? С каких это пор сестра передаёт ему письма с лакеем? Печорин нетерпеливо протянул руку:
− Подай сюда. Другой корреспонденции не было?
− Нет-с.
− Ступай.
Оставив на столе кофе и письмо, Федька вышел. Едва за ним опустилась портьера, Печорин схватил смятый, в бурых пятнах конверт с аккуратно срезанной сургучной печатью. Окинув взглядом ровные, красивые буквы с вычурно изгибающимися кое-где завитками, он с некоторым душевным облегчением отметил, что письмо было написано не Верой и не Варей. А кем? Печорин жадно впился глазами в незнакомый почерк, но чем дальше он читал, тем больше его выразительное лицо бледнело от гнева и стыда.
«Печорин! Я знаю, что вы это непременно прочтёте, а потому считаю себя вправе говорить откровенно, так, как люди обыкновенно говорят перед лицом близкой кончины. Я вас ненавижу! Вы превратили мою и без того жалкую жизнь в ад и всеобщее посмешище, и если до встречи с вами я ещё питал какие-то надежды на будущее, то теперь понимаю, насколько сильно в вас ошибался, принимая за дружбу и участие неприкрытую ложь. Наше знакомство началось весьма знаменательно, хотя вы, вероятно, уже забыли, как сбили меня на улице. Не правда ли, смешно? Почему бы не позволить своему кучеру позабавить барина?.. Вы забыли, а я помню, Печорин! Всё, что случилось после этого дня, видится глупым фарсом, где я неизбежно, повинуясь какому-то злому року, всегда выступал в роли шута. Принимая вашу надменность за благородство, безразличие и душевную чёрствость за тайные страдания возвышенного сердца, я сам копал себе могилу, и теперь сполна наказан. Ваша рука не дрогнет, не правда ли? А я хочу умереть именно от вашей руки, потому что ни в ком другом не найти столько равнодушия, которое, несомненно, позволит вам продолжать спокойно жить, нимало не терзаясь муками совести.
Но всё же вы должны знать о том беспредельном уважении, которое я питаю к княгине Лиговской. Это уважение не омрачено даже тенью грязных мыслей, в нём нет ничего, кроме восхищения душевной чистотою этой прекрасной женщины. Она − ангел во плоти! Вы не достойны целовать и след её туфельки, но, тем не менее, она любит только вас Печорин! Сердце отверженного, к которому богиня проявила случайную ласку, − почувствовало это сразу. Она волнуется только за вас и очень страдает от вашей жестокости. И если бы я мог о чём-то просить вас, то лишь о том, чтобы никогда княгиня не проронила больше ни слезинки по вашей вине!
Надеюсь, Печорин, вы меня всё-таки убьёте. Проявите милосердие хоть раз в жизни, в небесах это вам непременно зачтётся!
Остаюсь вечно ненавидящим вас − Станислав Красинский»
Похолодевшими, дрожащими пальцами Печорин смял письмо. Каков наглец! Но печать была срезана… Неужели Варенька читала?! А может быть, не только она? Решительно поднявшись, аристократ подошёл к оплывшей за ночь свече, единственной, где ещё теплился умирающий огонёк. Край конверта вспыхнул, но тут же, повинуясь внезапной мысли, Печорин снова смял письмо, загасив пламя в ладони. Руку обожгло, а лицо изобразило язвительную гримасу, которая в мутном утреннем зеркале напомнила гримасу тяжелобольного.
«Сам виноват, − подумал Печорин, переведя взгляд со своего неприглядного отражения на покрасневшую, наливающуюся болью ладонь. − Не хватало только, чтобы этот сумасшедший обвинил меня том, что я распространяю о Вере грязные сплетни! Я сожгу это так, чтобы он видел своими глазами!… Сейчас же! И ни одна живая душа!.. Однако, интересно, читала ли Варенька письмо?..»
Шорох портьеры и лёгкие стремительные шаги мгновенно вывели Печорина из задумчивости. Вспомнив о том, что край письма обуглен, но сестре этого знать не следует, он быстро сунул злополучную бумагу под рубашку и повернулся навстречу лёгкому видению в светло-розовом домашнем платье. В лице Варвары Александровны и во всех её жестах была какая-то нервная, совершенно ей не свойственная тревога.
− Жорж, ты не спал? Я тоже не спала: всё думала, давать ли тебе то письмо, которое вчера доктор нашёл у твоего раненого друга. Представляешь, оно было под рубашкой, почти там, где сердце! Ты его читал?
Печорин поморщился: сейчас это треклятое письмо лежало под его собственной рубашкой, почти там, где сердце, и жгло так, будто он не успел его потушить.
− Бегло, − врать младшей, нежно любимой сестре было неприятно, − я его сжёг.
Всплеснув тонкими руками, Варенька кинулась брату на шею.
− Слава Богу! Жорж, почему он раньше не бывал у нас? Он такой… в его глазах будто бы ангельский свет! Я была с доктором, когда он пришёл в сознание. Ведь его Станислав зовут, правда? И правда, что вы стрелялись?
Ноги Печорина подкосились, он рухнул в кресло, увлекая за собой сестру.
− Прости, я устал.
Она тихо рассмеялась и, как в детстве забравшись брату на колени, склонила голову на его плечо. От того, что Варенька рядом, что её мягкие растрёпанные локоны щекочут шею, стало вдруг очень спокойно. Жорж вздохнул, блаженно закрывая глаза. Когда-то давно и его сердце переполняло желание любить весь мир, он был полон радужных надежд и ожиданий, совсем как этот чёртов поляк… Как жаль, что детство с его беззаботностью и чистотой больше не вернётся! Мысли невольно снова обратились к вчерашней дуэли. Печорин открыл глаза и строго глянул на сестру:
− Ты читала письмо?
− Нет, − Варенька покачала головой, от чего её мягкие кудри снова приятно защекотали шею, − я только срезала печать: на конверте не было адреса … а потом вдруг поняла, что это письмо… Где ещё здесь можно получить огнестрельную рану, как не на дуэли? Я всё равно не смогла бы его прочесть, потому решила отдать тебе.
− Это правильно… − устало вздохнул Жорж. Одной бедой меньше: если Варенька не знает о содержании письма, значит, Вера тоже не узнает. Он обнял сестру и ласково столкнул с колен:
− Ну, иди же, отдохни. А мне нужно… Кстати, что сказал доктор?
Направившаяся было к выходу, Варенька обернулась, её лицо озарилось такой чудесной, светлой улыбкой, что Печорину вновь стало стыдно за своё лицемерие.
− Доктор говорит, что скоро всё будет хорошо. Он придёт сегодня к полудню, делать перевязку, можешь сам всё узнать! − и, немного помедлив, снова спросила: − Так это правда, что вы стрелялись?
Жорж кивнул:
− Правда. Из-за ерунды. Я уже сожалею.
Распахнув и без того огромные голубые глаза, Варенька внимательно и серьёзно посмотрела на брата, но, уверившись, что он не шутит, тут же подлетела, быстро чмокнула в щёку и упорхнула, светлым видением растаяв за тяжёлой занавесью портьеры. Печорин же, некоторое время постояв у окна и невидящим взглядом наблюдая за фигурой молочницы, ещё одинокой в столь ранний час, наконец, повернулся, безотчётно поправил сбившийся воротник рубашки, пригладил растрепавшиеся волосы и решительно направился в гостевую, куда вчера велел поместить раненого Красинского.
Часть III
Часть 3
В гостевой было светло. Видимо, за суматохой прислуга забыла опустить ночные шторы, и теперь в утреннем неярком свете хорошо были видны стол, кресло, шкаф с книгами и кровать, где среди белых простыней бескровное лицо больного действительно казалось ангельски красивым. Неудивительно, что Варенька… Печорин тщательно закрыл за собой дверь и задёрнул портьеру. На столе обнаружилась свеча, он зажёг её от лампады и, забыв перекреститься, долго смотрел, как маленький огонёк трепетно вспыхивает и гаснет, не желая гореть ровно. Наконец, борьба со свечой увенчалась успехом, и Печорин обратил взгляд на своего недавнего противника. Вчера он действительно, поддавшись влиянию внезапно вспыхнувшей ненависти, хотел его убить, да и сегодня утром, после того как прочёл письмо… Письмо! Нащупав его под рубашкой, но опасаясь доставать, чтобы не быть застигнутым врасплох сестрой или прислугой, офицер опустился в кресло рядом с кроватью Красинского и стал ждать, пока тот подаст хоть какие-то признаки жизни, так, чтобы было возможно разбудить его для разговора.
Удивительно, но сегодня от вчерашней ненависти не осталось и следа. А ведь если разобраться, то у этого поляка действительно найдётся много оснований для своих глупых выпадов. Печорин смеялся над ним? Не принимал всерьёз? Бесконечно унижал в глазах тех людей, обществом которых Красинский так дорожил? Но всё это не из-за врождённой чёрствости натуры, тем более не из-за равнодушия. Конечно, поляк даже не догадывался о ревности, мучившей Печорина всё это время! Каково сознавать, что ты сам − сам! − ввёл соперника в домашний круг Степана Степановича и Веры Дмитриевны, превознося его ловкость, красоту, все мыслимые и немыслимые достоинства лишь для того, чтобы иметь лишний повод для визита к Лиговским. Кто тогда мог предположить, что княгиня обратит свой взгляд на человека, стоящего много ниже её, предпочтя его общество обществу Печорина?! Возможно ли было спокойно перенести такой удар по любви и самолюбию? К тому же, молодой чиновник, столь искренний и непосредственный в выражении чувств, являл себя просто идеальным объектом для шуток, − грешно было не воспользоваться его доверчивостью. Красинский сам виноват: зачем было злиться и ломать комедию? Другой бы на его месте был благодарен Печорину за то, что тот привлекает к нему внимание дам и аристократов. Другой… а этот не стал. Не смог или не захотел, какая разница. Важно то, что он оказался выше, честнее, благороднее, прилюдно отказавшись носить шутовскую маску и тем самым выставив себя же на всеобщее посмешище. Выше и благороднее его самого, Григория Печорина, − принять этот факт было намного тяжелее даже, чем думать, что всё случилось из-за того, что Вера предпочла ему этого польского выскочку. Ведь когда-то он сам стоял перед тем же выбором, что и Красинский, только Бог, видно, не всем даёт такую отчаянную смелость! Печорин струсил, поддавшись напору света, спрятал за маской холодного цинизма самые нежные, трепетные чувства, отгородился от мира толстой стеной равнодушия, и эти чувства, в конце концов, зачахли и умерли, бесполезные, не нужные уже никому. …А теперь, к тому же, ещё оказывается, что внимание Веры к Красинскому было всего лишь дружеским участием, благодарностью человеку, который один оказался способен искренне поддержать её тогда, когда другие даже не заметили, как сильно она страдает!
− Смелый, чёрт! А я ведь мог тебя убить! − с досадой прошептал Печорин, словно в первый раз разглядывая лицо молодого чиновника. Да, он, без сомнения очень родовит: черты тонкие, выразительные, нервные… даже сейчас, когда спит. Или лежит без памяти? А бедность кого угодно может довести до отчаяния… Печорин вдруг поймал себя на мысли, что готов уже оправдать все безрассудные поступки поляка, готов сам защищать его от насмешек светских острословов, составить ему протекцию, помочь добиться высокого положения, которого этот благородный сумасшедший, без сомнения, заслуживает… Что ж, это было бы даже забавно! Почему и впрямь не позволить себе поддаться внезапной симпатии? Тем более теперь, когда он вполне уверен в том, что в борьбе за любовь Веры Красинский ему не соперник. Пылкая ненависть поляка не пугала Печорина: что за удовольствие добиваться дружбы человека, который изначально к тебе расположен? Дело могло осложниться только тем, что история, несомненно, вскоре получит огласку, и им обоим не миновать наказания: Красинский лишится места, а самого его, пожалуй, отправят на Кавказ… Но время ещё есть, и не стоит забывать о той услуге, которую чиновник оказал князю Лиговскому, и в которой сам Печорин тоже приложил некоторые старания.
В этот момент, словно почувствовав пристальный, горячий взгляд, Красинский открыл глаза. Какое-то время он смотрел, не узнавая, силясь вспомнить, кто перед ним, но едва вспомнил, тут же со стоном попытался отвернуться.
− Лежите. Доктор сказал, вам нужен покой, − голос Печорина прозвучал холодно и, по всей видимости, это немного успокоило поляка.
− У меня к вам разговор. Вы слышите меня? Понимаете?
− Да, − ответил Красинский без выражения. Казалось, он уже приготовился отдать Богу душу, и Печорин едва подавил в себе желание усмехнуться. Однако сейчас этого делать не следовало, и он, изобразив на лице выражение оскорблённого достоинства, расстегнул несколько верхних пуговиц рубашки, доставая письмо.
− Это ваше завещание, Красинский. Вчера его нашёл доктор, когда делал перевязку, и ручаюсь честным словом, кроме меня его никто не читал.
Поляк застонал, теперь уже от злости, и снова попытался приподняться.
− Ваше честное слово… Вы дьявол, Печорин!
На этот раз аристократ не смог сдержать саркастической ухмылки. Наклонившись, он мягко взял своего недавнего противника за плечи и придавил к подушке.
− Благодарю! От мужчин не часто приходится слышать искренние комплименты. Лежите же, Красинский! Даже если всё это время я и смеялся над вами, то сегодня серьёзен, как никогда. Если я не убил вас вчера, то теперь подавно не позволю умереть, тем более, что доктор сказал, ваша рана не опасна и скоро вы встанете на ноги.
Несколько секунд они напряжённо смотрели друг на друга, потом Красинский устало вздохнул и закрыл глаза.
− Что вам ещё от меня надо?
Снова изобразив на лице серьёзность и печаль, Печорин взял со стола горящую свечу. Он вполне отдавал себе отчёт, что сегодняшняя игра занимает его даже больше вчерашней дуэли. Но что поделаешь, если этот чудак сам провоцирует его на шутки в свой адрес? Неужели он этого не замечает? Впрочем, как бы там ни было, а умереть он ему действительно не позволит.
− Станислав, посмотрите сюда, − услышав, что Печорин назвал его по имени, поляк дёрнулся, словно от удара, но не проронил ни звука. − Ваше письмо. Я читал его очень внимательно! Можете мне не верить, но всё-таки я ничего не забываю. Наша первая встреча − досадное недоразумение, за которое я прошу меня простить. В остальном вы, пожалуй, правы. Смотрите! − и Печорин поднёс бумагу к свече. Письмо вспыхнуло и быстро прогорело, оставив лишь несколько беловатых хлопьев пепла, которые офицер тут же растёр по ладони.
− Теперь вы мне верите? − сжимая в кулак испачканную руку так, чтобы Красинский мог это видеть, другой рукой Печорин приоткрыл окно. − Сегодня я нанесу визит вашей матушке. Она ничего не знает о дуэли, я скажу, что вы отбыли с секретным поручением по делам вашей палаты. Я действительно не желаю вам зла!
Поляк молчал, а на лице его отражалось такое неподдельное страдание, что ещё секунда, и Печорин сам стал бы исповедоваться ему во всех своих грехах, но Красинский первым прервал тяжёлую паузу, прошептав со вздохом:
− Я грешен пред Тобою, Господи. Завистью грешен! Вечная боль моя, вечное проклятье … И если Ты сейчас не дал мне умереть, Господи, значит страдания грешника на земле ещё не закончились. Смиренно принимаю волю Твою!.. Уходите, Печорин! И не мучайте меня больше своим великодушием. Не желаю вас видеть!
Печорин закрыл окно, поскольку запах дыма уже исчез, и, поклонившись, твёрдыми шагами вышел из комнаты. Тщательно заперев дверь, он обессилено привалился к ней спиной и простоял так некоторое время, едва слышно повторяя: «Молись! Молись, видно, Бог и впрямь слышит тебя, если даже твоё оружие не желало моей смерти… Хотел бы я верить, что Господь отпустит нам грехи наши… Хотел бы я сам уметь молиться так же!» А потом, горько улыбнувшись каким-то мыслям, направился к себе − переодеться перед предстоящим визитом к матери Красинского.
Фэндом: Лермонтов М.Ю. «Княгиня Лиговская»
Персонажи: Печорин, Красинский, Варя
Рейтинг: G
Жанры: Джен, Романтика, Ангст, Психология
Описание: Действие в романе "Княгиня Лиговская", как известно, происходит до событий, описанных в "Герое нашего времени". К сожалению, роман остался не законченным, но с большой долей вероятности можно предположить, что в нём была бы описана та самая дуэль, из-за которой Печорина выслали на Кавказ. Здесь - моя фантазия на тему этой дуэли, а также на тему возможного развития отношений некоторых героев.
Часть I
Часть 1
Вместо эпиграфа:
«Станислав стал перелистывать книгу и вдруг сказал, не отрывая глаз от параграфа, где безымянный сочинитель доказывал, что дружба есть ключ истинного счастия:
− Знаете ли, матушка, кто этот офицер, который был сегодня у нас?
− Не знаю, а что?
− Мой смертельный враг, − отвечал он.
Лицо старушки побледнело сколько могло побледнеть, она всплеснула руками и воскликнула:
− Боже мой, чего же он от тебя хочет?
− Вероятно, он мне не желает зла, но зато я имею сильную причину его ненавидеть. ... О, поверьте, мы еще не раз с ним встретимся на дороге жизни и встретимся не так холодно, как ныне».
М.Ю.Лермонтов «Княгиня Лиговская»
* * * * *
К месту дуэли Красинский со своим секундантом прибыли в наёмной карете. Печорин механически отметил это обстоятельство, как и то, что при виде его на лице чиновника отразилась явная досада. Холодно кивнули друг другу, приветствуя, и пока секунданты осматривали оружие и отмеряли расстояние, противники демонстративно отвернулись, устремив взгляды в разные стороны. О первом выстреле должен был решить жребий, так условились ещё вчера, но получив из рук Браницкого револьвер и задумчиво взвесив оружие на ладони, Печорин вдруг повернулся к поляку.
− Стреляйте первым, Красинский.
− А вы сегодня необыкновенно щедры, Григорий Александрович! − за улыбкой поляка читалось волнение, благородное лицо его с классически правильными чертами было бледно, но Печорин мог бы поклясться, что эти признаки не являлись страхом перед предстоящей дуэлью. Скорее, чиновником в данный момент владела какая-то страсть. Сердце кольнуло воспоминание о княгине Лиговской, и Печорин едва не выдал себя, однако же голос его прозвучал спокойно, пожалуй, даже участливо:
− Я по-прежнему не желаю с вами драться, о чём дал понять ещё вчера. Но коли вы считаете себя обиженным моею дерзкою выходкой, пусть право первого выстрела будет у вас.
Вопреки ожиданиям, на новое оскорбление Красинский ничего не ответил. Неужели он настолько занят мыслями о Вере, что не понял намёка?! Нет, понял, − наблюдая за своим противником, Печорин заметил, как бледные щёки того вдруг вспыхнули румянцем, хотя лицо ничуть не изменило выражения трагической обречённости, являвшегося, по-видимому, заранее заготовленной маской. «Чёртова кукла!» − с досадой подумал Печорин, его мутило от мысли, что этот красавец, которого природа, в отличие от него самого, щедро наградила безупречной внешностью и завидным умением нравиться с первого взгляда, через несколько минут может отправить его к праотцам. Но Вера!.. Вера… как она могла предпочесть ему эту глупую марионетку?!
Тем временем Красинский тоже подошёл к барьеру, и, прежде чем принять у секунданта оружие, медленно снял сюртук и жилет, оставшись в одной рубашке. Печорина уже начинал бесить этот спектакль: если поляк надумал вывести его из себя, пожалуй, он своего добился!
− Что ж, воспользуюсь вашей щедростью, если наши секунданты не против, − наконец сказал Красинский, поднимая револьвер.
На десяти шагах трудно промахнуться, даже если ты чиновник, никогда не державший в руках оружия. Но Печорин совсем не испытывал иллюзий на сей счёт: думалось, что польский дворянин, хотя и находившийся ныне на гражданской службе, стрелял преотлично. Потому он невольно отвёл глаза от приковавшего всё внимание полированного, с резными насечками ствола. Несколько томительных секунд − совершенно без мыслей, полных только свежими запахами морозного ветра, − и… выстрела не последовало: револьвер Красинского дал осечку. Печорин вздохнул с облегчением.
− Ваша очередь, Григорий Александрович.
− Благодарю.
Ещё несколько минут ушли на то, чтобы в последний раз перед выстрелом осмотреть оружие. Печорин не мог отделаться от чувства, что все его мысли сейчас обращены к человеку, в напряжённом ожидании стоящему напротив. Всё в нём вызывало неприязнь − и тонкое, красивое лицо с выражением показной трагичности, и светлые волосы, трепетавшие на ветру лёгкими завитками, спокойный голос, неловкие движения а, главное, жгучий, пронизывающий взгляд тёмно-голубых глаз. Это ненависть? Нет, это зависть… «Вера! Вера… Да, я ошибался: он не трус. И, возможно, не глупец. Но чем он лучше меня? Чем?!» − беззвучно вопрошал Печорин, не находя в себе смелости признать очевидное: в отличие от него, от всего петербургского света, Станислав Красинский чист, как дитя. Он искренен в любви и ненависти, даже его неловкость столь мила, что любая искушённая в любовной науке кокетка непременно обратит внимание на этот по-весеннему свежий цветок, ещё не испорченный ложью и пороком «высшего общества», в которое поляк стремится со всей, свойственной ему, пылкостью, наивностью и настойчивостью…
Скривив губы в нервной усмешке, офицер, наконец, поднял револьвер, прицеливаясь, но тут же Красинский, внимательно следивший за каждым его движением, вскинул руку, прося позволения сказать несколько слов:
− Послушайте, Печорин, − заметил чиновник холодно, с вызовом глядя на своего противника, − вы довольно оскорбляли меня. Неужели вам всё мало? Как?! Вы метите мне в плечо на десяти шагах и думаете, что я промолчу, сделав вид, что не заметил?! Извольте стрелять по чести, или я сам…
Раздался выстрел, и по белой рубашке молодого чиновника стало медленно растекаться красное пятно. Красинский упал. А револьвер в руках Печорина ещё дымился… Так вот что значило это трагическое выражение на лице, и спектакль с раздеванием на холодном ветру вовсе не был спектаклем. «Чёртов упрямец! Ты ведь хотел умереть от моей руки ещё когда ехал сюда, когда вчера… глупая ссора… Дьявол! Как я мог так попасться?!» Теперь многое становилось понятным, кроме одного − Вера. Какую роль она сыграла во всей этой истории?
Над распростёртым на снегу поляком уже хлопотал доктор. Печорин медленно подошёл, с каким-то обострённым, неестественным вниманием отмечая про себя детали, ничуть не относящиеся к делу. Чёрный сюртук и жилет Красинского − одежда, не лишённая вкуса, с претензией на щегольство, вероятно, купленная на деньги, тайком от матери сэкономленные на еде. Перед мысленным взором промелькнул унылый двор и бедная комната чиновника, усталая приветливость во взгляде преждевременно состарившейся в заботах и забвении женщины, книга на столе… постойте, что-то вроде «Как легко стать богатым и счастливым». Острая, ещё недавно так ранившая ненависть вдруг поблекла, уступив место тому первому чувству, которое он испытал в этой убогой лачуге, куда пришёл просить известного ему только по слухам чиновника ***палаты содействовать скорейшему разрешению дела князя Лиговского.
− Что ж, Печорин, браво! − вдруг услышал он весёлый голос Браницкого. − Боюсь, иначе остановить этого сумасшедшего было просто невозможно.
Мгновенно вернувшись из воспоминаний в реальность, офицер мрачно оглядел картину дуэли.
− Я убил его?
− Не думаю, − ответил доктор. − Вероятно, вашу руку направляло само провидение: насколько можно судить сейчас, не задет ни один важный орган. Но ему требуется лечение, покой и хороший уход. Нужно сообщить родным…
− Нет, не нужно! − резкая поспешность этих слов была настолько неожиданной для присутствующих, что Печорин почувствовал: от него ждут объяснений.
− У него нет родни, кроме матери, а она… я знаком с нею. Мне бы не хотелось брать грех на душу, став повинным в смерти старой женщины, которая, к тому же, не сделала мне ничего дурного. Позвольте всё уладить самому? Да, доктор, надеюсь, вы поедете с нами? Обещаю, ваша помощь будет достойно вознаграждена. Мой противник не был трусом, и я не прощу себе, если кто-то другой возьмёт на себя труд позаботиться о нём.
Часть II
Часть 2
Всю ночь Печорин не сомкнул глаз, и лакей, явившийся утром с подносом, на котором дымилась чашка ароматного турецкого кофе, застал барина в кресле, в той же позе, в которой оставил вечером.
− Чего тебе, Федька?
− Утро доброе, барин. Кофею испить не желаете? Молодая барыня письмо прислали-с.
Варенька? Письмо? С каких это пор сестра передаёт ему письма с лакеем? Печорин нетерпеливо протянул руку:
− Подай сюда. Другой корреспонденции не было?
− Нет-с.
− Ступай.
Оставив на столе кофе и письмо, Федька вышел. Едва за ним опустилась портьера, Печорин схватил смятый, в бурых пятнах конверт с аккуратно срезанной сургучной печатью. Окинув взглядом ровные, красивые буквы с вычурно изгибающимися кое-где завитками, он с некоторым душевным облегчением отметил, что письмо было написано не Верой и не Варей. А кем? Печорин жадно впился глазами в незнакомый почерк, но чем дальше он читал, тем больше его выразительное лицо бледнело от гнева и стыда.
«Печорин! Я знаю, что вы это непременно прочтёте, а потому считаю себя вправе говорить откровенно, так, как люди обыкновенно говорят перед лицом близкой кончины. Я вас ненавижу! Вы превратили мою и без того жалкую жизнь в ад и всеобщее посмешище, и если до встречи с вами я ещё питал какие-то надежды на будущее, то теперь понимаю, насколько сильно в вас ошибался, принимая за дружбу и участие неприкрытую ложь. Наше знакомство началось весьма знаменательно, хотя вы, вероятно, уже забыли, как сбили меня на улице. Не правда ли, смешно? Почему бы не позволить своему кучеру позабавить барина?.. Вы забыли, а я помню, Печорин! Всё, что случилось после этого дня, видится глупым фарсом, где я неизбежно, повинуясь какому-то злому року, всегда выступал в роли шута. Принимая вашу надменность за благородство, безразличие и душевную чёрствость за тайные страдания возвышенного сердца, я сам копал себе могилу, и теперь сполна наказан. Ваша рука не дрогнет, не правда ли? А я хочу умереть именно от вашей руки, потому что ни в ком другом не найти столько равнодушия, которое, несомненно, позволит вам продолжать спокойно жить, нимало не терзаясь муками совести.
Но всё же вы должны знать о том беспредельном уважении, которое я питаю к княгине Лиговской. Это уважение не омрачено даже тенью грязных мыслей, в нём нет ничего, кроме восхищения душевной чистотою этой прекрасной женщины. Она − ангел во плоти! Вы не достойны целовать и след её туфельки, но, тем не менее, она любит только вас Печорин! Сердце отверженного, к которому богиня проявила случайную ласку, − почувствовало это сразу. Она волнуется только за вас и очень страдает от вашей жестокости. И если бы я мог о чём-то просить вас, то лишь о том, чтобы никогда княгиня не проронила больше ни слезинки по вашей вине!
Надеюсь, Печорин, вы меня всё-таки убьёте. Проявите милосердие хоть раз в жизни, в небесах это вам непременно зачтётся!
Остаюсь вечно ненавидящим вас − Станислав Красинский»
Похолодевшими, дрожащими пальцами Печорин смял письмо. Каков наглец! Но печать была срезана… Неужели Варенька читала?! А может быть, не только она? Решительно поднявшись, аристократ подошёл к оплывшей за ночь свече, единственной, где ещё теплился умирающий огонёк. Край конверта вспыхнул, но тут же, повинуясь внезапной мысли, Печорин снова смял письмо, загасив пламя в ладони. Руку обожгло, а лицо изобразило язвительную гримасу, которая в мутном утреннем зеркале напомнила гримасу тяжелобольного.
«Сам виноват, − подумал Печорин, переведя взгляд со своего неприглядного отражения на покрасневшую, наливающуюся болью ладонь. − Не хватало только, чтобы этот сумасшедший обвинил меня том, что я распространяю о Вере грязные сплетни! Я сожгу это так, чтобы он видел своими глазами!… Сейчас же! И ни одна живая душа!.. Однако, интересно, читала ли Варенька письмо?..»
Шорох портьеры и лёгкие стремительные шаги мгновенно вывели Печорина из задумчивости. Вспомнив о том, что край письма обуглен, но сестре этого знать не следует, он быстро сунул злополучную бумагу под рубашку и повернулся навстречу лёгкому видению в светло-розовом домашнем платье. В лице Варвары Александровны и во всех её жестах была какая-то нервная, совершенно ей не свойственная тревога.
− Жорж, ты не спал? Я тоже не спала: всё думала, давать ли тебе то письмо, которое вчера доктор нашёл у твоего раненого друга. Представляешь, оно было под рубашкой, почти там, где сердце! Ты его читал?
Печорин поморщился: сейчас это треклятое письмо лежало под его собственной рубашкой, почти там, где сердце, и жгло так, будто он не успел его потушить.
− Бегло, − врать младшей, нежно любимой сестре было неприятно, − я его сжёг.
Всплеснув тонкими руками, Варенька кинулась брату на шею.
− Слава Богу! Жорж, почему он раньше не бывал у нас? Он такой… в его глазах будто бы ангельский свет! Я была с доктором, когда он пришёл в сознание. Ведь его Станислав зовут, правда? И правда, что вы стрелялись?
Ноги Печорина подкосились, он рухнул в кресло, увлекая за собой сестру.
− Прости, я устал.
Она тихо рассмеялась и, как в детстве забравшись брату на колени, склонила голову на его плечо. От того, что Варенька рядом, что её мягкие растрёпанные локоны щекочут шею, стало вдруг очень спокойно. Жорж вздохнул, блаженно закрывая глаза. Когда-то давно и его сердце переполняло желание любить весь мир, он был полон радужных надежд и ожиданий, совсем как этот чёртов поляк… Как жаль, что детство с его беззаботностью и чистотой больше не вернётся! Мысли невольно снова обратились к вчерашней дуэли. Печорин открыл глаза и строго глянул на сестру:
− Ты читала письмо?
− Нет, − Варенька покачала головой, от чего её мягкие кудри снова приятно защекотали шею, − я только срезала печать: на конверте не было адреса … а потом вдруг поняла, что это письмо… Где ещё здесь можно получить огнестрельную рану, как не на дуэли? Я всё равно не смогла бы его прочесть, потому решила отдать тебе.
− Это правильно… − устало вздохнул Жорж. Одной бедой меньше: если Варенька не знает о содержании письма, значит, Вера тоже не узнает. Он обнял сестру и ласково столкнул с колен:
− Ну, иди же, отдохни. А мне нужно… Кстати, что сказал доктор?
Направившаяся было к выходу, Варенька обернулась, её лицо озарилось такой чудесной, светлой улыбкой, что Печорину вновь стало стыдно за своё лицемерие.
− Доктор говорит, что скоро всё будет хорошо. Он придёт сегодня к полудню, делать перевязку, можешь сам всё узнать! − и, немного помедлив, снова спросила: − Так это правда, что вы стрелялись?
Жорж кивнул:
− Правда. Из-за ерунды. Я уже сожалею.
Распахнув и без того огромные голубые глаза, Варенька внимательно и серьёзно посмотрела на брата, но, уверившись, что он не шутит, тут же подлетела, быстро чмокнула в щёку и упорхнула, светлым видением растаяв за тяжёлой занавесью портьеры. Печорин же, некоторое время постояв у окна и невидящим взглядом наблюдая за фигурой молочницы, ещё одинокой в столь ранний час, наконец, повернулся, безотчётно поправил сбившийся воротник рубашки, пригладил растрепавшиеся волосы и решительно направился в гостевую, куда вчера велел поместить раненого Красинского.
Часть III
Часть 3
В гостевой было светло. Видимо, за суматохой прислуга забыла опустить ночные шторы, и теперь в утреннем неярком свете хорошо были видны стол, кресло, шкаф с книгами и кровать, где среди белых простыней бескровное лицо больного действительно казалось ангельски красивым. Неудивительно, что Варенька… Печорин тщательно закрыл за собой дверь и задёрнул портьеру. На столе обнаружилась свеча, он зажёг её от лампады и, забыв перекреститься, долго смотрел, как маленький огонёк трепетно вспыхивает и гаснет, не желая гореть ровно. Наконец, борьба со свечой увенчалась успехом, и Печорин обратил взгляд на своего недавнего противника. Вчера он действительно, поддавшись влиянию внезапно вспыхнувшей ненависти, хотел его убить, да и сегодня утром, после того как прочёл письмо… Письмо! Нащупав его под рубашкой, но опасаясь доставать, чтобы не быть застигнутым врасплох сестрой или прислугой, офицер опустился в кресло рядом с кроватью Красинского и стал ждать, пока тот подаст хоть какие-то признаки жизни, так, чтобы было возможно разбудить его для разговора.
Удивительно, но сегодня от вчерашней ненависти не осталось и следа. А ведь если разобраться, то у этого поляка действительно найдётся много оснований для своих глупых выпадов. Печорин смеялся над ним? Не принимал всерьёз? Бесконечно унижал в глазах тех людей, обществом которых Красинский так дорожил? Но всё это не из-за врождённой чёрствости натуры, тем более не из-за равнодушия. Конечно, поляк даже не догадывался о ревности, мучившей Печорина всё это время! Каково сознавать, что ты сам − сам! − ввёл соперника в домашний круг Степана Степановича и Веры Дмитриевны, превознося его ловкость, красоту, все мыслимые и немыслимые достоинства лишь для того, чтобы иметь лишний повод для визита к Лиговским. Кто тогда мог предположить, что княгиня обратит свой взгляд на человека, стоящего много ниже её, предпочтя его общество обществу Печорина?! Возможно ли было спокойно перенести такой удар по любви и самолюбию? К тому же, молодой чиновник, столь искренний и непосредственный в выражении чувств, являл себя просто идеальным объектом для шуток, − грешно было не воспользоваться его доверчивостью. Красинский сам виноват: зачем было злиться и ломать комедию? Другой бы на его месте был благодарен Печорину за то, что тот привлекает к нему внимание дам и аристократов. Другой… а этот не стал. Не смог или не захотел, какая разница. Важно то, что он оказался выше, честнее, благороднее, прилюдно отказавшись носить шутовскую маску и тем самым выставив себя же на всеобщее посмешище. Выше и благороднее его самого, Григория Печорина, − принять этот факт было намного тяжелее даже, чем думать, что всё случилось из-за того, что Вера предпочла ему этого польского выскочку. Ведь когда-то он сам стоял перед тем же выбором, что и Красинский, только Бог, видно, не всем даёт такую отчаянную смелость! Печорин струсил, поддавшись напору света, спрятал за маской холодного цинизма самые нежные, трепетные чувства, отгородился от мира толстой стеной равнодушия, и эти чувства, в конце концов, зачахли и умерли, бесполезные, не нужные уже никому. …А теперь, к тому же, ещё оказывается, что внимание Веры к Красинскому было всего лишь дружеским участием, благодарностью человеку, который один оказался способен искренне поддержать её тогда, когда другие даже не заметили, как сильно она страдает!
− Смелый, чёрт! А я ведь мог тебя убить! − с досадой прошептал Печорин, словно в первый раз разглядывая лицо молодого чиновника. Да, он, без сомнения очень родовит: черты тонкие, выразительные, нервные… даже сейчас, когда спит. Или лежит без памяти? А бедность кого угодно может довести до отчаяния… Печорин вдруг поймал себя на мысли, что готов уже оправдать все безрассудные поступки поляка, готов сам защищать его от насмешек светских острословов, составить ему протекцию, помочь добиться высокого положения, которого этот благородный сумасшедший, без сомнения, заслуживает… Что ж, это было бы даже забавно! Почему и впрямь не позволить себе поддаться внезапной симпатии? Тем более теперь, когда он вполне уверен в том, что в борьбе за любовь Веры Красинский ему не соперник. Пылкая ненависть поляка не пугала Печорина: что за удовольствие добиваться дружбы человека, который изначально к тебе расположен? Дело могло осложниться только тем, что история, несомненно, вскоре получит огласку, и им обоим не миновать наказания: Красинский лишится места, а самого его, пожалуй, отправят на Кавказ… Но время ещё есть, и не стоит забывать о той услуге, которую чиновник оказал князю Лиговскому, и в которой сам Печорин тоже приложил некоторые старания.
В этот момент, словно почувствовав пристальный, горячий взгляд, Красинский открыл глаза. Какое-то время он смотрел, не узнавая, силясь вспомнить, кто перед ним, но едва вспомнил, тут же со стоном попытался отвернуться.
− Лежите. Доктор сказал, вам нужен покой, − голос Печорина прозвучал холодно и, по всей видимости, это немного успокоило поляка.
− У меня к вам разговор. Вы слышите меня? Понимаете?
− Да, − ответил Красинский без выражения. Казалось, он уже приготовился отдать Богу душу, и Печорин едва подавил в себе желание усмехнуться. Однако сейчас этого делать не следовало, и он, изобразив на лице выражение оскорблённого достоинства, расстегнул несколько верхних пуговиц рубашки, доставая письмо.
− Это ваше завещание, Красинский. Вчера его нашёл доктор, когда делал перевязку, и ручаюсь честным словом, кроме меня его никто не читал.
Поляк застонал, теперь уже от злости, и снова попытался приподняться.
− Ваше честное слово… Вы дьявол, Печорин!
На этот раз аристократ не смог сдержать саркастической ухмылки. Наклонившись, он мягко взял своего недавнего противника за плечи и придавил к подушке.
− Благодарю! От мужчин не часто приходится слышать искренние комплименты. Лежите же, Красинский! Даже если всё это время я и смеялся над вами, то сегодня серьёзен, как никогда. Если я не убил вас вчера, то теперь подавно не позволю умереть, тем более, что доктор сказал, ваша рана не опасна и скоро вы встанете на ноги.
Несколько секунд они напряжённо смотрели друг на друга, потом Красинский устало вздохнул и закрыл глаза.
− Что вам ещё от меня надо?
Снова изобразив на лице серьёзность и печаль, Печорин взял со стола горящую свечу. Он вполне отдавал себе отчёт, что сегодняшняя игра занимает его даже больше вчерашней дуэли. Но что поделаешь, если этот чудак сам провоцирует его на шутки в свой адрес? Неужели он этого не замечает? Впрочем, как бы там ни было, а умереть он ему действительно не позволит.
− Станислав, посмотрите сюда, − услышав, что Печорин назвал его по имени, поляк дёрнулся, словно от удара, но не проронил ни звука. − Ваше письмо. Я читал его очень внимательно! Можете мне не верить, но всё-таки я ничего не забываю. Наша первая встреча − досадное недоразумение, за которое я прошу меня простить. В остальном вы, пожалуй, правы. Смотрите! − и Печорин поднёс бумагу к свече. Письмо вспыхнуло и быстро прогорело, оставив лишь несколько беловатых хлопьев пепла, которые офицер тут же растёр по ладони.
− Теперь вы мне верите? − сжимая в кулак испачканную руку так, чтобы Красинский мог это видеть, другой рукой Печорин приоткрыл окно. − Сегодня я нанесу визит вашей матушке. Она ничего не знает о дуэли, я скажу, что вы отбыли с секретным поручением по делам вашей палаты. Я действительно не желаю вам зла!
Поляк молчал, а на лице его отражалось такое неподдельное страдание, что ещё секунда, и Печорин сам стал бы исповедоваться ему во всех своих грехах, но Красинский первым прервал тяжёлую паузу, прошептав со вздохом:
− Я грешен пред Тобою, Господи. Завистью грешен! Вечная боль моя, вечное проклятье … И если Ты сейчас не дал мне умереть, Господи, значит страдания грешника на земле ещё не закончились. Смиренно принимаю волю Твою!.. Уходите, Печорин! И не мучайте меня больше своим великодушием. Не желаю вас видеть!
Печорин закрыл окно, поскольку запах дыма уже исчез, и, поклонившись, твёрдыми шагами вышел из комнаты. Тщательно заперев дверь, он обессилено привалился к ней спиной и простоял так некоторое время, едва слышно повторяя: «Молись! Молись, видно, Бог и впрямь слышит тебя, если даже твоё оружие не желало моей смерти… Хотел бы я верить, что Господь отпустит нам грехи наши… Хотел бы я сам уметь молиться так же!» А потом, горько улыбнувшись каким-то мыслям, направился к себе − переодеться перед предстоящим визитом к матери Красинского.