[russian-classic]

Фэндом: Достоевский Ф.М., «Бесы»
Название: Болезненные мысли
Персонажи: Николай Ставрогин/Петр Верховенский
Рейтинг: PG-13
Размер: Мини
Описание: внутренний монолог Петруши

Я противоречивый человек. Об этом, конечно, никто не знает, потому что я все-таки не дурак, чтобы откровенничать с первым встречным, выдавая себя со всеми потрохами, но хоть и не дурак, а одному человеку всё же открылся, открылся полностью и безо всяких сомнений. И это еще мягко сказано, о сомнении тогда даже мысли не проскользнуло, да и человек ведь такой, к доверию располагающий, человек, которого мне всегда не хватало, которого я всегда, если честно говорить, и искал.
Я постоянно чувствовал, что в моей жизни не хватает очень важной фигуры, я понимал это с самого детства, будучи воспитанником многочисленных родственниц, которым, впрочем, не было до меня никакого дела. Для них я ведь тоже был неожиданным членом семьи, они и полагать не могли, что должны будут заниматься моим воспитанием при живом-то отце, поэтому растили меня крайне неохотно и, чтобы не тратить слишком много времени на племянника, пугали божьей карой, если я, как и любой ребенок, впрочем, шалил.
Я действительно полагал, что за съеденное без спросу варенье или разбитую коленку это всевидящее существо подло, во сне лишит меня жизни, но какой спрос с впечатлительного ребенка? Я очень не хотел умирать, поэтому много молился перед сном, унизительно выпрашивая для себя еще один день моего замкнутого детского существования, сменившегося, к счастью, отрочеством, которое унесло с собой детские страхи, и оказалось, что я могу, например, довольно хитро стравливать двух нерадивых знакомых мальчишек и спокойно жить дальше, потому что никто меня за это во сне не убьет.
Тогда я понял, что, в общем-то, могу делать ужасные вещи, более того, делать безнаказанно, но пока я продолжал оставаться замкнутым подростком и про эти самые ужасные вещи всего лишь думал, но утешал себя тем, что это лишь временно, что когда-нибудь я смогу воплощать их в жизнь. Тогда же я наконец узнал своего отца как следует и проникся отвращением, потому как отец оказался бесхребетным и излишне сентиментальным, что, впрочем, не мешало ему рассказывать мне по ночам гнусные историйки из его совместной жизни с моей матерью. Случалось, что он будил меня ночью и долго, со слезами на глазах говорил о том, как она тогда, еще в Берлине писала подозрительные записки какому-то полячку, но он ее за это прощает, потому что благородная душа и гуманист. Слезы его при этом выглядели так, будто существует невидимый зритель, который должен увидеть только эстетически выверенную картину родительской, скажем так, заботы. Должен сказать, что новость про полячка меня обрадовала, теперь я мог быть уверен, что не имею к этому нервическому человеку никакого отношения.
Действительно, счастьем было, что он не воспитывал меня, а то бы окончательно испортил мой характер слезами, жалостливыми гримасами и показной любовью. И поэтому меня весьма удивил тот факт, что Николай Всеволодович, тот самый Николай Всеволодович, о котором я хотел говорить в самом начале, но сбился (я весьма нелеп в разговоре, прошу заранее простить за столь сбивчивое изложение), оказался прямо-таки сверхчеловеком, титаном духа, хотя учителем его был этот мягкотелый либерал, как говорили насмешники, баба. А иначе и говорить нельзя: живет при генеральше, как какая-то девица, то и дело бросается в истерики и слезы. Но хватит о нем, он не стоит того, чтобы о нем так много говорили.
Именно Николай Всеволодович стал человеком, который узнал меня полностью, хоть я и не говорил ему ничего, он просто смотрел на меня и понял, каков я и что я есть, а я и не стал отрицать, зачем же мне отрицать, если Николай Всеволодович определил мою роль. В нем есть то, чего никогда не было во мне: сила духа, ужасная гордость и право управлять. Да, много людей могут сказать, что видят это во мне, но это ведь не врожденное, это ведь вынужденное. Нужно же мне было как-то защищаться, на кого-то опираться всё это время. Опираться на теток — бессмысленно, опираться на отца — так вообще безрассудство, вот мне и пришлось опираться все эти годы на себя.
Липутин лебезит передо мной, жутко лебезит, он ужасный мошенник, но он у меня в руках, я могу контролировать его, потому что многое о нем знаю. Что касается Эркеля, то он беспредельно предан мне, он, кажется, так и говорит мне иногда, что он ничто, точно не могу припомнить — редко вслушиваюсь в его болтовню. Эркель делает то, что я ему говорю, он даже не задает вопросов, а просто молча выполняет, но ведь он всего лишь послушный молодой офицеришка, его жизнь ничего не стоит.
Это, конечно, дар судьбы, что я нашел Николая Всеволодовича, даже если бы он не случился в моей жизни, я бы всё равно его рано или поздно нашел, потому что невозможно так, чтобы мы существовали, не будучи знакомы друг с другом, не будучи в таких странных для постороннего глаза отношениях. Он иногда говорит ужасные вещи мне, но ведь человек такой, что из крайности в крайность бросается, вот и говорит всякое в порыве чувств, но ведь это всего лишь порыв, мимолетная неверная мысль, которую не стоит принимать во внимание, вот я и не принимаю. Наверное, я и вправду иногда кажусь Николаю Всеволодовичу назойливым и несчастным человеком, который хватается за него и не уходит, хоть по лицу бей, но ведь от несчастья же хватается, потому и не уходит, какое же тогда счастье, без Николая Всеволодовича? Я не уважения прошу, я только милости прошу у него. В конце концов, мы ведь похожи: он человек порочный, так я ведь тоже, как он, не лучше и не хуже. Николай Всеволодович знает это, принимает это и пользуется этим, а я и не обижаюсь, мне нет причин обижаться или сердиться. Конечно, долго перед этим отталкивает и гонит, да ведь если бы не отталкивал, то не было бы для меня никакого толку, потому что мне только этого и надо, чтоб бранил и мучил, а я всё равно пригожусь, хоть где-нибудь, но пригожусь.
Он - главный интерес моей жизни, я ради него на многое готов, он даже не представляет, что же я хочу провернуть. Мой план зародился в Петербурге, и я уже давно его обдумал, поэтому не может быть никаких ошибок, не должно быть. Мы разрушим Россию, чтоб построить потом свою, впрочем, нет, не мы, разрушать буду я один, это ведь черная работа, а Николай Всеволодович черную работу не должен. Это я всех стравлю, пожгу, понижу до одной планки, чтобы бунтовать не смели, а уже только потом преподнесу Николаю Всеволодовичу. Я дам ему власть, которую он ждет, пусть иногда и говорит, что не ждет, но я ведь понимаю, я дам ему возможность управлять, возможность казнить по собственной прихоти, и потом, после того, как все потравятся, перебьют друг друга, превратятся в скот, вот тогда и будем править одни лишь мы, вот тогда и будет всё нашим.