[russian-classic]

Название: Нигилизм и честность
Автор: Нигилист Обсессивный
Фэндом: Достоевский Фёдор «Бесы», Достоевский Федор "Братья Карамазовы"
Персонажи: Петр Верховенский, ОМП
Рейтинг: R
Жанры: Джен, Психология
Предупреждения: Насилие

1

Петр Степанович мог бы уже прибыть в Швейцарию, однако вынужден был находиться в Скотопригоньевске, впрочем, не в его положении было расстраиваться из-за этого или хандрить, потому как после неожиданной серии арестов самым лучшим вариантом было переждать здесь. В Скотопригоньевске жил Егор Кочергин, человек, на которого можно было положиться, когда речь шла о том, чтоб скрываться от полиции, потому что Кочергин когда-то показал себя в этом отношении с лучшей стороны, да и сейчас продолжал показывать. Ранее Петру Степановичу приходилось несколько раз проезжать через Скотопригоньевск, обычно, чтобы что-то передать, иногда даже и неизвестно, что именно, однако с Кочергиным встретиться не довелось.
Однако это удалось сделать сейчас. Кочергин встретил Верховенского на вокзале и провел его через лабиринт плавно переходящих друг в друга переулков и улочек, темных из-за высоких заборов, между досками которых лишь изредка пробивался свет. Провел незаметно, как и обещал: Петр Степанович не заметил посторонних на пути следования. Казалось, что эти фрагменты улиц покинуты жителями уже давно, такое впечатление создавалось из-за паутины, висящей в углах, мимо которых обычно быстро проходят, не замечая их, и густых зарослей сорняков. Особенно много почему-то было полыни – высокой и жухлой. Но здесь все-таки жили люди, что становилось ясно по запахам приготовляемой пищи, запахам, впрочем, скверным и навязчивым, и помоям, которые заполняли собой углубления неровной дороги.
Кочергин шагал размашисто, но неторопливо, слегка покачивая при ходьбе плечами, впрочем, он пошатывался всем корпусом, клонясь то влево, то вправо, будто невидимые черти толкали его в бока. Выглядел он так, словно его когда-то безжалостно вытянули вверх и заставили голодать вдобавок, отчего и получился тощий и высокий Кочергин. Петр Степанович не поспевал за ним, приходилось постоянно нагонять его, что Петр Степанович и делал, стараясь удержать в руке тяжелый сак, который неприятно оттягивал вниз кисть и заставлял ее ныть. Ничего компрометирующего с собой Верховенский не имел, да и глупо бы это было в его положении, однако от лишнего груза следовало избавиться.
Верховенский подозревал, что этим самым лишним грузом окажутся « Физиологические эскизы» Молешотта, подарок Ставрогина еще с женевских времен, но твердо знал, что выбросит, скорее всего, что-нибудь иное, только не это. Столь глупая, с точки зрения Петра Степановича, привязанность к вещи, была слишком сентиментальной для нигилиста, которому хоть и не приходилось пока убивать, а косвенно участвовать в преступлениях приходилось.
Петр Степанович семенил по лужам за Кочергиным, подавляя в себе необъяснимую тревогу, не будучи способным понять ее причины, однако на половине пути стало ясно, что беспокоит его Кочергин, точнее, подозрения, с ним связанные. Верховенский не мог объяснить, что именно выглядело подозрительным, потому что всё было в полном порядке, вероятно, так проявляло себя интуитивное чутье, которое часто сопровождает преступников, оберегая их от арестов и преследований.
Но предъявить Кочергину было нечего, а возвращаться назад, в неизвестность, было чем-то вроде добровольного появления в полиции, чего Петр Степанович никак не желал, поэтому продолжал следовать.
Наконец они вышли к дому, стоявшему в отдалении, приземистому, торчащему бурым грибом из зарослей всё той же полыни. Здесь Петру Степановичу предстояло прожить три дня.
Не мог Верховенский жаловаться на угрюмость Кочергина, потому что приехал сюда не навещать родственников и не наслаждаться общением, единственной целью его было следующее: скрыться, как какая-нибудь крыса в подполье, не показывая ничем своего присутствия. Не мог Верховенский жаловаться и на общую неухоженность дома, который состоял из нескольких комнат, маленьких и тесных, соединенных узким темным коридором. Окна были грязны, будто Кочергин никогда их не протирал, и если бы не дождливые дни, то грязь бы скапливалась на стекле толстыми слоями, чтоб со временем отвалиться. Внутри же дом пропитался дурными запахами прелой одежды, сырых стен и прокисших щей, в комнатах вились надоедливые черные мухи, и их истребление на несколько дней стало единственным занятием Верховенского, которое хоть как-то скрашивало его пребывание здесь. Также пахло и тухлым мясом, Петр Степанович из вежливости не стал говорить об этом, потому что в данный момент запах был не самым важным, на что стоило обращать внимание.
Кочергин молча кормил Верховенского, ставил самовар и не задавал вопросов. Казалось бы, все шло так, как должно идти, однако чутье Петра Степановича продолжало зудеть, будто заживающая долго рана, продолжая настаивать на том, что что-то не так. Петр Степанович пытался это обдумать, но не находил ничего опасного. Да, дом не убирался, но разве не бывает таких жильцов, которым и уют не требуется, были бы постель да пища? Да, Кочергин не болтал, но на то он и член организации, чтоб не болтать зря. Излишняя болтливость была бы гораздо подозрительнее его обычного поведения, именно болтливость, возможно, и сподвигла бы Верховенского на поиск другого укрытия. Однако болтливости не было и на второй день, поэтому Петр Степанович определенно не понимал, что с ним происходит. Будто кто-то уже вторые сутки бил в невидимый колокол, силясь что-то сообщить, не умея этого сделать.
Такое неведение могло бы продолжаться долго, но оно оборвалось. Оборвалось оно в тот момент, когда Петр Степанович проснулся прохладной ночью с назойливой и отчетливой мыслью, пульсирующей в голове, словно живой ком. С мыслью, которая все объясняла. Два года назад Петр Степанович видел фотографию Кочергина. И это был другой человек.
Озноб, нехорошая дрожь внезапно охватили Петра Степановича, он напряженным взглядом смотрел в сторону двери, нервно кусая дрожащие пальцы и думая только о том, что теперь делать, куда бежать. На случай прибытия властей Верховенский спал в дорожном костюме, однако сейчас от этого не было толку, потому что ужасное волнение и близкое ощущение опасности мешали думать, о том, чтобы что-то делать, даже речи не шло. Если оставаться здесь, то нужно делать лицо, а это будет сложно, незнакомец все поймет, к тому же, прошло уже два дня, а значит, полиция уже в курсе его местонахождения, и единственное, что им остается сделать, это только приехать сюда и схватить его врасплох.
«Уходить, - промелькнуло в голове у Петра Степановича, - уходить сейчас же».
Дело было решено. Он вскочил с кровати, быстрым движением ухватил сак, который под воздействием страха уже не казался таким тяжелым, и тихо вышел в коридор, чувствуя, как его трясет. Сделав три шага, он наткнулся на Кочергина, резко вышедшего перед ним из кухни, и замер. Странные, безумно пустые глаза его казались темными провалами на лице, освещенном ярким лунным светом, болезненно поблескивали белки.
Петр Степанович понял, что выдал себя, он понял это сразу и не успел ничего сделать. Быстро почувствовав удар по голове, точнее, только лишь поняв, что его ударили, Верховенский успел подумать, что стоило вытащить револьвер и грозить Кочергину убийством. Но мысль запоздала, и Верховенский погрузился во мрак.

2

Петр Степанович пришел в себя, и первым, что он почувствовал, было прикосновение мушиных лап к лицу. Он согнал муху, ползающую по щеке, и сел, ощущая нудную боль в области затылка, однако тут же знакомый холодок пробежал по спине, потому как Кочергин, слабо освещаемый с одного бока свечой, сидел на стуле, возле занавешенного окна. В руке незнакомец держал револьвер, в котором Петр Степанович опознал свой, и который, как оказалось, был направлен в его сторону.
- Чортов доносчик! – пробормотал отрывисто Верховенский. Незнакомец лишь улыбнулся в ответ, чего не делал прежде, и лицо его от улыбки стало казаться еще более отталкивающим.
- Ошибаешься, Петр, - голос его звучал немного бархатно, и эта мягкость тона была неуместной, однако незнакомца ничего не беспокоило, - доносами никогда не занимался и не собираюсь. Я всего лишь освободитель России, вот, собственно, и всё.
От этих слов Верховенскому стало еще тревожнее, чем раньше, видимо, перед ним находился больной душевно человек, одержимый какой-то сомнительной, но амбициозной идейкой. Конечно, всё это могло лишь казаться Петру Степановичу, но фраза про освободителя России была неуклюжа и подозрительна.
- Где Кочергин? Ты убил его?
- Убил, конечно. Тихо, тихо, - незнакомец заметил желание Верховенского подскочить, - спокойно, юноша. Если будешь пытаться убежать, я прострелю тебе ноги. И никто на выстрел не придет, потому что не услышит его. Тебя здесь никто, кроме меня, не услышит. Чтоб не сидеть зря, предлагаю лучше провести время за честной беседой, это ведь так необходимо мне, да и тебе тоже. Скажи, давно ли ты в это впутался? Не надо так на меня смотреть, отвечать надо. Или ты язык проглотил?
- Полгода…год, - проговорил боязливо Петр Степанович. На лице незнакомца появилась непонятная ухмылка, он покачал головой и тихо рассмеялся:
- Уже год прошел, а ты совсем ничего не понял, Петр, совсем ничего.
- Но что я должен был понять? – еле слышным голосом проговорил Верховенский.
- Тебе повезло, что я могу объяснить это быстро, за несколько минут. Чтоб ты понял жизнь основательно.
На лице Верховенского в равной степени отобразились паника и недопонимание всего происходящего, что развеселило незнакомца еще больше. Он зычно расхохотался, широко распахнув рот и поблескивая в темноте белыми зубами, Петр Степанович поежился и чуть отполз назад. Отчаяние захватило его, он почувствовал, как на глаза наворачиваются слезы, и посмотрел на незнакомца умоляющим взором:
- Отпустите меня, отпустите, я никому не скажу, что был здесь.
- Я не могу тебя отпустить, потому что ты нигилист и безбожник, а я таких личностей в нашем отечестве не терплю. Вам бы всем в Европу уехать и её разрушать, раз уж вы так хотите все превратить в абсолютный нуль, так хоть с толком было бы. А вы у нас обосноваться решили. Так что, Россию в обиду не дам, а тебя не отпущу. Слушай меня, буду объяснять, что и как.
Незнакомец встал и переставил зажженную свечу с полки на стол, ближе к Верховенскому, чтобы лучше было видно лицо собеседника. Когда он переносил свечу, то поднимал руку с ней высоко, отчего скупой свет на несколько мгновений охватил большую часть комнаты, что было несложно из-за ее размеров. Пламя свечи, дрогнув от резкого движения, описало неуклюжую дугу и выхватило из мрака профиль незнакомца и овальное зеркало, висящее на боковой стене. Петр Степанович понял, что они находятся в комнате, где обычно спал хозяин дома.
- Вот смотри, - снова заговорил незнакомец, - ты нигилист, отрицаешь смысл семьи и брака. Следовательно, институт брака должен быть уничтожен. Отрицаешь смысл государства в нынешнем состоянии, следовательно, оно тоже должно быть уничтожено. Отрицаешь смысл патриотизма, что предполагает его устранение из сознания народа, а это значит только одно – повсеместное помешательство. Считаешь ненужными правила морали и даже не пожалеешь определенное количество жизней ради того, чтоб разрушить всё то, что стоит тебе поперек горла. Верно я говорю?
Однако Петр Степанович не отвечал, он лишь молчал, широко раскрыв глаза от ужаса, понимая, что ответить на вопрос нужно, дабы не злить незнакомца, однако был будто парализован страхом и молчал. Он еще раз отполз назад, потому что увидел, как угрюмый незнакомец идет к нему. Подойдя к Петру Степановичу, он с силой ухватил его за запястье и, больно выкрутив его, заставил подняться. Верховенский кривился от боли, и вдруг нездоровый, совсем уж неуместный смех, больше похожий на икоту, начал вырываться из его легких. Верховенскому было жутко от сочетания этого хохота и испытываемых чувств, но ничего с этим поделать было нельзя.
Незнакомец рассвирепел и ударил Петра Степановича по лицу кулаком с зажатым в нем револьвером:
- Вы всегда смеетесь, когда вам страшно! Над обществом смеетесь сызмальства, а все потому, что общества боитесь, вас страх захватывает, когда нравственность видите и благолепие!
От удара Петра Степановича сильно откинуло вправо, когда же он поднялся в полный рост, стало видно, что из разбитого носа поползла струйка крови. Верховенский, тихо всхлипнув, посмотрел на незнакомца, который тут же расплылся в улыбке.
- Так гораздо лучше, - добродушно сказал он Петру Степановичу, - гораздо честнее, можно даже так сказать. Ну-ка, ответь, верно ли я сказал про разрушение или нет?
- Верно, - чуть слышно проговорил Верховенский, опустив взгляд и стараясь не глядеть на незнакомца.
- Отлично. Продолжу. Раз уж ты осознал бессмысленность окружающего мира, то почему не осознаешь бессмысленность своего существования?
При этих словах Петр Степанович дернулся, чувствуя предательскую дрожь во всем теле, но хватка незнакомца была слишком крепка. Верховенский понимал, к чему все идет.
- Нет, - прошептал он слабым голосом, - нет…
- Не нужно бояться, Петр, - отчетливо проговорил незнакомец и с ног до головы обмерил его взглядом, - я всего лишь даю вам всем то, до чего вы не можете додуматься сами. Это уничтожение себя. Да, пусть ты умрешь не сам, но это уже не так важно, ведь всё будет по справедливости. Потому что от разрушения внешнего рано или поздно должно перейти к разрушению внутреннему. А я помогу тебе к нему перейти.
- Но ведь, - задрожал голос Верховенского, - не убий… заповедь…
- Всякий, кто не станет искать Господа Бога, должен умереть, - чеканно произнес незнакомец, устремив на Верховенского мрачный взгляд. Это заставило Петра Степановича сорваться, он в один миг разрыдался.
- Пожалуйста, не нужно меня убивать, лучше сдайте в полицию, не хочу умирать, не хочу, не хочу! Жизнь не должна так заканчиваться, потому что я существую, я имею воззрения, сомнения и желания, а это все не может так быстро кончиться!
Его било крупной дрожью, он плакал взахлеб и едва стоял на ногах. Упав на колени, Петр Степанович начал исступленно целовать незнакомцу руки, продолжая отчаянно то ли стонать, то ли выть:
- Я жить хочу, хочу оставаться здесь! И умирать потом, не сейчас, только не сейчас! Так нельзя, так нельзя, не нужно!
- Тихо ты, - буркнул незнакомец, - встань и молись.
Петр Степанович почувствовал холодное дуло револьвера у виска и поднялся, незнакомец поддерживал Верховенского свободной рукой, чтоб тот не упал.
- Ты, наверное, и молитв не помнишь. Забыл всё из-за греха, всё забыл, Россию забыл. Повторяй за мной. Отче наш…
Петр Степанович стал теперь как шелковый. Разум его будто оцепенел, в один момент стало понятно, что всё закончится именно здесь и именно сегодня.
«Жить, - отупело думал Верховенский, повторяя когда-то услышанные слова, - значит сохранять форму своего тела вопреки беспрерывному изменению мельчайших материальных частиц». Эта мысль прокручивалась в голове, будто сознание, стараясь смягчить переживания, заставляло сосредоточиться на одной фразе, повторяя ее снова и снова, пока слова не превратятся в сочетания букв и не потеряют последнего смысла. Петр Степанович будто бы со стороны слышал свой голос, который звучал плаксиво и жалко.
- И прости нам долги наши, как и мы прощаем должникам нашим… И не введи нас во искушение, но избави нас от лукавого… Аминь.
Что-то глухо щелкнуло у виска, краем глаза Петр Степанович видел улыбающегося незнакомца.
«Сохранять форму своего тела, - пульсировало в голове, - изменению мельчайших материальных частиц».
Эти слова словно разбухли и заполнили сознание, как вязкое тесто, готовое тягуче вывалиться за пределы кастрюли. Верховенский представил его: желто-белое, ноздреватое, оно увеличивалось в размерах и сползало на стол, прилипая к скатерти и стенкам кастрюли
«Мельчайших материальных частиц», - подумал последний раз Петр Степанович и все понял. Дальнейшие действия принадлежали не совсем ему, Верховенский плохо помнил себя и видел происходящее, как через дымку. Отдавшись инстинкту самосохранения, он толкнул незнакомца в грудь, отчего тот потерял равновесие и качнулся назад, вскинув руками, Верховенский ударил незнакомца еще раз, но уже по лицу, отчего тот окончательно повалился на пол, издав громкий звук при падении, вроде рассыпавшихся дров. Револьвер отлетел в сторону.
Верховенский придавил незнакомца сверху, ухватил револьвер и принялся наносить яростные удары. Петр Степанович неистово колотил незнакомца, зажав револьвер в кулаке, попадая тяжелой ручкой орехового дерева то по лбу, то по вискам, потому что незнакомец крутился, пытаясь избежать смерти. Когда тот наконец замер, Петр Степанович осознал себя и поднялся. На лице незнакомца застыла смесь недоумения с удивлением, будто он так и не понял, что его в последний момент одурачили. Прислонившись к стене, Петр Степанович ощутил слабость в ногах и сполз на пол, медленно понимая, что человек, лежащий рядом с ним, мертв.
Просидел он так более получаса, все это время густую ночную тишину нарушало лишь жужжанье мух, которых так много было в доме. Петр Степанович понемногу приходил в нормальное состояние и начинал нервничать, потому что не знал, что делать с трупом и куда его можно спрятать. Хоть он и обещал в свое время не чувствовать жалости, как, впрочем, и остальные, а к убийству готов не был, он совершенно не представлял, что будет когда-нибудь так жестоко пробивать человеку голову.
На этом проблемы Верховенского не закончились. Уже несколько минут он слышал в комнате, чье-то сиплое дыхание, и это определенно не были мухи. Скосив глаза, Петр Степанович увидел, как незнакомец бессильно шевелит пальцами и скользит взглядом по его фигуре. Сжав руке револьвер, на этот раз уже надлежащим образом, Верховенский подполз к неразборчиво хрипящему незнакомцу, его передернуло от вида головы, покрытой в некоторых местах кровью. Плотно приставив револьвер ко лбу незнакомца, Петр Степанович изо всех сил зажмурил глаза, и выстрелил. Когда он посмотрел на убитого, то не увидел изменений в его лице, но увидел медленно расползающуюся под его головой красную лужу, которая частично затекала в пространство между половицами. Петр Степанович отодвинулся, чтоб не запачкаться, и почувствовал позывы к тошноте, однако сдержал себя.
«Спокойно, - уговаривал он себя, - спокойно. Он ведь сам говорил, что никто ничего не слышит и никогда не приходит, так что нечего бояться, нужно только спрятать его хорошенько и уйти тем же путем, что пришел. Не введи нас во искушение… материальных частиц… Тьфу, чорт. Соберись, соберись, нужно прятать труп».
Взгляд Петра Степановича упал на стоявшую у окна узкую кровать, и решение пришло сразу. Аккуратно ухватив тело за ноги, он потащил его к кровати. Тело оказалось тяжелее, чем думал Верховенский, к тому же, оставляло на полу кровавый след, но волнение затуманило сознание Петра Степановича, и он пинками стал запихивать тело под кровать. В какой-то момент оно оказалось скрытым полностью, однако, когда Верховенский уже собирался уходить, холодеющая рука, неприятно изогнувшись, упала, и ее кисть издала глухой стук. Петр Степанович досадливо выругался и попытался засунуть руку обратно, но она снова и снова выпадала на обратное место.
Верховенский уже думал, что стоит перепрятать тело, например, в шкаф или в погреб, но во второй раз заметил кровавую смазанную дорожку на полу и понял бесполезность своих действий. В конце концов, к настоящему Кочергину тоже ведь никто не ходил, да и этому тоже нежелательно было заводить знакомства, потому что кто-то из них мог обратить внимание на что-то подозрительное. Вряд ли к нему кто-то придет, а если придет, то дня через два-три, да и сразу не будет бить тревогу.
«В любом случае, - думал сосредоточенно Верховенский, глядя в зеркало и вытирая кровь с лица мокрым платком, на одежду, к счастью, ничего не попало, - у меня есть два-три дня, чтоб укрыться в новом месте. И место вроде бы тоже есть, если только ничего не изменилось, конечно. Ведь можно и тут пожить, никто ведь не придет. Просто на труп не смотреть, а потом уехать в назначенный срок. Нет, нет, тут тело, к тому же, могут прийти, а тут я, труп под кроватью... Или дом поджечь перед уходом, там свеча стоит, мало ли, может, упала, бывает ведь. Нет, нельзя, привлечет внимание, все раньше времени придут, а у него дыра в голове, да и может не догореть. Нет. Я просто уйду отсюда».
Тошнота снова подкатила к горлу, на этот раз из-за запахов, которые почему-то стали ощущаться гораздо острее. Пахло мясом, старой одеждой и щами. Неожиданное предположение вдруг пришло в голову Петру Степановичу.
Уже светало, поэтому свечу он брать не стал, а вовсе задул ее. Пройдя в кухню, он нашел взглядом блестящее кольцо в полу и, потянув за него, поднял крышку погреба. Завоняло еще сильнее, Петру Степановичу пришлось зажать нос рукой, чтоб не стало совсем плохо. Он тревожно вгляделся в глубину погреба и отшатнулся: сквозь мельтешение черных точек были видны три тела в разных стадиях разложения. Первый уже иссох, и трудно было кого-либо узнать в нем, но Верховенский предположил, что это был настоящий Кочергин. Второй был изрядно изуродован и покрыт червями, так что сложно было различить, какими чертами лица обладал покойник при жизни. Третий уже малость вздулся, кожа еще не лопалась в отдельных местах, лицо его показалось незнакомым Верховенскому, но на лице синели круглые очки, что сразу объясняло, кто это и почему его труп оказался в погребе.
Петр Степанович вернул крышку на место и тяжело вздохнул от волнения, нервно приглаживая волосы. Перед выходом он повторно осмотрел себя на предмет кровавых пятен и не обнаружил таковых. Сак нашелся в коридоре, на том же месте, где его и уронил Верховенский, когда его ударили по голове. Петр Степанович проверил вещи, всё было на месте, в том числе и книга.
«Материальные частицы», - непонятно отчего усмехнулся Петр Степанович, убрав револьвер в карман и крепко ухватив сак, отмахнулся от мухи, летающей возле лица, и вышел на улицу через черный ход. Он шел по змеящемуся маршруту из безлюдных переулков, и высокая полынь, раскачивающаяся от ветра, время от времени задевала брюки Петра Степановича.

3

Петр Степанович плелся по освещенной утренним солнцем улице и спокоен был только внешне, внутри его продолжало трясти, и он еле удерживался от того, чтобы не начать насвистывать бодро какую-нибудь мелодию, как это обычно делают, когда пытаются скрыть нервозность, но выходит очень фальшиво, отчего человек еще сильнее выдает себя. Верховенский зря полагал, что воспринял произошедшее спокойно, потому что, как только он вышел из переулков на людную улицу, что было необходимо сделать – иначе до вокзала не добраться, воспоминания прошедшей ночи пробудились в нем с новою силою.
Думалось, что на одежде остались кровавые пятна, мелкие и незначительные, однако бросающиеся в глаза, отчего Верховенскому хотелось снова и снова осмотреть костюм и убедиться, что пятен нет. Ему казалось, что каждый человек, проходящий мимо, знает об убийстве и вот-вот кинет обвинение ему в лицо, и Петр Степанович не знал даже, что пугает его больше: страх попасть на каторгу или это самое обвинение. Потому что хоть и нигилист, но все же он был живой человек со свойственными ему инстинктами, а еще в Швейцарии он читал что-то про неспособность человека убивать подобного себе. Убийство, по мнению исследователя, фамилию которого Верховенский забыл, являлось действием, не предусмотренным природой и мешающим сохранению вида, и оттого вызывало физические проявления неприятия, например, тошноту. Однако Петр Степанович знал многих людей, которые убивали без малейших колебаний, пусть даже и физиологических, а вот с последним был полностью согласен, потому что неприятные запахи остались в доме, а досадноепредчувствие того, что сейчас ему станет плохо, стойко сохранялось в организме. Вероятно, этот исследователь оказался прав в чем-то.
Петр Степанович, понимая, что если ему станет плохо прямо здесь, на улице, то он тут же привлечет к себе внимание, самым лучшим, что он мог сейчас сделать, было зайти в трактир и выпить чаю, дабы успокоиться и обдумать всё окончательно, всё для себя решить. Благо, трактир был рядом. Скользнув усталым взглядом по вывеске с надписью «Столичный двор», Верховенский вошел внутрь. Сразу же ему бросилась в глаза пустота входной комнаты возле буфета, только в углу пил чай отставной военный и кто-то сидел за ширмой.
В остальных комнатах галдели люди, а Петр Степанович, не желал, чтобы кто-то видел его лицо в момент такого тяжкого раздумья, поэтому нашел место во входной комнате, забившись в самый угол и решив, что отставной военный безобиден.
Хмуро хлебая чай, Верховенский проматывал в мыслях события этой ночи, и тяжелые, неприятные физически размышления одолевали его. Убитый определенно был человеком с интересной биографией и собственными стремлениями, мечтами, хотя мечты убитого, в частности, о благолепной России, вызывали у Петра Степановича гадливость и липкий страх. В том, что убитый имел интересную биографию, он не сомневался, должно же было что-то так сильно заставить перекоситься сознание этого освободителя отечества. Наверное, он тоже когда-то воровал яблоки в чужом саду, изрисовывал свободные от букв пространства писем трогательными рисунками и чай пил точно так же, как Петр Степанович сейчас. Но письма письмами, а незнакомец всё же пытался его своеобразно казнить. Выходило, что убийство было необходимо.
Громкие шаги раздались сбоку, Верховенский вздрогнул от неожиданности и вынырнул из собственных мыслей. Это человек, сидевший до этого за ширмой, вдруг вскочил и порывисто зашагал к выходу, но вдруг повернул обратно и снова скрылся от чужих взглядов. Петр Степанович успел заметить только блеснувшие у него на переносице очки.
- Алеша, можешь ты ко мне сейчас войти сюда или нет? – прозвучало громко со стороны ширм, видимо, человек кричал кому-то, кто стоял на улице.
«Шумят тут, - досадливо подумал Верховенский, - человека убили, а они шумят. Кто-то сейчас мертв, потому что не сохранил форму своего тела, а они в окна кричат, будто ничего и не произошло. Чего это я? Хорошо ведь, что никто не знает, да и никто не узнает об этом в ближайшее время, по крайней мере, я надеюсь на это, очень надеюсь. Ну, убил, так что с того? Иначе бы он убил, а я б тут не сидел, так ведь?».
Его снова сбили с мысли, но уже не звуком, а видом: Петр Степанович увидел, как в трактир зашел послушник с покрасневшими щеками и счастливым лицом и исчез за ширмой. Верховенский недоуменно уставился в чашку, которая еще не была пуста:
«Чего он тут делает, в трактире, этот послушник? Нехорошо им сюда ходить, не бывают они здесь. Но я ведь человека убил, отчего же и послушнику не напиться? Не убийство, конечно, но тоже нарушение в своем роде. Преступление есть сумасшествие, все вроде как верно, весьма трудно поднять руку на человека, будучи душевно здоровым. Но я ведь душевно здоров. Здоров ведь? Если бы я покорился ему и делал бы все, что он говорит, то был бы уже мертв и в погребе лежал. Подчинение противоречило бы здравому смыслу в этой ситуации, выходит, что убийство это здравый смысл и есть?».
Петр Степанович уже несколько часов ощущал общую усталость организма, вдобавок, люди за ширмами разговаривали как-то монотонно, хотя и с эмоциональными добавлениями, но эти добавления будто бы повторялись через определенный промежуток времени, поэтому он даже не заметил, как заснул, положив голову на руки.
Он долго бродил по развалинам старого дома, половина которого была заброшена и пыльна, а другая походила на обломки зубов во рту каторжника. Петр Степанович заметил, что волочет за собой обломанный крест, будто с собора, волочет так, что его верхняя часть прочерчивает в земле длинную темную борозду. Крест был ростом чуть ли не с него, однако почему-то совсем не был тяжел. Сверху нависало голубое небо, а земля была усыпана листьями, которые липли к обуви.
В один момент рядом оказалось серое рогатое существо, но Петр Степанович его не испугался, даже когда оно громко рассмеялось, показывая Верховенскому и всему миру ярко-желтый рот, покрытый внутри гноящимися язвами, будто из-за ужасной болезни.
- Художественно, не правда ли? – проговорило существо, сопроводив свои слова смехом и ухватив Петра Степановича за руку. – Художественно?
Верховенский ощутил холод, расходящийся по всему телу от прикосновения существа, однако не мог противиться - холод воспринялся иначе, не так, как он ожидал, отчего Петр Степанович умиротворенно улыбнулся. Серое существо медленно закрыло мерзлой ладонью его глаза, и он увидел тьму вокруг себя, глубокую и непроглядную. Тьма продолжала окружать его даже после того, как существо убрало руку с лица и зашептало лукаво на ухо:
- Расстрелять… Расстрелять…
Петр Степанович почувствовал, как нестерпимо жарко становится в груди и голове, жарко до боли, он тихо простонал, будучи не в силах сделать хотя бы что-то, да и желания подобного не имел. Затем существо тихо поцеловало его, и всё закончилось.
Когда Верховенский раскрыл, наконец, глаза, то понял, что рядом стоит тот самый человек с очками на носу, который был за ширмой, и трясет его за плечо несколько грубо и не совсем деликатно, видимо, пытаясь разбудить.
- Вы здоровы? – спросил человек в очках. – У вас слишком бледное лицо.
- Я просто мало спал, - честно ответил Петр Степанович, ощущая необъяснимое спокойствие, которому весьма обрадовался. На лице его появилась улыбка.
- Проверьте, ничего ли у вас не украли, а то мало ли что, - посоветовал человек и вышел из трактира, за ним следовал молчаливый и чем-то расстроенный послушник. Несколько минут Верховенский посидел, опершись подбородком на руки и сонно моргая. Затем он последовал совету и проверил вещи: все было на месте, а револьвер привычно покоился в кармане сюртука. Верховенский попытался вспомнить, что же ему снилось, но вмешательство незнакомого господина будто выветрило неприятный сон из головы.
«К черту, ерунда это всё, - подумал Петр Степанович успокоенно, - полнейшая ерунда».