***

[russian-classic]

фанфик, да-с.

Название: Дом у Пяти углов
Пейринг: Дмитрий Разумихин/Родион Раскольников
Рейтинг: PG ну и как всегда все в туманных намеках
предупреждение: внимательные читатели помнят - фраза о некоем пожаре в доме у Пяти углов, когда еще Родион спас двух детей. ну Разумихина не приплести грех вообще. 8)
опять у меня больной Раскольников и опять Дмитрий у его постели днями и ночами неотступно, опять как-то так вышло.


Стоило только Разумихину зайти в тесную комнатушку, которую сам себе он обещался посещать ежечасно, как он прямо ощущал себя Гулливером из переводимых им на этой неделе листов. Локти его постоянно норовили задеть косяки и стены, словно бы живя от владельца отдельной жизнью и пытаясь причинить ему как можно более неудобств. Голова при выходе и входе в комнату постоянно подвергалась опасности быть пришибленной, а колени, точь-в-точь как будто Разумихин был кузнечиком, упирались то в крышку стола, за которым он обедал, то в постель больного товарища, за которым ответственно приглядывал, восседая поодаль на табурете.
Вообще все комнаты, в которых ни жил за время их знакомства Раскольников, отличались, как одна, невообразимой теснотой и скромностью, так что Разумихин даже недоумевал по этому поводу. Он, конечно же, знал, что его товарищ постоянно терпел ущемления в средствах – но ведь в таком случае он мог жить и с ним, с Разумихиным. Для Дмитрия такое дело представлялось вполне естественным, тем более, что и плату за жилье возможно было бы разделить пополам, а значит, в целом – взаимно облегчить существование друг другу. Но Родион был товарищ его из упрямых, так что ни под каким выгодным предлогом нельзя было заманить его на такое сообщение, а уж более всего – увещеваниями о том, что самому Разумихину подобное сожительство было бы не то что даже и легко, а совершенно приятно. Но после происшествия, случившегося накануне и непосредственно и серьезно коснувшегося его приятеля, Дмитрий решился во что бы то ни стало предложить, а ежели потребуется – и немного навязать Роде свою помощь.
- Чаю-то принести, аль обождать, господин студент? – пропела почти над самым чутким ухом Разумихина хозяйка дома, когда он думал так, сидя напротив постели друга.
Родион спал – тревожно и неровно, его все тревожили ожоги, и он беспрестанно во сне вертелся, желая их не ощущать – Разумихин с раздражением немного мрачным вспоминал, как в последнее пробуждение Родька с блестящим от негодования взглядом объяснял, что ожоги болят и ноют ужасно, а какие-то, поджившие – зудят, так что совершенно никакого покоя нет. Раздражало же Дмитрия единственно то, что он не имел и приблизительного понятия, как помочь.
- Да пожалуй неси, чего уж там – он и получаса так не провертится, проснется, - пробормотал Разумихин в сторону хозяйки – которую звали не то Саша, не то Глаша, Паша – он не помнил, конечно, точно, потому что мысли его были сосредоточены исключительно на том, как бы облегчить состояние больного.
Дом у Пяти углов теперь стоял, с одной стены покрытый копотью и гарью, с вывалившимися оконными рамами, и Разумихин вообще-то радовался тому, что другая его часть осталась в целости, сохранилась и комнатушка, в которой жил Родя – потому как в своей обители, как шутливо называли ее прочие университетские друзья Дмитрия, он Раскольникова и представить не мог теперь – ведь там не то что прилечь, а и сесть-то толком было некуда, где-то от пыли, где-то от сваленных бумаг, книг – а Родион два дня в горячке пролежал, хотя и легкой, но при ожогах, конечно, болезненной. Да Разумихин бы его на руках держал, будь его воля – не то что даже на кровати; а в его-то собственной комнате и приличной прибранной постели пока не было.
Узнав о том, как обстояло дело со спасением детей, Разумихин был в глубине души изумлен и потрясен самоотверженностью товарища, хотя вслух и обозвал его дураком при первой же к тому возможности. По совести говоря, из его головы разом выветривались все мысли, кроме сострадающих и каких-то горячечно нежных, когда он глядел в темные, от боли или жара и вовсе чернильные глаза друга, на взмокшие русые волосы, на запавшие еще сильнее, чем от вынужденного голода, который вынужден иногда терпеть каждый студент, щеки – словом, ему было совершенно невыносимо наблюдать больного Раскольникова. Но Родион и сам, словно понимая его переживания, что было вообще-то маловероятно, беззлобно ответил ему «бестолочью, носящейся с ним, Раскольниковым, как курица с яйцом» - на чем и окончилось.
Но, прерывая размышления друга, Родион в очередной раз пошевелился на постели и сквозь зубы, сонно еще, но вполне, кажется, осмысленно, выдал какое-то ругательство – Разумихин подобрал длинные ноги под табурет и тревожно оглянулся на раскрытую дверь комнаты – не шла ли хозяйка с чаем? По его разумению, невесть откуда взявшемуся, поить Раскольникова надлежало чаем не слишком горячим, но крепким, свежим и сладким – сам с собою он рассуждал, что это необходимо для восстановления сил Роди.
- Разумихин? Опять ты тут? Да что же такое, что за охота у тебя – ведь я же говорил…
- Не бунтуй, брат, ведь я же тоже сказал – пока на ноги как следует не встанешь, тебе от меня не избавиться – а слово Вразумихина твердое. Но что-то Саша с чаем запаздывает…
С недовольным вздохом Раскольников повернулся на бок, поморщившись пару раз в процессе – медленном и осторожном – и метнул на приятеля хмурый взгляд; так повторялось каждый раз по его пробуждению, а спал теперь Родион часто, хотя и понемногу – и за болезнь, и за прошлые, учебные недосыпы забирая разом, так что почти и не ощущал надобности в том, чтобы подниматься с постели.
- Я тебе, Родя, что-то важное сказать хотел, - заговорил Разумихин, смущенно и лихо разом, одно другим прикрывая, - но сперваночалу доктор обязал – он заявил, чтобы до лечения никаких важных и ведущих к размышлениям и умственному утомлению… в общем, друг – сначала раздевайся, я тебя мазью врачевать буду.
- Ну ты, Разумихин, совсем дурак – ну тебя к черту со всеми врачами вместе! – то ли зло, то ли огорченно выпалил Раскольников и разом перевернулся на спину – даже не поморщился, только моргнул торопливо, да желваки на худом лице вырезались – на спину самые худые ожоги пришлись – и уставился в потолок.
Разумихин усмехнулся только и подхватил со стола склянку, с утра оставленную доктором, Родиона осмотревшим и констатировавшим быстрый и на редкость легкий процесс выздоровления пациента. Впрочем, не из простого каприза же, в самом деле, дернулся Раскольников? Дмитрий повертел склянку с мазью в руках, грея ее теплом ладоней и раздумывая про себя одновременно – от прошлой мази у Родиона ночь не сходила сыпь – да кто бы мог подумать, что у него такая нежная кожа, к которой некоторыми средствами и близко прикоснуться нельзя? Разумихин, конечно, знал, что Раскольников, хот я и характера крепкого, не в пример иным, но здоровьем не вышел, слишком уж тонок был в этом смысле – к нему и прикоснуться-то иной раз было волнительно – такие руки нервные, кость хрупкая, плечи – не в пример димкиным – сжать и переломать. На Разумихина и накатывало иной раз – сжать, но осторожно, конечно, чтобы не дай бог…
- Ну, Родька, ну потерпи ты чуть-чуть, ведь сам же слышал – скоро заживет, как на собаке. Ну не самому же мне тебя раздевать, в самом-то деле! – воскликнул Разумихин и вдруг почувствовал, как сам залился краской чуть не до ушей, лицо так и полыхнуло.
Раскольников глянул на него искоса и принялся расстегивать рубашку, уперев раздраженный взгляд в собственные пальцы, борющиеся с пуговицами и непослушно дрожащие. Дмитрий, пытаясь ничего неаккуратным жестом не задеть вокруг, перебрался на постель, присел в ногах у Родиона и, сглотнув как можно тише, отвел его руки, сам развел полы рубашки на груди у Раскольникова, заметя по пути, что ребра его и пальцами, и взглядом пересчитать можно было совершенно легко – на задворках его мыслей трепыхнулась одна озабоченная о хозяйке со сладким чаем, который, по его расчетам, уже должен был быть доставленным в комнату.
- Так что там важное такое у тебя? – спросил Родион, все еще хмурясь, но послушно опустив руки и позволив Дмитрию самому разобраться с одеждой и начать наносить мазь, остро пахнущую чем-то томным и прохладным, на небольшое пятно ожога, расползшееся под левой ключицей.
- Я вот что подумал, - начал Разумихин задумчиво, осторожно поглаживая кожу вокруг ожога, втирая в нее мазь; Раскольников вздрогнул от очередного прикосновения, и Дмитрий поспешно подул на собственные пальцы, согревая их дыханием, - так вот, ты не отказывайся сразу и послушай меня, а там решай – ты переезжай ко мне жить.
- Опять ты за свое, - покривился Родион, уголок его рта дернулся вниз.
Разумихин снял пальцами лишнюю мазь с ожога, так что Раскольников невольно дернулся снова, грудь его с просвечивающими костями резко поднялась и опустилась, Дмитрий решил в конце концов оставить ее в покое и не причинять лишней боли. Сбоку на шее у Родиона тоже виднелся широкий ожог, кожа на нем была темнее и болезненнее, чем на груди, тянулась она, обожженная, с самых серьезных ожогов на спине.
- Я для тебя новый аргумент припас, вот только недавно выдумал, - полунасмешливо заметил Разумихин, своей рукой отворачивая голову товарища чуть вбок, открывая шею, и невольно поежился, замечая не в первый раз, в какой даже странной близости прошел огонь от дергающейся голубой вены, а ведь, пожалуй, через такую тонкую, прозрачную кожу он бы мигом сожрал эту венку, ведь не спина же, в самом деле – место опасное, чувствительное…
- Ну давай же, - поторопил нетерпеливо его Раскольников, сам отворачиваясь, откидывая голову немного назад, так что острый кадык его вырисовался четко, а вена во впадинке между плечом и шеей натянулась и затрепыхалась – Разумихину захотелось во что бы то ни стало до нее докоснуться, а впрочем, случай ему теперь и представлялся самый верный.
- Аргумент таков, брат Родя, - Дмитрий и не до конца понял, чего потребовал Родион – поторопил покончить с процедурой, выложить бесполезную – Разумихин как будто бы и знал заранее – просьбу или – по решительно откинутой голове и бьющей вене можно было на минуту представить, что Раскольников торопил только новое желанное прикосновение, - я бы очень хотел, чтобы ты со мной пожил хотя с месяц, а дальше бы уже решал, оставаться или нет, но, право слово, Родька… я тебя просто до ужасного у себя видеть желаю.
- Ну ты, Димка… аргумент, конечно, стоящий, и я над ним, вполне возможно, поразмыслю с пять минут, - с усмешкой, впрочем, мягкой ответил Раскольников, не опуская головы и не взглядывая на друга.
Разумихин, такого ответа и ожидавший, обреченно пожал плечом – мол, как знаешь, брат, однако ж я еще не все сказал. Аккуратно, указательным пальцем – надо сказать, что у таких студентов, как Разумихин, пальцы на первый взгляд и грубели от перьев для нескончаемых переводов и статей, на деле же оставались, как у любого деятеля умственного труда, на редкость чувствительными, осторожными замечательно, а у иных, таких, как Раскольников, и вовсе нервическими от постоянного напряжения и внимания – указательным пальцем Разумихин обвел ключицу, погладил натянувшиеся тонкие, как струны, мышцы, мимолетно задел жилку, забившуюся на шее Родиона тут же заметно чаще.
- Я ведь тебя пока прошу, Родя, а потом начну упрашивать.
- Да по мне, так хоть… - Разумихин, почти играя, проверяя и себя самого, и Раскольникова, царапнул ногтем по жилке, и Родион ртом глотнул воздуха, как-то сразу ослабнув под прикосновениями, откинул голову назад. – Черт бы тебя побрал, Разумихин! – задушено воскликнул он, приложившись затылком о спинку кровати, и сердито, хотя не с сошедшей еще поволокой во взгляде, блеснул глазами на Разумихина, поспешившего отодвинуться подальше на край постели и тут же вспомнившего о затруднительности обладания длинными руками и ногами.
- А вот и чай! – добродушно объявила, в ту же минуту вплывшая в комнату хозяйка, внося с собою поднос, на котором расположились чайник с малость отколотым носком, два стакана и два объемистых пирога.
- Спасибо, - пробормотал смущенный донельзя Разумихин, с другой стороны прожигаемый взглядом Раскольникова, и вдруг засмеялся – негромко, что редко с ним бывало, но достаточно весело, чтобы привести товарища в недоумение, впрочем, кратковременное.
- Дурак ты, Дима, ох и дурак же, - Раскольников со всем возможным после горячки усилием пнул худое одеяло в сторону Разумихина, кажется, сам же на себя разозлясь за то, что оскорбление в его устах прозвучало вовсе и не оскорбительно, а даже как-то раззадорено и разгорячено.
- Студенты! – в свою очередь поставила хозяйка многозначительно и добро; оставив поднос на столе, вышла из комнатушки плавным шагом.
Не сговариваясь и не переглянувшись даже, оба потянулись к столу – но Разумихин уверенно отстранил руку Родиона и, взяв один из стаканов, предварительно со всей внимательностию пощупав его ладонями, принялся дуть на чай, доводя его до необходимой, по его же мнению, для больного температуры; Раскольников обреченно прилег на подушки и принялся ждать, изредка бросая на Разумихина пристальные взгляды, оставшиеся тем незамеченными из-за чрезвычайного и мучительного смущения. Однако, в глубине души Разумихина разливалось радостное и отчего-то волнительное тепло и ощущение собственного торжества.

- Гм, знаешь ли ты, Разумихин – я все же подумал над твоими словами, и сам не знаю, зачем…
- Врач сказал, что ты можешь подниматься на ноги и отправляться ко мне через неделю, если только мы будем следовать его многоопытным предписаниям, а ты будешь есть, пить и слушать то, что говорю я.
Втайне Разумихин подозревал то, что ему замечательно везло, ведь стакан он успел у Родиона принять до этих своих слов, так что под рукой у Раскольникова не осталось ничего особенно тяжелого – к счастью. Ведь не хватало же дому у Пяти углов для довершения картины только трупа молодого влюбленного студента в одной из своих комнат.