[russian-classic]

Название: "Парижская весна".
Автор: D-r Zlo
Фэндом: А. П.Чехов, "Вишнёвый сад"
Пейринг: Гаев/Раневская
Рейтинг: G
Жанр: драма, ER, флафф, гет, психология, романтика, повседневность, инцест
Дисклеймер: на персонажей не претендую, а вот на фидбэк - очень даже )))

— Люба, nous irons demain à la promenade? — спрашивает Лёня, не оборачиваясь к впавшей в меланхолию сестре. Не имея таланта к сочинительству, Леонид Андреевич, однако, в последнее время особенно полюбил писать пьесы, и выходил у него этот труд исправно и добросовестно; да вот только сейчас он мог сидеть в непонимании поставленной им de collusion, и посему он нервничал, жевал кончик пера и рассеянно водил им по своему носу. А, может, и не в этом вовсе дело.
— Ах, Лёнечка, я не в духе, — вяло отозвалась Любовь Андреевна, рассматривая присланные из Москвы журналы. Она распустила свои длинные волосы и теперь сидела на кровати, поджав под себя ноги, как девчонка. Такая трогательная, с любовью отмечает про себя Леонид Андреевич, дорогая моя, ненаглядная. Несчастная.
Он отложил перо и присел к сестре на кровать, оперевшись на самый краешек, не смея забраться на неё хотя бы чуть поглубже, поудобнее. Люба привычно положила голову ему на плечо: Лёня очень боялся этого. По приезду в Париж каждый вечер Любочка-родная плакала — и именно вот так, оперевшись на плечо единственному брату.
— Передвинуть стоило б кровать, продует ведь, — заговорил он отстранённо, не глядя на печальную сестру. В иной раз она бы и ответила, да вот только с того момента, как они уехали из России, что-то надорвалось в ней, треснуло, словно жизненную нить оборвали, а остальные пошли расходиться. Такое с ней было однажды, когда утонул Гриша — и Лёня, Леонид Андреевич боялся повторения такого ужаса; и вот, кажись, настало.
Уже и Люба начала плакать, а Лёня тихо обнял её, гладя по волосам, как маленькую, и совсем не знает, что с ней делать, такой несчастной и такой надломленной. Он-то уж и проклинать себя устал, за слабость, за то, что тряпка, и не охранил родную от такой напасти, да ведь уже что поделаешь, не плакаться ведь. И Люба его утешать начнёт, вот напасть.
— Ах, Лёнечка, какие же мы бедные с тобой, — заплакала Любовь Андреевна, прижавшись к опечаленному брату. Он побоялся возражать ей, спорить, как обычно делал — «Нет-нет, Любовь Андреевна, о чём ты, милая! Мы вовсе с тобой не бедные! Ведь мы же, мы с тобой как часть великого, ну, Любочка...». А сейчас замолк: ведь понимает же, что вовсе и не часть, и не так уж они велики, раз Любочку, несчастную его, так мучает, испытывает судьба... и ведь за что! Ответа он не знал; да и не по обстановке такое было.
— Скажу мне что-нибудь приятное, Лёнечка, — трогательно просит Люба, и сердце его ёкает вниз: дурак ты, Леонид Андреевич, ругается он про себя, скотина бесстыжая — ведь добром же послужить хотел, счастье преподнесть, Любаню поддерживать, а сам-то, сам! Когда сжимал бледные её ручки, после смерти Гриши, когда шептал рассеянно: «Ну, Любочка, прошу, несчастная моя...» — тогда он, что ли, ей помог? Да и сейчас не лучше, ха, защитник. — Хорошо, родная, — он покорно ответил ей и начал рассказывать о весне.
В Париж он впервые приехал с сестрой — Люба была такая забавная тогда, как Анечка сейчас, вот только чуть помладше. Он хорошо запомнил детское её платье со смешным бантом впереди, и как они дразнили друг друга в поезде, за что их крепко ругала старая немка. Париж тогда пах сиренью и кострами — неподалеку от их дома вежливые люмпены жгли мусор и грелись от него. Он тогда впервые гулял по Большим бульварам: незабываемое впечатление — играет музыка, свет такой, как в их усадьбе, а впереди бежит Любочка и играет в обруч... Он тогда был совсем смешной: смотрел на неё зачарованно, а потом ещё поклялся втайне, что, если женится, то на ней; так оно и вышло. Ох, а как он поначалу ревновал к её мужу... настоящий француз и большой умница, так ему казалось.
Хотя, конечно же, и чувствовал себя свободным: ведь Люба... Люба... ах. Конечно же, она должна быть счастлива — хоть сейчас, после всех этих несчастий с садом, с домом и её жизнью.
Безусловно, он сделает всё возможное, чтобы поддержать её, не давать хандрить, и, что самое важное, наложить на себя руки — иначе что ему делать дальше... разве что следить за Варей и за Аней. Но смысла б всё дальнейшее потеряло, это абсолютно верно.
Лёнечка осторожно повернул голову: Люба уже заснула, хотя её кожа не успела даже высохнуть от рыданий. Сердце Лёни в очередной раз забилось от щемящей боли за этого человека и нежной растроганности; и ведь столько лет прошло с тех пор, как она девочкой засыпала у него на плече абсолютно так же...
Он осторожно положил её на кровать, нежно поцеловав почти что в губы (мимо!), и тихо прошептал: «Будь счастлива, Люба, родная, будь счастлива», а затем он тихонько ушёл, рассеянно касаясь своих губ. И ведь какой же он несчастный грешник; впрочем, нет у них счастливых, просто нет.
Дай бог, чтобы были: ведь и Люба, и Анечка, Варя... семья его родная — заслужили. Он же нет; но хотя бы чем-то им поможет, сколько хватит у него любви.

За окном пахло сиренью и огнём; в Париже царствовала весна.