***

[russian-classic]

Фандом: "Молох" Куприна
Пейринг: доктор Гольдберг/Андрей Бобров
Рейтинг: PG-13
от автора: посвящаю эту небольшую (опять!) работу человеку под ником  Пуняш. в общем за то что я могу про это все писать. и за то что первая работа была уж слишком маленькая. и вообще так мне хочется.


Окно осталось открытым, и красное зарево завода бросало их тени на стену. В рыжей полутемноте доктор находил взглядом и осторожно касался пальцами высокого лба, чуть впалых щек и – редко и мимолетно – губ Боброва.
Тот скоро перестал плакать, стоило только Гольдбергу зашептать ему на ухо свои ласковые успокоительные слова. Он улыбнулся пару раз – доктор не видел этого в темноте, но ощутил пальцами, и во всем воздухе комнаты вспыхивала какая-то слабая нежность, когда Андрей Ильич приподнимал уголки губ. Гольдберг с замирающим от жалости сердцем вытирал слезы с лица Боброва, а когда их не осталось, просто не смог удержать чувств, выливавшихся наружу прикосновениями.
- Вероятно, бром помогает, - негромко заметил Андрей Ильич после того, как доктор в очередной раз провел пальцами по его лбу, словно желая стереть все терзания из мыслей Боброва.
- Черт возьми, мы сейчас схватим простуду, - опомнившись, пробормотал Гольдберг и неуклюже поднялся с постели, - я закрою окно, голубчик, это же просто невозможно, что за ледяные пошли ночи.
Ему вдруг показалось, что он злоупотребляет этой ночью, этим близким положением, самим даже Бобровым. Доктор подошел к распахнутому окну, но за его спиной послышалось шуршание простыней и одеяла, и Андрей Ильич поспешно попросил:
- Не нужно, Осип Осипович, оставьте, - Бобров поднялся вслед за ним и встал рядом, взглянув в окно, - вы, я знаю, вылечите меня и себя самого, если потребуется.
Андрей Ильич оперся на подоконник худыми руками, рукава тонкой рубашки его были высоко закатаны, ворот расстегнут – Гольдберг невольно поежился от одного взгляда на него.
- Не волнуйтесь, доктор, я больше не буду досаждать вам нервическими припадками, - заметил Бобров, чуть повернув к нему голову и слегка улыбнувшись.
Гольдберг, до этих слов чего-то опасавшийся, сам с собою решившись, положил чуткие ладони на плечи инженера, провел до сгибов локтей и прижался к спине с выступающими лопатками, положил подбородок на плечо Боброва и взглянул на завод, по-прежнему полыхавший заревом огней.
- Вы знаете, между прочим, дорогой доктор, что эту махину можно развалить и очень легко? Ее сердце, если у кого-то возникнет достаточное желание, разобьет ее всю.
Андрей Ильич почти шептал, развернув в сторону голову и обдавая висок Гольдберга жарким дыханием – таким горячим, что доктор мельком подумал о необходимости смерить температуру инженерского тела.
- Миленький мой Андрей Ильич, вы же не думаете о том, чтобы этим заняться? – с некоторой тревогой поинтересовался Гольдберг, чувствуя себя потерянным от ощущения тепла у виска.
- Нет, зачем бы? Вместо одного такого Молоха устроят два и три, все останется таким, каким и было.
Под грудью доктора ощутимо поднялась и опала спина Боброва, дернулись лопатки. Гольдберг вдруг понял, как близко, вплотную должен прикасаться к нему, чтобы так ощущать каждое движение – но желания отстраниться не было.
- Послушайте, голубчик, почему бы вам не бросить все это, не устроиться на кабинетную спокойную должность, а то и вообще каким-нибудь профессором, и – все, и – с концами! Писать научные, скажем, работы, да вообще работать на благо человечества в близком вам понимании этого слова, - доктор говорил, едва не касаясь губами шеи Боброва, воодушевленно, но отчего-то шепотом.
Андрей Ильич тихо рассмеялся, покачав головой, но обычным своим смехом – мягким и немного сожалеющим, а не тем, от которого по спине у Гольдберга бежал холодок.
- Но это было бы возможно, - наконец произнес Бобров, перестав смеяться, взглянув на завод долгим, каким-то испытующим взглядом.
По лицу его ходили тени и рыжие вспышки, скользя по каждой черточке; доктор заворожено следил за ними и за огоньками, отражавшимися в глазах Боброва.
- Он вас держит, этот ваш кровожадный Молох?
- Молох? Нет… не он меня держит, Осип Осипович, меня держит моя жизнь, вот теперешняя. Если бы меня из нее вырвать, не оставить дороги назад, то как знать, что бы вышло.
Гольдберг осторожно, боясь того, что делает, прикоснулся губами к плечу Боброва через ткань рубашки, долго, но почти невесомо. Его ударило встречным жаром, и под ладонями – он только теперь заметил – было невыносимо горячо. Андрей Ильич развернулся, и доктор отстранился наконец – одновременно; в темноте не должно было быть видно, но Гольдберг ощутил кровь, прилившую к щекам. И все же он поднял серьезный взгляд на Боброва:
- Вы, родной мой, как-то болезненно горите.
Он на ощупь добрался до стола и зажег лампу. Андрей Ильич уселся на постель и внимательно следил за Гольдбергом, чуть склонив набок голову. Доктора ожгло воспоминание о его дыхании, но он только с наигранной укоризной встретил взгляд Боброва:
- И это вы не пожелали закрыть окно! Я более чем уверен в жаре, а ведь вы, милый мой, завтра еще куда-то собираетесь в поход.
- Но ведь оно того стоило, доктор?
Гольдберг невольно погладил пальцами висок и кивнул рассеянно.
- Вам придется поставить градусник, - доктор подошел к постели и присел на ее край.
Он склонился к Боброву, удержал ладонью его голову и прикоснулся губами ко лбу:
- Впрочем, все и так ясно.
Гольдберг дернулся, отстраняясь, и решительным шагом подошел к окну, раскинув руки в стороны, разом закрыл обе большие рамы.
- Больше мы с вами по ночам стоять у окна не будем, - твердо заявил доктор, Бобров опустил взгляд, и край его губ чуть дернулся вверх; Гольдберг смягчился, - как бы приятно это ни было.
Ему и самому было жарко – в пору лечиться, но доктор решил только не целовать больше Боброва. Хотя бы до тех пор, пока тот не будет здоров.