[russian-classic]

Фэндом: роман М. Ю. Лермонтова “Герой нашего времени”, глава “Тамань”.
Автор: Inga
Жанр: romance, angst, OOC, POV Печорина
Пейринг: Печорин/Янко
Рейтинг: PG-13
Саммари: не столько слэш, сколько психологическая проза. Стилизация под оригинал.
Авторские комментарии: навеяно статьей Л. Геллера “Печоринское либертинство”.
Ворнинг: нечто вроде стокгольмского синдрома*, смерть героя.
Дисклеймер: все не мои.

…В большой статье, очень удачно озаглавленной "Печорин как женщина и лошадь", Хансен-Леве подробно рассматривает борьбу за власть, борьбу полов — и гетеро- и гомоэротического плана, — в которую Печорин превращает любовь…
борьба полов, о которой говорит Хансен-Леве, доведена в "Опасных связях" до высшего накала: любовь рассматривается там и как игра (при которой влюбиться по-настоящему, значит, нарушить правила — точно так думает и Печорин), и как война (схватка не на жизнь, а на смерть в "Тамани"), и как охота (страсть Печорина к охоте уже упоминалась), как борьба за полную власть над другим. Показаны и сила любви, и трагическая неспособность к любви, воспитанная обществом, светом… ("Печоринское либертинство" .)

Часть первая.

Ундина, заслышав мои шаги, выглянула из окна лачужки.
- А я еще работаю, - она показала измазанные тестом руки и извиняюще улыбнулась, - идите пока, он вас проводит, а я вскоре приду, - она показала на слепого, вышедшего из лачуги.
Это меня немного удивило, но не вызвало опасений; с чего бояться слепого мальчишки!
Итак, я последовал за ним по берегу, с трудом пробиваясь через камни, бугры и заросли. Пахло морем, ночной свежестью и полевыми цветами, мягко плескали волны о берег,и настроение у меня было самое романическое.
Вдруг слепой остановился, лицом ко мне, и с тревожным выраженьем указал мне рукою
за спину:
- Там… там…
Я поворотился… и сильный удар по затылку лишил меня сознания.
Очнувшись, я прежде застонал от головной боли, и уж затем удивился своему окружению. Я был в помещении сажени три на четыре и немного выше человечьего роста, без окон; в поверхностях его твердая глина мешалась с серым и красноватым камнем. В такой камень
было вделано железное кольцо, соединенное с цепью, на втором конце ее кольцо, запертое, видно, на ключ, охватывало мою правую руку. Я лежал на тюфяке, довольно тонком, обочь которого были ячменная лепешка и кувшин воды, а с другой стороны, пардон, прикрытая крышкой лохань, видно, для нужд. В противыположном конце пещеры лежало несколько тюков и стоял деревянный ящик, а на нем – свеча, в скудном свете которой я и разглядел все вышеописанное.
Я осторожно ощупал затылок; крови не было. Не мне была моя одежда, кроме мундира, пояса и сапог; исчезли также часы и аметистовый перстень. Вспомнив прошедшее, я осознал, что попал в ловушку. Но что же дальше?
“Желай они меня убить, я уже был бы мертв. Раз пощадили, значит, я им зачем-то нужен. Может быть, хотят затребовать за меня выкуп?” – такими рассужденьями я успокаивал себя.
Злость и досада, - еще бы, дал себя так провести! – мешались во мне с любопытством. Должен признаться, опасности и несчастья обычно вызывают у меня, помимо прочих чувств, живой интерес, будто я читаю о них в книге или смотрю спектакль, и не терпится узнать, как повернутся события.
Я обследовал мои оковы, но было решительно нечем ни выбить проклятое кольцо из стены, ни открыть замок. Я кричал, но почти не надеялся, что меня кто-то услышит.
Думал о своих пленителях, то обдумывая способы убедить их отпустить меня, то развлекаясь воображемой местью, хоть и не все из этих фантазий я бы проделал в действительности.
Время шло, а делать было решительно нечего, даже определить, сколько проходит времени, я не мог. Я уж заподозрил, что они решили уморить меня голодом, и впервые по-настоящему испугался. Но что мог я сделать, дабы рассеять этот страх? Оставалось только ждать.

***

Не знаю, сколько прошло часов, прежде чем отворилась деревянная крышка в потолке, и оттуда ловко спрыгнул человек, которого я видел прошлой ночью на берегу с “ундиной”. Он был без шапки, в синей, пестро расшитой рубахе, с хваченной кожаным поясом, на котором висел нож с резной костяной рукоятью. Насмешливо поглядев на меня, он спросил:
- Небось, не нравится в клетке?
- Что ты хочешь со мною сделать?
- Продам в Турцию, - спокойно, точно о самом будничном деле, отвечал он. – Вообще-то я людьми не торгую, но раз такое дело…
- Я и не думал доносить на вас.
- Ври больше! Глашка сказывала, ты грозился донести начальству, ежели она тебе не даст.
- Ничего такого я ей не говорил!
- Ага, полдня ел ее глазами, а затем пересказал, что видел, и пригрозил донести.
И когда Глашка сказала тебе придти ночью на берег, не отказался. Думал, ты ей так приглянулся, а не понял, что она доноса боится?
Мне пришло в голову то же самое, когда она пригласила меня. И, хотя я не думал доносить, не стал опровергать ее подозрения, решив их использовать?
- Ты ошибся касательно моих намерений к тебе и твоей подруге. И я клянусь жизнью моих матери и сестры, если ты меня отпустишь, я не сообщу о вас властям и сам не буду мстить.
Янко недоверчиво мотнул головой.
- И не такие клятвы нарушали; да говорят, клятва, данная под угрозою смерти али рабства, силы не имеет. Убить тебя было б надежнее, да не хочу брать лишний грех на душу; у меня их и так немало.
- Из рабства можно бежать, - вырвалось у меня.
Янко усмехнулся, – оттуда, куда тебя перепродадут, вряд ли.
- Меня будут искать, а вас заподозрят.
- Искать будут, найдут – едва ли. Как ты выходил из хаты соседи видели, а куда делся потом – нет. Глашка тогда была у матери, а я пил в кабаке.
Страх снова захолодил меня. Я хотел сказать о способах освободиться, например, уплатив выкуп будущим хозяевам, но побоялся, что тогда он раздумает оставлять меня в живых. Я попробовал воззвать к остаткам его совести.
- А продать своего единоверца бусурманам – не грех?
- Что ж, - он ухмыльнулся, - я сам до семнадцати годов был рабом, не у бусурмана, да наш барин был собака, какие и меж бусурман редкость.
- Ты беглый?
- А слушал бы закона, и сейчас был бы холопом. Рабу от хозяина бежать – грех; так попы в церквах учат.
Сейчас я рассмотрел его лучше, чем на берегу; волоса его были русы, а глаза – серо-голубые, с твердым и проницательным выражением, и казались очень светлыми на загорелом дочерна лице. Наружность обличала в нем славянина, а выговор - малоросса.
- Слепой говорил, что ты татарин.
- Татарин у Глашки допрежь меня был. Да то не твое дело.
Он ушел.
Еще много часов я ворочался без сна, обдумывая выходы из этого положения. Оглушить проклятого контрабандиста, когда он за мной придет; бежать по дороге; на худой конец, выкупиться. И все же, страх умереть безвестным рабом терзал меня.
Я вспоминал свое прошедшее – родных, друзей, невинные забавы детства, занятия, воинскую службу в мятежной Полше, светские увеселения, сердечные увлечения, фривольные похождения... Девушку, с которой мы, из-за обоюдного юношеского недомыслия так и не поженились, и она вышла за другого. Досада, скука и разочарованье были обычными моими чувствами в той, прежней жизни, а сейчас я многое отдал бы, чтобы вернуть ее. Как часто мы начинаем ценить что-то, лишь потеряв его или быв под угрозою потери!..
Против воли я вспоминал ужасы, слышанные и читанные об обращении с рабами у турок. Говорят, на тамошних рудниках и стройках, большинство рабов не протягивает и двух лет.
Я не боялся смерти - с отрочества, когда осознал, что все неизбежно умирают, рано или поздно. Чем страх смерти поможет, когда придет твой час? Зачем усугублять жизненные страдания и будущее небытие, еще мучая себя страхом?
Не страшна сама смерть, страшно умереть бесславно, а именно это мне предстояло. Если не придумаю, как спастись.
И еще я то и дело думал о моем враге,чувствуя к нему не только злость, но смутное влечение, в котором не хотел себе признаваться. Но об этом позже... Еще когда я увидел его в лодке, сражающимся с бурей...
А "ундина" меня заинтересовался не только сама по себе , но и потому что имела к нему отношение.

***

Наконец я забылся.
Во сне я видел Янко, его лодку кружили волны, грозя разнести в щепы. Я желал ему утонуть. Но когда лодка перевернулась, мне захотелось вдруг, чтобы он выплыл. На этом месте сон оборвался.
Разбудил меня приход слепого, принесшего еще лепешку, воду и кусок сушеной рыбы и вынесшего лохань – так ловко, что я не мог бы до него дотянуться.
Я поел, и вновь погрузился в тоску и бесплодные размышления. Вдруг снова хлопнула крышка, и появился Янко. Уселся у стены, и молча стал смотреть на меня.
- Что тебе?
- Может, поглядеть на тебя охота. Невесело?
- Глумишься еще? уйди!
Он оставался; смутный план освобожденя наметился в голове моей. Припоминая и обдумывая, я постарался задержать его разговором.
- Давно ты этим промышляешь?
- Котрубандой? Года три.
- Не боишься? Могут поймать и наказать, могут даже пристрелить.
- Это когда еще будет, если будет; а пока живу, как мне нравится. Сам себе хозяин. И идти против волн, ветра да береговой охраны – любо мне.
Он стал рассказывать о своих “подвигах”; я слушал в пол-уха, поглядывая на его точеное лицо и статную фигуру, - что ж, в этой каморке он был самым приятным зрелищем.
- … Казакам продаю – хошь они служат царю, котрубандные ружья, клинки и прочий товар оченно уважают. Деды-прадеды у многих из их тоже были беглые, а внуки их свободны, и сама власть к ним со всем уважением. Не то что к тем, кто закона слушал, да под ярмом остался. Вот так: закон нарушил, и тебя и потомков твоих уважать будут; слушался – рабами остались, вроде скотины говорящей.
Не знаю, зачем он это рассказывал; может быть, желал растравить меня, напоминая о предстоящей мне участи. Но его рассказ немного разогнал одолевавшую меня скуку. И я не торопился выполнять план мой.
- Зато они все служат в армии**, и без этого часто воюют – соседи у них опасные, - и убивают их много.
- Что ж? за все надо платить; по мне, лучше так.
“Пора!” – решил я, - и захрипел, забился в конвульсиях, изображая припадок. Янко уставился, замолкнув на полуслове. Осторожно подошел, одною рукой держа нож, - видно, не до конца поверил, - другою попытался втиснуть мне меж зубов, как делают с жертвами припадков, вытащенную из одного ящика пенковую трубку.
Я ударил его в челюсть, и стал вырывать нож. Минуты три мы боролись, но он был сильнее и ловчей, да и цепь на руке мешала мне… и некое волнение, охватишее меня, несмотря на его неуместность. Он застыл надо мной, обхватив коленями, сжимая мои руки, высоко подняв голову, так что я не мог ударить его лбом.
- Хитер! Впредь буду осторожней.
Мы глядели друг на друга. Слабость разливалас по моим членам, сердце гулко билось. Он сказал тихо:
- Кожа у тебя нежная, как у девки. И глаза…
Он поцеловал меня; я вырывался, но скоро мне расхотелось; я любил много женщин и со многими делил восторги страсти, но ни с одной не испытывал такого наслаждения, как в обьятиях этого врага своего. Я не думал ни о чем; я будто тянулся за чем-то ускользающим, но невыразимо сладким, и, когда все закончилось, остался лежать в светло-грустном забытьи.
Янко потерял голову менее моего: оправляя одежду, он проворно откатился в сторону, чтобы я не мог его достать; а я в эту минуту вовсе не думал о нападении.
Уходя, он сказал:
- Да, я тебя в живых оставил не только потому, что греха побоялся…

* Стокгольмский синдром – "дружба заложников с захватчиком" — психологическое состояние, возникающее при захвате заложников, когда заложники начинают симпатизировать захватчикам или даже отождествлять себя с ними: psyfactor.org/lib/pochebut2.htm

** У казаков мужчины служили в царской армии поголовно, зато не платили податей и свободно пользовались окрестными природными угодьями. Из простых же крестьян, и крепостных, и государственных, в армию набирался небольшой процент.

Часть вторая.

Я еще долго не мог уснуть, думая о случившемся, даже забыв на время об опасном положении своем. Было хорошо, и одновременно досадно; самолюбие грызло меня. Я просто не знал, что делать. С женщинами было проще: влюбленности в светских барышень, связи с их замужними сестрами и еще недурными на вид маменьками, то скрываемые от света, но хвастливо описываемые, смотря перед кем и в каких обстоятельствах; дерзкие приключения с актрисками и дамами полусвета; соития мимоходом с девками в деревне+ Я понял, что в амурных делах почти всегда следовал стандартам света - при том, что гордился своей оригиналностью! Но самым оригинальным моим любовным приключением была связь в четырнадцать лет с моею сверстницей Анютой, горничною моей бабки, в которую я искренне, пусть и не долго, был влюблен.
Из моего пола у меня был на шестнадцатом году один друг по пансиону. Тогда я вернулся с зимних каникул из деревни, где узнал, что Анюта вышла замуж за сына старосты. Она как-то повзрослела, и на мои упреки серьезно и грустно ответила: "ты бы на мне все одно не женился". Она добавила, что будет любить меня всю жизнь, это немного утешило мое самолюбие, но не согрело сердца.
Я переживал измену возлюбленной со всем жаром первого чувства. Потом-то, взрослому, мне смешны казались эти горести. И каждое мое новое увлечение охлаждалось воспоминанием о том , как страстно я любил впервые, как страдал от потери - и как сие бесследно прошло вскорости. Страдающие от любовных горестей, творящие безумства от страсти, могли бы позволить себе не делать этого. Если бы понимали, что их чувства, скорее всего, исчезнут со временем.
Тот мальчик, - прежде мы не особенно дружили, - заметил мою тоску, осторожно выспрашивал, утешал, старался меня отвлечь. Благодаря нему мне стало лучше. Постепенно наши отношения стали ближе, вплоть до того, что церковь называет смертным грехом. Отрочество - самый неразборчивый возраст, любая женщина возбуждает твое влечение, а у многих - не только женщины, тем более в закрытой школе, когда женский пол видишь лишь на каникулах. Я питал к нему нежную привязанность, но влюблен вовсе не был, и соглашался в душе с утверждавшими, что такие юношеские забавы несерьезны и проходят сами собой по мере взросления.
Был еще один случай, с моим сослуживцем в польскую кампанию, оба мы были пьяны, и не отошли от горячки боя. Наутро нам было неловко, и, по безгласному уговору, мы никогда не вспоминали ту ночь.
Но с этим-то что делать? Голова у меня шла кругом, и, не придя ни к каким решениям, я заснул.

На другой день слепой принес, кроме хлеба и воды, жареного мяса и сушеных смокв.
Я и злился, зная, чем были вызваны блага эти, и невольно радовался заботе Янко.
Он пришел вскоре.
- Как спалось тебе?
Я не отвечал, не зная, как теперь говорить с ним. Он подсел, обняв меня за плечо.
Не боишься? - спросил я его.
- Нет. Убьешь меня - лютой смертью помрешь. Живьем сожгут али закопают.
- Я так легко не дамся.
- Пулю в живот всадят, и зароют.
Он говорил без злобы, но совершенно серьезно.
- А если твоя Глашка и слепой, потеряв кормильца, предпочтут взять с меня выкуп?
Янко помрачнел; видно не был в ней уверен.
- Есть один человек, он проследит+
Из дальнейшего, хоть и туманного рассказа, я понял, что человек этот был ему сильно должен, но не в денежном, а в житейско-нравственном отношении, поэтому просто обязан был "проследить".
- И ты ему веришь?
- Не таков он, чтобы платить неблагодарностью.
Янко скинул одежду, и я заметил на его спине много тонких белых рубцов, будто от плети. С удивившим меня самого сочувствием спросил, касаясь их:
Откуда у тебя это?
Не твое дело.
И навалился, жадно впиваясь в губы, торопливо срывая одежду...
На другой день он не пришел, и я, к досаде своей, скучал по нему. Вечером спросил у пришедшего слепого:
- Где Янко?
- Уплыл.
- В Крым или в саму Турцию?
- Не знаю.
- А знаешь, где ключ от моих оков?
Он не отвечал.
- Получишь много денег, если поможешь мне бежать.
- Ни. Что я, сволочь неблагодарная?
- А что хорошего он тебе сделал?..
- Заботится. При нем мне лучше, чем подаяние на базаре просить.
Я еще поуговаривал его, суля всякие выгоды, но ничего не добился. Пробовал читать принесенные им книги(“Янко сказал – чтоб тебе не скучать тут”), но голова не воспринимала содержание. Следующие два дня я провел, то пытаясь обдумать способы спасения, то – к своему изумлению и стыду– беспокоясь о Янко. Если он утонет в бурю… если стража его арестует… Я желал этого, оно облегчило бы мое освобождение. Но при том боялся – как же я без него буду. Если его арестуют, но не будет серьезных улик против него, быть может, я смогу его вызволить. А потом…
“Как глупо. Просто я тут почти никого, кроме него, не вижу, заняться нечем, вот я от тоски и думаю о нем. Когда освобожусь, это пройдет.”
Он был для меня и предметом страсти, и врагом – это было ново и упоительно.
Чтобы наслаждаться чем-либо, надо иметь желание, иначе все способы наслаждения бесполезны. А мне давно уж было скучно, новые удовольствия лишь ненадолго рассеивали эту скуку, а потом все тускнело. Ну не просить же Бога: “дай мне желание к беззаконной любви, или к азартным играм, или к власти, или славе” – религия все подобное считает грехом, насколько я запомнил из моего с ней скудного знакомства в школьные годы.
Учиться мне давно уж надоело, хоть память моя не ослабла, а понимал я теперь больше, нежели в юности. Зато интерес ослаб, и познание нового доставляло сейчас мало удовольствия.
А этот человек, как ни удивительно, вызывал во мне сильные чувства; за такое ощущение жизни я бы дал дорого.
Когда третьего дня Янко вернулся, меня захолонуло от радости, хотя я постарался не показать виду. Мы упали на ложе.., а когда немного пришли в себя, я спросил:
- Все еще думаешь меня продать?
Он помолчал, затем ответил:
- Наверно… ты ж все одно на меня донесешь, коли сможешь.
- После того, что меж нами было?
- Выйдешь, и пожалеешь, что было. И даже, может, убьешь меня, чтоб я не проболтался кому.
- Делать мне больше нечего, как тебя убивать. Да я в этом городишке проездом. Уеду на Кавказ, под чеченские пули, там мне вовсе будет не до тебя.
Он опять не отвечал. Внезапно меня охватил гнев.
- Ну вот что. Можешь меня удерживать, но не забавляться! Больше тебе ничего от меня не будет.
- Будет!.. – он бросился на меня. Я чувствовал его желание и отбивался с яростью и отвращением. Он ударил меня по голове, так что перед глазами все поплыло, но я из последних сил набросил ему цепь на шею, и, развернув к себе спиной, стал душить. Он ударил локтем под ребра, вырвался, откатился, и лежал с минуту или две вне моей досягаемости, восстанавливая дыхание.
- Посидишь без еды и воды - может, станешь сговорчивей.
Осознав случившееся, я истерически рас хохотался - никогда не думал, что придется защищать свою честь от таких покушений.
Не знаю, сколько я провел в одиночестве, слабея от жажды и голода. Пытался разорвать цепь, вырвать ее из стены – безуспешно. Кричал во все горло, в бессильной злости сыпал проклятьями и бил кулаками по стенам и полу. Один раз приходил Янко, спрашивая: “ну что, передумал?”
Я изругал его, и он ушел.
Умереть ли мне тут, за отказ ублажать моего пленителя, или потерпеть его еще несколько времени, прежде чем быть проданным – я не знал, что хуже. Да за что мне такое?!..


Он пил все больше, но речь его почти не утратила связности.
Ты спрашивал, откуда у меня на спине украшенья… В семнадцать лет полюбил я одну девку из нашей деревни, Таней звали. Она говорила, тоже меня любить. Уже свадьбу назначили, но тут попалась Таня на глаза помещику нашему. Послал он холопьев своих ближних, они ее к нему притащили. Я узнал – света невзвидел. Прибежал в барскую усадьбу, стал ломиться – долго не пускали, наконец он вышел, доволный, только что не облизывался. “ – Хороша твоя невеста, - говорит… Я кинулся на него с кулаками, убил бы, кабы не оттащили… Потом на конюшне сотню с лишним плетей дали, я потом две недели отлеживался. Когда смог ходить – сбежал. Прятался в лесу, ел, что попало – хорошо, лето было – да подстерегал его. И, когда он на охоте был, подстерег и зарезал. Поднялась суматоха, да меня не заметили. Прибежал в усадьбу, пролез к Тане в окно… Она сидела, в шелковом платье, золотых серьгах, пополневшая, довольная на вид. Верно, сильно полюбилась этому гаду. Я сказал: “Танюша, я его убил, отомстил за нас! Придется мне бежать. Ты пойдешь со мной? Она заревела: “Сволочь, душегуб, что ты наделал! При нем я как сыр в масле каталась и семье помогала! А теперь что? обратно в деревню? Или думаешь, с тобой пойду, покуда не поймают?!” И закричала: “Держите убивца, он тут!..” Я еле утек.
Он помолчал, потом добавил:
И бабам я с тех пор не доверяю.
Мне показалось, что его нежелание “одолжить” мне свою подругу вызвано было не так ревностью и даже собственническим чувством, как самолюбием.
И еще – раз он не боится признаватся мне в убийстве, то освобождать меня не думает. Но я уже знал, что делать.