[russian-classic]

Фэндом: Достоевский Ф.М., "Бесы"
Название: Бабочки-однодневки.
Персонажи: Шатов/Кириллов
Рейтинг: G
Размер: 1596 слов.
Предупреждения: OOCище.
Описание: Нечто о братской любви.


Душный летний воздух, приторный и густой, оставлял медовый привкус на языке. От этого в голове становилось тяжело и шумно, будто самая кровь, напитавшись ароматами ночи, делалась вязкою и распирала жилы тела, ставшие тесными ей. Шатов, сидя на разобранной кровати, с отвращением ощущал на себя мертвый вес собственной телесности: руки, казавшиеся ему неуклюжими и грубыми, тяжелые ступни, но более всего - большую белокурую голову, обратившуюся в тяжкий и неподъемный груз.

И нечто иное вспоминалось ему. Он помнил жаркие ночи у плодородных истоков Миссисипи, когда духота тесно наваливалась на грудь свинцовою переполненною чашей, не позволяя забыться сном, и всего только оставалось, что горячее влажное от пота собственное тело, и легкое чужое дыхание, столь отчетливо слышимое в звонкой ночной тишине, где-то рядом, на расстоянии протянутой руки. Как и сейчас, пустая от мыслей голова и все то же странное, необъяснимое томление, не приносившее покоя, а только зреющее тайно, и пьянящее, как терпкое молодое вино.

Тяжело вздохнув, Шатов поднялся с места. Он знал вполне причину собственного состояния – там, через двор, в открытых окнах тревожно трепетали золотые огоньки свечей, и проходила иногда между ставней стройная, черная тень. Наспех одевшись, и схватив зачем-то свой измятый картуз, Шатов сбежал вниз на улицу. Ночной воздух встретил его влажным освежающим дуновением, напоенным пряным соком трав и сладостью цветов. Застыв на пороге и словно пытаясь оттянуть наступление чего-то неизбежного, Шатов запрокинул голову к темному, усыпанному сверкающими искрами небу, безмолвно топясь взглядом в плавильне звезд.

Скрепя сердце, он спешно устремился через двор.

Свободно пройдя через незапертую дверь, Шатов быстро пересек пустые помещения, состоявшие из двух некрупных комнат, заставленных утварью и прочими вещами, оставшимися от некогда бывшей в доме старой харчевни. Достигнув притворенной двери с выбивающимся из щели под нею тусклым светом, он, не размыслив ни минуты, порывисто отворил ее.

Кириллов, ходящий по комнате и находившийся в тот момент напротив окна, обернулся к входящему, цепко и пристально взглянув в самое лицо. Взгляд Кириллова, обычно черный и тяжелый, на мгновение будто озарился светом тихой радости, и от этого взгляда Шатову стало жарко и невыносимо стыдно. Почему ему было так стыдно, Шатов не знал, а только мял свой картуз в жестких ладонях, цепеневших от чего-то, имя чему он не смел назвать.

- Проходите, Шатов.

- Здравствуйте, Кириллов.

Шатов устроился за столом на одном из трех пустующих стульев, положив на другой свой картуз. Кириллов продолжал внимательно наблюдать за ним, чуть склонив вперед голову, отчего темные его волосы падали ему на высокий белый лоб. Шатов между тем собрался с духом, чтобы говорить.

- Я услышал, что вы третьего дня приехали, и решил зайти. Как ваши дела здесь? Мы с вами давно не виделись и не говорили.

- Я рад, что вы решили. Дела хорошо. Уже третьего дня? Я думал, что только вчера въехал. Впрочем…

Он подошел к столу, и опустился на свободное место.

- Я очень много думаю, Шатов, и не всегда помню время. Но это ничего. Время – идея не очень удачная, а даже наоборот. Я рад, что вы пришли.

- Я рад, что вы рады. Почему у вас аптекой пахнет?

- Это розмарин. Растет под окнами. Будете чаю?

- Нет, спасибо. Слишком тепло для чая.

Большой мотылек, описав узкую петлю вокруг желтого глаза свечи, тяжело опустился рядом с подсвечником, мелко трепетая крапчатыми крыльями. Поглядев на него будто бы в некотором замешательстве, Кириллов узкой ладонью накрыл его округлое бархатное тело, скрыв в горсти. Он поднялся с места, бережно удерживая нетрудную ношу между ладоней, и подошел к окну. Растворив оконную раму, Кириллов в молитвенном жесте протянул во тьму руки и осторожно разжал пальцы, отпуская в густую ночь освобожденное им существо.

- Все равно умрет, - робко проговорил Шатов, - слишком близко подлетел к огню.

- Все умрут, - откликнулся Кириллов равнодушно, притворяя окно. Словно захваченный новой мыслью, он в глубокой задумчивости начал мерить шагами тускло освещенное пространство комнаты, не замечая более присутствия Шатова. Наконец он остановился, обратившись лицом в угол, но глаза его, казалось, смотрели куда-то сквозь стены, в невидимую чужому глазу даль.

- Правду говорят, Шатов, что бабочки живут одни только сутки?

- Не знаю. Думаю, это возможно.

- Одни сутки, - проговорил Кириллов все в той же своей задумчивости, - и половина времени - ночь. Понятно, почему они летят в огонь. Свет.

- Я думаю, что в своем стремлении к свету они не видят разницы между ласковым солнцем и сжигающим огнем… Вы понимаете, о чем я, Кириллов?

Тот молчал. Шатов из-за стола наблюдал его профиль, жарко плавящийся в колеблющемся огне желтых свечей. Слышно было, как за окном ветер колеблет листву со слабым шелестом, от которого на сердце делалось беспросветно и жутко: никого из них не станет, опустеет земля, а ветер продолжит бесцельное свое странствие без конца и начала. Сознание этой страшной, безысходной свободы тяжелым камнем ложилось на веки и виски, и Шатов, не выдержав, наконец, ее мрачного гнета, попросил примирительно.

- Сядьте, Кириллов. Я хотел говорить с вами.

Кириллов, казалось бы и вовсе позабывший о существовании гостя, неожиданно безропотно подчинился. Возвратившись на прежнее место, он глядел на Шатова со спокойным и ласковым вниманием.

- У вас рука благородная, - вдруг подарил Шатов, - благороднее, чем у меня и у Степана Трофимовича. Даже чем у него, - Шатов перевел неожиданно оборвавшееся в горле дыхание. Что-то билось у него за грудиной, как пойманная в клетку дикая лесная птица, рвущаяся из груди вместе со словами, и Шатов одновременно хотел и страшился дать ей выход.

- Я вам давно, очень давно хотел высказать это, Кирилов. Вы инженер, и в том ваше первейшее призвание, ваш долг в том, чтобы строить наше общее будущее, будущее для поколений русских людей после нас. Вам не пристало разрушать! Оставьте этим одержимым воплощать их безумные идеи, и пусть они пожрут друг друга, как пауки в банке...

Кириллов молчал, опустив взор. И при виде этого тихого, неприступного отрицания беспокойный дух Шатова приходил в еще большее смятение.

Кисти рук Кириллова, сцепленные в замок на гладкой до блеску поверхности столешницы в неверном свете свечей казались мраморно белыми, источавшими свет. Холодная и девственная белизна эта была столь нестерпима глазу, что Шатов, с болезненным до сладострастия вниманием впитывавший ее, вдруг весь вздрогнув и будто пробудившись ото сна, неловко протянул вперед руку и накрыл тяжелой ладонью чужие пальцы. Прикосновение ожгло кожу, как огонь, - он стиснул зубы, стерпел.

Руки Кириллова, казавшиеся глазу ледяными, были неожиданно теплы.

Кириллов вопрошающе поднял к нему черные глаза, намериваясь, должно быть, что-то сказать, но нечто, увиденное им в чертах Шатова, заставило его позабыть о своем намерении.

- Сколько времени прошло с тех пор, как кто-то вас вот так держал за руку? Вы безжалостны к себе, потому что не знаете, что такое нежность. Если бы вы знали, вы бы никогда не решились... - Шатов оборвал себя, мучительно ощущая, как краска заливает лицо. Взгляд Кириллова, тяжелый и тихий, обжигал кожу, как горячие угли. Будучи не в силах более выносить на себе его взора, Шатов опустил глаза и заставил себя продолжить, теперь гораздо сдержаннее.

- Вы были единственным, кто поддержал меня, когда ушла Мари. В течение долгого времени мы были товарищами, столь многое мы пережили и прошли вместе. Мне больно и тяжело теперь думать, что мы с вами стали совсем чужие.

- Не чужие, - эхом отозвался Кириллов.

Шатов замолчал на мгновение, взвешивая в уме эту мысль. Усмехнулся болезненно, через силу.

- Знаете, Кириллов, мне сложно порой бывает понять, кто на самом деле держит меня на этом свете, а кто толкает прочь.

- Вам известно, что я...

Пальцы Шатова сжали руки Кириллова сильно, зло.

- Никто не может доподлинно знать, сколько еще ему осталось жить на свете, - с жаром отчаяния проговорил Шатов, - может быть, это я первым... Вы знаете.

- Этому не бывать, - твердость в голосе. Шатов снова замолчал, обдумывая что-то.

- Говорят, любовь крепка, как смерть. Только я всё боюсь, что смерть всегда оказывается крепче любви. Ответьте мне, Кириллов, если вы так умны, как думаете о себе, - Шатов глядел с невыразимой мукой во взоре, - что я буду делать? Что я буду делать, если…? Когда…?

В наступившем безмолвии слышно было тишайшее потрескивание горящих свечей, ронявших прозрачные восковые слезы. Где-то вдалеке за окном в пряном июльском воздухе с красивым и хрупким страданием разливался одинокий голос ночной птицы. Не глядя более на собеседника и не подымая глаз, Кириллов осторожно высвободил руки из цепкого плена чужих пальцев, оставив ладонь Шатова бессильным слепком лежать на поверхности стола. Шатов с застывшую улыбкою на устах глядел перед собою остановившимся взглядом; с гибельной ясностью сознавал он, что ответа на заданный им вопрос не последует, потому как ответа на него не существует: Бог молчал, когда Шатов говорил с ним; смолчал и Кириллов, хотящий стать Богом. И звук голоса, раздавшегося в онемевшей комнате, был так тих, что потом, много позже, Шатов в полной мере убедил себя, что выдумал его сам.

- Положи меня, как перстень, на руку твою.

Пальцы Кириллова белым тесным коконом оплели теперь его собственные, оборачивая теплом.

Шатов рассмеялся, радостно, отчаянно, легко. Как будто кто-то незримый снял с плеч его тяжелую ношу, и тут же возложил иное бремя взамен. Смех этот, рвущийся из груди со свободной и неодолимою силой, словно из прорванной плотины вода, затоплял ему горло, заставляя судорожно хватать ртом воздух, душил. Вода текла теперь по щекам, застилала глаза, капала с лица на широкую грудь; и Шатов знал ее цену, знал, что на вкус она солона, как кровь. Легкие прикосновения Кириллова белыми мотыльками ложились ему на спину, шею, плечи. Наконец, левая рука его оказалась у Шатова под головой, правая же осторожно обвилась вокруг груди, но Шатов продолжил беспокойно шарить вслепую, искать бледные запястья, пока сухие кончики его пальцев не впились хищной и мстительной лаской в местечко возле острого выступа кости, где под тонкой кожей упруго билась жила, вмещающая в себя густую красную кровь. И считая нервно ускорившееся нежное ее биение, Шатов знал, что умрет прежде, чем позволит этой крови пролиться.